В прямом смысле этого слова.Холодная рука Иден безжизненно лежала в ее ладони.– Я не желаю, чтобы вы даже приближались к Расти! – зло бросила девушка. – Оставьте его.– Ты боишься, что он перестанет приносить тебе наркотики. Но как же ты не понимаешь?! – сжимая ее холодные пальцы, воскликнула Мерседес. – Здесь ты делаешься свободной от него. Свободной от героина. Когда ты отсюда выйдешь, ты уже больше не будешь думать ни об этой отраве, ни о Расти Фагане. Они навсегда уйдут из твоей жизни.Глаза Иден на мгновение вспыхнули.– Что значит «уйдут из моей жизни»?– То и значит. Уйдут и все.– Нет! – Иден внезапно отдернула руку и устремила на мать пылающий взгляд. – Если вы хоть что-нибудь сделаете с Расти, я вам больше слова не скажу! Я убью себя!– Прекрати истерику.– Ты что-то задумала. Я знаю. Знаю! Знаю твой злобный характер. Каким бы Расти ни был, я люблю его. Если вы с отцом что-нибудь сделаете, вы погубите меня.Мерседес почти испугалась той страсти, с какой загорелись, казалось бы, навсегда потухшие глаза Иден.– Да никто ничего не задумал. Просто этот парень втаптывал тебя в грязь.– Да, он втаптывал меня в грязь. – На лице Иден отобразилась гримаса горечи и обиды. – Ему нравилось унижать меня, нравилось заставлять меня пресмыкаться перед ним, нравилось, когда я корчилась в ломке. Чтобы получить от него дозу, мне иногда приходилось, как последней шлюхе, стоя на коленях, сосать у него член. А иногда он трахал меня, не спеша, в свое удовольствие, зная, какие страдания я испытываю, как разрывается моя душа. И многое другое. Все, что только приходило ему в голову. Он был очень изобретательным.– Ради Бога, прекрати!– Между прочим, я даже научилась находить в этом удовольствие, – продолжала Иден. – В некотором роде, унижение может доставлять радость. Прелесть взрослой жизни заключается в том, что ты по своему усмотрению можешь выбрать способы издевательства над собой.– Что ты несешь?– Расти наполнил смыслом мою жизнь.– И это ты называешь смыслом? Это мерзость.– Не большая мерзость, чем то, как живешь ты! – крикнула Иден с такой злостью, что у Мерседес лопнуло терпение.– Ну ладно, – взорвалась она, – ты сосала его член, пресмыкалась перед ним. Можешь наслаждаться своей деградацией, если это то, чего ты хочешь от жизни. Но ведь он убивал тебя! Убивал! Как же ты не можешь этого понять?– Что-то должно было меня убивать. И это «что-то» вполне могло быть тем, что я люблю.– Что-o?!Мерседес широко раскрытыми глазами уставилась на Иден, глаза которой начали медленно гаснуть: она вновь впадала в депрессию.– Я так устала, – безразлично проговорила девушка.– Почему ты хочешь умереть, Иден?– Каждому хочется умереть, разве не так? – Она откинулась на подушки и устремила остановившийся взгляд в потолок. – Это ведь естественное желание.«Она обезумела, – подумала Мерседес. – Потеряла рассудок».– Ты не будешь скучать обо мне, – все тем же тихим, безразличным голосом продолжала Иден. – У тебя теперь есть Майя. Она твоя новая дочь. Ты любишь ее сильнее, чем когда-то любила меня.Мерседес встала и направилась к выходу.– Если вы хоть пальцем тронете Расти, я вам этого никогда не прощу, – сказала Иден. – Никогда.
