Я сказал в ответ:
– В минувшие времена, когда правосудие было здоровее, меньше было докторов; но с правосудием случилось то же, что случается с больными: чем больше вокруг бедняги докторов, тем опаснее его положение, тем ему хуже, тем труднее ему выздороветь и тем больше денег он тратит. Правосудие прежде ходило нагим, являя тем свое сродство с истиной; теперь же оно щеголяет в бумажках, точно пакетики пряностей. Когда-то все библиотеки сводились к Фуэро-Хуэго с его «содеять», и «доколе», и «понеже», и «аки бы». И хоть слова это все старые, они звучат куда уместнее, ибо в те времена звался альгуасил профосом и прочее в том же роде. А теперь появилась толпа всевозможных Менокиев, Сурдов и Фабров, Фаринацией и Кухациев, советы, и наставления, и уложения, и поучения, и размышления – сущая путаница. И было бы еще ничего, если б тем дело и кончилось, но что ни день; то новые являются сочинители, и каждый с бесконечным множеством томов: доктора Блудодеуса «In legem sextam», том I, II, III, IV, V, VI и так далее до пятнадцатого; лисенсиата Мозглявиуса «De usuris», Пьетро Тявтявкини, Безголовиуса, Пустобрехиуса, Желудини, Кобелини «О прелюбодеянии и отцеубийстве» и так далее, Рогонини, Твердолобини и прочие.
У всех законников библиотеки – словно кладбища, недаром владельцы похваляются: «Здесь у меня покоится столько-то фолиантов». И вот диковинное дело: покоятся эти фолианты в библиотеках законников для виду и без пользы – точь-в-точь как их владельцы заседают в судах. Правота всегда на их стороне, и потому правомочны они прибрать к рукам деньги обеих сторон. И предмет тяжбы не в том состоит, чтобы возвратить потерпевшему то, что ему задолжали – ведь для этого не надобно вопросов да ответов, – предмет тяжбы в том, чтобы законникам и стряпчему были деньги без правосудия, а тяжущимся – кривосудие без денег. Хотите убедиться, что за скверный народ законники? Так вот: не было бы законников – не было бы споров; не было бы споров – не было бы тяжеб; а не было бы тяжеб – не было бы стряпчих; а не было бы стряпчих – не было бы интриг; а не было бы интриг – не было бы преступлений; а не было бы преступлений – не было бы альгуасилов; а не было бы альгуасилов – не было бы тюрем; а не было бы тюрем – не было бы судей; а не было бы судей – не было бы правежа; а не было бы правежа – не было бы подкупа. Вот и глядите, какую вереницу всякой нечисти порождает какой-нибудь лисенсиатишка, прикрывает чья-то бородища и узаконивает адвокатская шапочка. Придете вы к ним за консультацией, и они вам скажут:
«Дело мудреное. Излагайте, ваша милость; я-то, впрочем, суть уловил. Теперь заговорит закон на своем наречии».
Тут возьмут они стопку фолиантов весом в кинтал, похлопают снизу и сверху и начнут бубнить скороговоркой, подражая гудению шершня; затем с маху шмякнут книгу об стол вверх тормашками, так что главы разъедутся в разные стороны, и скажут:
«Как раз подобный случай описан у сего законоведа. Вы мне оставьте бумаги, ваша милость, дабы мог я ознакомиться с делом досконально, и не сомневайтесь, что пройдет оно как нельзя лучше, а ко мне наведайтесь снова завтра ввечеру. Потому что сейчас я пишу о предварительном праве пользования применительно к майорату Трахтарарах; но ради вашей милости отложу все дела».
А когда при прощании захотите вы ему заплатить – что составляет для их братии истинный смысл и сущность разбираемого дела, – он скажет, отвешивая глубокие поклоны и расшаркиваясь:
«Иисусе! К чему, сеньор?»
И между «Иисусе» и «сеньор» протянет руку и в уплату за консультацию сцапает дублон.
– Нет, не выйду я отсюда, – сказал маркиз, – покуда тяжбы не начнут решать врукопашную. Ведь в былые времена, когда за отсутствием законников спорные дела решались поножовщиной, говорилось, что лучший алькальд – дубинка, отсюда и пошла поговорка: суди его алькальд-дубинка. А если выйду, то лишь затем, чтобы присоветовать кое-что мирским властителям; ибо если кто хочет жить мирно и богато, пусть платит законникам своего недруга, дабы те его облапошили, обокрали и извели. Скажи-ка, а Венеция еще существует?
– Еще как существует, – отвечал я, – в мире только и есть, что Венеция и венецианцы.