Доминик ждал ее на автомобильной стоянке, прохаживаясь возле своего зеленовато-голубого «порше».– Ну? – скептически произнес он.– Она превратилась в скелет с безжизненными зелеными глазами, – сказала Мерседес. – Наверное, весит меньше, чем когда ей было четырнадцать лет.– Да, – мрачно согласился ван Бюрен. – Заблудшая душа. Я начинаю ненавидеть свои визиты сюда. Может быть, стоит попробовать какое-нибудь альтернативное лечение?– Не верю я всем этим шарлатанам. Пусть уж лучше остается здесь.– Врачи сказали, что собираются провести что-то вроде курса психотерапии посредством серии встреч с родственниками. Ты, я и Иден. Я отказался. Это не поможет. Она нас обоих ненавидит.– У нее в голове только Фаган.– Точно. Только и думает, что об этом ублюдке. Она даже дала мне понять, что, как только выберется отсюда, сразу же вернется к нему.– Она так сказала? Что вернется к нему?– Она считает его кем-то вроде своего спасителя… или властелина… или черт его знает кого еще. Он все еще пытается связаться с ней. Приходит в клинику, но его прогоняют. И каждый день звонит, но мне сказали, что его с ней не соединяют. Не знаю… Может, врут. Но в одном можно не сомневаться: как только она отсюда выйдет, он снова будет около нее.– Это не обязательно.Доминик внимательно посмотрел на свою бывшую жену. Выглядела она прекрасно: кожа загорелая, юная, а лицо почти такое же, каким оно было двадцать лет назад.– Что ты собираешь предпринять?– Я должна вернуться в Испанию. Там меня ждут неотложные дела. Через несколько недель постараюсь снова приехать.– А как же Фаган? Заявить на него?Мерседес покачала головой.– Это не понадобится. Он потеряет к ней интерес.– Ты так думаешь?– Да. И скоро, – уверенно заявила Мерседес. – Он очень скоро потеряет к ней интерес.
Тусон
Джоул Леннокс приготовил себе ужин, но еда так и осталась нетронутой стоять перед ним на столе. Он смотрит на телевизор. Уже в течение часа он смотрит телевизор с выключенным звуком.Закончилось.Девятнадцать лет прошло со времени боев в районе Дьенбьенфу. Одиннадцать лет с тех пор, как туда вошли первые несколько тысяч солдат. Пять – со дня, когда Ханой предложил начать переговоры. Четыре года с объявления Никсоном «шести месяцев». Считанные недели после самой жестокой бомбардировки. И наконец американское участие во вьетнамской войне закончилось.Сегодня, 27 января 1973 года, в Париже подписывается соглашение о прекращении войны. Кино– и телекамеры запечатлевают мокрый от дождя, безвольно повисший звездно-полосатый флаг. Принеся в жертву 58 ООО убитых и 300 ООО раненых, выбросив на ветер 150 миллиардов долларов, потеряв международный престиж и лишившись внутренней стабильности, Соединенные Штаты решились-таки подписать мир.Гноящаяся язва, поразившая плоть нации, теперь вырезана. Страна охвачена радостью (если верить тому, что показывают по телевидению), но это какая-то оцепеневшая радость.Все знают, что через несколько недель Ханой снова начнет войну с Сайгоном, а через несколько месяцев одержит в ней победу. Вьетнамские власти станут действовать так же, как и десять, и пятьдесят лет назад, только все это уже будет происходить на земле, изувеченной взрывами бомб, обожженной напалмом, высохшей от дефолиантов и отравленной ненавистью миллионов убитых и покалеченных людей.Разорив Индокитай, американцы вернули его Вьетконгу.И теперь зрители могут уже потихоньку начинать забывать эти страшные картины, забывать пылающие хижины и изуродованных детей, ряды трупов, сцены пыток и массовых убийств. Забывать напалм и отравляющее вещество «орандж». Забывать марши протеста, возглавляемые сидящими в инвалидных колясках ветеранами.Все эти картины, собранные в прощальный телевизионный монтаж, мелькают на беззвучном экране. Безвозвратно потерянные символы войны.Сыплющиеся из вертолетов измотанные солдаты; пулемет, изрыгающий всю свою ярость на безмятежное море тростника.Лица политиков и генералов, высокопарно произносящие неслышимые сентенции; тяжелые черные мешки, сваленные в санитарную машину.Обливающийся слезами голый ребенок, выбегающий из горящей деревни.Снятые с высоты полета Б-52 бомбы, плавно падающие на джунгли; взрывные волны, снова и снова прокатывающиеся по густой листве, затухающие и умирающие.В последний раз объектив камеры поворачивается к этим сценам. Скоро он забудет о них.Джоул Леннокс встает и выключает телевизор. Надутое лицо Ричарда Никсона сморщивается до светящейся точки. А перед глазами Джоула стоит сцена из его войны, одна из тысячи сцен, что навсегда сохранятся в его памяти.Он вспоминает себя, стоящего на полянке и наблюдающего, как Нгуен Ван Хой допрашивает двух тощих чумазых крестьян. Их лица, сначала совершенно чужие, становятся все менее и менее отличимыми от лиц других, испытывающих нечеловеческие страдания, людей. И наконец они превращаются в лица его товарищей, лица мальчишек из Колорадо и Вашингтона, Оклахомы и Нью-Джерси. Мальчишек, которым выпало испытать невыносимую боль, ужас и предательство. Лица, которые приходят к нему в кошмарных снах.И все впустую. Перед его мысленным взором проходит бесчисленная армия, армия теней, напрягая последние силы пробивающаяся из глубины веков в никуда. Из мрака во мрак.Но у него есть цель. Камера в подвале уже достроена. Кровать ждет.Все готово.
Водохранилище Сан-Гейбриел, Калифорния
– А знаешь, – сказал Мигель, – я всегда считал тебя хорошим малым. Вежливым таким. Не то что нынешняя молодежь. У этих щенков в голове одно только дерьмо. Но, сдается мне, ты просто притворялся, а?Он начал насвистывать какую-то мелодию.Расти все еще жалобно стонал. Он никогда бы не поверил, что этот старик мог так быстро двигаться и обладал такой силой.Когда Мигель наставил на него револьвер, здоровенный старомодный «кольт», Расти инстинктивно попытался выхватить у него оружие, считая, что справиться со стариком ему не составит большого труда. Мигелю Фуэнтесу было уже лет под шестьдесят пять, в то время как Расти был крепким, здоровым парнем.Однако Мигель быстро сделал шаг назад и нанес ему такой страшный удар в пах, что Расти рухнул, как подкошенный. И, пока он корчился от боли, Мигель без особого напряжения, словно мешок с мукой, забросил его в его же, Расти, «альфу».С револьвером в кармане, в перчатках из свиной кожи, Мигель, продолжая насвистывать, привычно устроился за рулем автомобиля. Рядом, согнувшись в три погибели, сидел Расти. Его руки были прикованы наручниками к проходящей у самого пола стальной раме сиденья, так что его голова даже не выглядывала в окно и он мог лишь догадываться, что Фуэнтес везет его куда-то к востоку от города. Некоторое время они ехали по шоссе, и Расти молил Бога, чтобы какой-нибудь водитель грузовика взглянул сверху вниз, когда они будут его обгонять, заметил его, сидящего в этой скрюченной позе, и сообщил легавым. Но время было позднее, и никаких грузовиков они не обгоняли.Мигель перестал свистеть.– Да-а. Просто притворялся, – повторил он и принялся крутить ручку настройки радиоприемника, пытаясь найти подходящую волну. В конце концов он остановился на какой-то испаноговорящей станции, передававшей жизнерадостные мелодии танго и пасодоблей, и удовлетворенно улыбнулся. – Знаешь, куда едем, а, Расти?Расти затряс склоненной головой.– К водохранилищу Сан-Гейбриел. Замечательное местечко. Вот доберемся туда, и я тебе мозги вышибу.Расти почувствовал, как у него к горлу подкатывает тошнота. Но когда он, превозмогая боль, попытался поднять голову, Мигель твердой, как обух топора, ладонью так рубанул его по шее, что у Расти перед глазами поплыли круги.Мигель же как ни в чем не бывало продолжал: – Ты голову-то не высовывай, muchacho. Мальчонка, малыш (исп.).