– Хотел бы я отдать ее дьяволу, – сказал маркиз, – тем бы я самому дьяволу насолил, ибо отдать ее кому-то можно с одной лишь целью – причинить зло. Республика сия такова, что будет существовать, лишь покуда нет в ней совести. Ибо если вернет она чужое, у нее ничего своего не останется. Славный народец! Город, заложенный на воде; казна и свобода в воздухе; бесчестие в огне. И, в довершение, люди, из-под ног у которых ушла земля, и остались они средь прочих наций морской ракушкой, и для всех государств они – сточная труба, куда стекаются все нечистоты мирного и военного времени. Турки позволяют им вредить христианам, христиане – туркам; они же, чтобы иметь возможность вредить и тем, и другим, – ни басурмане суть, ни христиане. И потому сказал один из них во время баталии, науськивая своих на христиан: «Задайте им, вы же прежде венецианцами стали, чем христианами». Оставим это, и скажи мне: много ли таких, кто вожделеет милости сильных мира сего?
– Больных этим недугом так много, – отвечал я, – что все королевства превратились в больницы.
– Скорее уж в сумасшедшие дома, – возразил он. – Я собирался выйти, но, выслушав твою реляцию, не двинусь отсюда. Однако мне хотелось бы, чтобы сказал ты этим тварям, у коих на первом месте тщеславие и честолюбие, что короли и князья во всем подобны ртути. Во-первых, если кто захочет ухватить комок ртути, он ускользает из-под пальцев; того же достигают и те, кго тщится приблизиться к королю больше, чем велит благоразумие. Ртуть не знает покоя; таков же и дух монархов, постоянно волнуемый докукой дел. Всех, кто возится со ртутью и имеет с ней дело, донимает дрожь; и те, кто имеет дело с королями, тоже должны пред лицом их дрожать от почтения и страха, ибо в противном случае им неизбежно предстоит познать и дрожь, и падение. Удовлетвори же в последний раз мое любопытство: кто царствует теперь в Испании? – а затем я распадусь в крошево, так мне спокойнее.
– Скончался Филипп Третий, – сказал я.
– То был святой король и непревзойденной добродетели, – сказал маркиз, – судя по тому, что возвестили мне звезды.
– Вот уж несколько дней, как царствует Филипп Четвертый, – сказал я.
– Вот оно что? – сказал он. – Значит, уже пробило три четверти того часа, которого я дожидался?
И с такими словами он заторопился, и поднялся к отверстию колбы, и опрокинул ее, и выбрался наружу, А затем пустился бежать, приговаривая:
– Больше справедливости будет от четвертого, чем было ее прежде от всех вместе взятых с первого до последнего.
Я хотел было догнать его, но тут схватил меня за руку один мертвец и сказал:
– Пускай себе идет, он всем нам голову заморочил. А ты, когда вернешься в мир, скажи, что встречался здесь с Аграхесом и он жалуется, что вы треплете его имя, говоря: «„Теперь увидите“, – сказал Аграхес». Я и есть Аграхес. Так вот знай: ничего такого я не говорил. Мне дела нет, увидите вы теперь либо никогда не увидите. А вы вечно твердите: «„Теперь увидите“, – сказал Аграхес». Только ныне, когда услышал я, как ты и этот в колбе говорили, что на престоле Филипп Четвертый, могу сказать: теперь увидите. А раз я Аграхес – теперь увидите, сказал Аграхес.
Он удалился, а передо мною очутился человечек, похожий на черенок от ложки, с волосами торчком, взъерошенный, рыжеватый и веснушчатый.
– Что тебе, портняжка? – сказал я. А он в ответ без запинки:
– Вот и попал пальцем в небо. Я не кто иной, как ходатай по делам. И не давайте никому кличек. Я зовусь Арбальяс и хотел сказать вам это, чтобы вы, живые, не твердили вечно о ком попало: «Он и есть Арбальяс».
Тут приблизился ко мне некий старец, крайне разгневанный; был он очень сутул, из тех, кто тщеславится сединами, с окладистой бородой, глубоко запавшими глазами, лбом, изборожденным морщинами, насупленными бровями и в одеянии, каковое сочетало причудливость с неопрятностью, придавая бедности таинственный вид.
– Я должен поговорить с тобою подольше, чем Арбальяс, – сказал он. – Садись.
Мы оба сели. И тут, словно вылетев из дула аркебузы, встрял между нами человечек с обличьем домового, эдакий крохотный сколок с Арбальяса, непрерывно верещавший и дергавшийся. Сказал ему старец весьма степенно:
– Ступайте докучать другим, вернетесь попозже.