Да-а, мозги я тебе точно вышибу. Но нам надо будет сделать так, чтобы это выглядело как самоубийство. Смекаешь? Так что без твоей помощи мне ну никак не обойтись. Мне надо, чтобы ты написал такую милую прощальную записочку. Мы будем на месте минут через десять. Не возражаешь? А пока обдумай, что ты напишешь в этой своей прощальной записке.Он бросил взгляд на сгорбившегося рядом с ним парня. Дружок Иден Расти был красивым молодым человеком с умными хитрыми глазами.Расти как-то говорил Мигелю, что свою кличку он получил из-за того, что в детстве у него были рыжеватые волосы. И, несмотря на то что с возрастом волосы потемнели, кличка ему очень подходила.– Ручку и бумагу из твоего дома я прихватил, – сказал Мигель. – Если ты так ничего и не придумаешь, я тебе помогу. – Он услышал, как скорченный Расти издал какой-то сдавленный звук. – Эй, ты там в порядке?Чуть позже они свернули с шоссе и поехали по ухабистой грунтовой дороге. Расти показалось, что его вот-вот стошнит. В воздухе чувствовался слабый запах пыли, пробивавшейся в салон «альфы» сквозь дверные щели.– Вот и приехали, – радостно объявил Мигель. – Конец дорожке. Скажи, и что такого особенного вы находите в этих итальянских «тачках»? В жизни не ездил на более неудобной машине. Честно тебе признаюсь, я рад, что возвращаться мне придется на своем «кадди». Уменьшительное от «кадиллак».

Мотор заглох.– Послушай, – сглатывая заполнявшую рот желчь, проговорил Расти. – Ты не меня должен убивать. – Его голос задрожал. – Все, что я делал, это только старался защитить Иден. Клянусь тебе.Старик зло улыбнулся.– Врешь, сука. Ты неплохо погрел руки возле Иден. Сколько «зеленых» ты из нее вытянул? Пять «кусков»? Может, десять? Да ты, мразь, ей жизнь загубил. Кто-то должен теперь загубить и твою жизнь.– Об этом я и толкую, – захрипел Расти. – Не я ее сажал на иглу. Гадом буду, не я! Но я знаю, кто это сделал. Я могу сказать тебе имя этой сучки.– Валяй, – охотно согласился Фуэнтес. – Выкладывай имя.– Только в обмен на мою жизнь.– У тебя уже нет жизни, чтобы обменивать ее, – спокойно сказал Мигель и, схватив своими толстыми пальцами ухо Расти, с такой силой сжал его, что тот завизжал от боли. Расти ни за что бы не поверил, что, просто сжимая его ухо, кто-то может причинить ему такую невыносимую боль. – Хочешь вообще остаться без ушей? – невозмутимо спросил Мигель.– Нет! – взмолился Расти.– Тогда говори имя.– Донна Андретти, – сопя, произнес он. – Наркоманка… Хиппи… Длинная такая…– Ага, знаю ее. – Мигель еще сильнее сжал ухо Расти. – Чумовая «телка», да? Но ведь ты заплатил ей, чтобы она сделала это, разве нет? Отвечай, заплатил?Расти издал пронзительный вопль.– Это надо понимать как «да»? – Мигель добродушно фыркнул и отпустил ухо, затем взял с заднего сиденья свою сумку. – Через минуту вернусь, – сказал он и вышел из машины.Расти остался сидеть все в той же позе, чувствуя, как стынет от ужаса его мозг.Он страшно дрожал. Им овладело ощущение опустошенности, холода, нереальности происходящего. Он должен был умереть, но он не был готов к этому и молил Бога избавить его от боли и страданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50