– Мне тоже нужно поговорить, – канючил тот. – Кто он таков? – спросил я. – А ты не догадался? – отвечал старец. – Кто же это может быть, как не Чисгаравис?
– Двести тысяч ему подобных разгуливают по Мадриду, – сказал я, – и, куда ни глянь, везде Чисгарависы.
Отвечал мне старец:
– Сей докучает здесь мертвецам и дьяволам; но оставим это и поговорим о деле. Я Педро Грульо, именно Педро, а не Перо, как вы произносите: ведь выбрасывая из моего имени «д», вы делаете меня частью птичьего наряда.
Клянусь богом, когда он назвался Перо Грульо, мне показалось, что я вижу крылья у него за спиной.
– Еще бы мне тебя не знать, – молвил я, – стало быть, ты и есть сочинитель прорицаний Перо Грульо?
– С тем я и пришел, – отвечал страховидный пророк, – о том и пойдет речь. Вы, живые, утверждаете, что мои пророчества – вздор, и всячески над ними насмехаетесь. Сведем-ка счеты. Пророчества Перо Грульо, то есть мои, гласят:
Разных разностей пророчат
Нам немало искони:
Сказано, что в наши дни
Будет, как господь захочет.
Вы, плуты, злодеи закоснелые, мерзопакостники, да исполнись это пророчество, чего еще было бы желать? Коли было бы, как господь хочет, было бы по справедливости, по правде, по добру, не было бы так, как хотят дьявол, деньги и алчность А в наши дни меньше всего делается то, чего господь хочет, а больше всего – то, чего хотим мы вопреки его закону. Хотенье же у всех одно – деньги, и это не только хотенье, но и похоть, ибо люди вожделеют денег, а у денег – свои вожделения, и делается лишь то, чего они вожделеют, и деньги – Нарцисс, себя самого вожделеющий и себя одного любящий. Продолжаю.
Коль посыплет дождь и град, Грязь большая приключится; Коли кто бегом помчится, Локти выставит назад.
Сделайте милость, попробуйте бежать локтями вперед, потом говорите, что это – неправда. Вы скажете, что правда, столь самоочевидная, – глупость; отменная отговорочка, братцы живые! У вас ведь как говорится: если просто истина – значит, горькая; если мало истины – значит, ложь; если много истин сразу – значит, глупость. Какой же должна быть истина, чтобы вам угодить? И так вы глупы, что даже не заметили, что не такая уж это самоочевидность, как вы думаете, ибо есть и такие, кто на бегу выставляет локти вперед, это лекари, ибо по окончании визита протягивают они руку назад, чтобы сцапать деньги, и хватают их на бегу, и бегут, как мартышка, к тому, кто дает им деньги, чтобы его же и прикончить.
Тот супруг, кто вступит в брак;
Кто имеет – тот имущий;
Кто дает, не копит – сущий
Губящий себя дурак.
Ты уже небось говоришь про себя: «Это еще что за самоочевидность в духе Перо Грульо: кто имеет – тот имущий?» – продолжал он. – А вот так. Ибо не тот имеет, кто много наживает, и не тот, кто много наследует, и не тот, кто много получит; лишь тот имеет, кто имеет, да не тратит. И кто имеет малость – имеет; а у кого две малости – у того толика; а у кого две толики – у того куш; а у кого двойной куш – у того достаток; а у кого двойной достаток – тот богат. Ибо деньги (и вникните в эту премудрость Перо Грульо) схожи с женщинами: не любят сидеть дома, а любят, чтобы их щупали и чтобы – им покорствовали; ненавидят тех, кто держит их под замком; гоняются за теми, кто их не заслуживает; и в конце концов оставляют у всех в душе одну лишь скорбь и склонны переходить из рук в руки.
И чтобы постичь, сколь мерзки деньги – а они, право же, сродни шлюхам по своему прошлому, – вы только поглядите, каким мерзким людишкам посылает их бог, обделяя пророков; и таким образом узнаете вы цену благам мира сего по их владельцам. Обратите взгляд свой на этих торгашей, если только взгляд ваш еще свободен, ибо товары их – воровские ловушки, приковывающие взгляды. Поглядите на золотых дел мастеров, что по наущению безумия продают сверкающие капканы и переливчатые западни, где застревает приданое молодоженов. А то загляните в ювелирную лавку! Неощипанным оттуда не выберешься. В такой лавке честь оставишь, там какого-нибудь бедолагу уговорят все свое родовое поместье насадить на палец, а дома он взвоет от боли в сдавленных суставах. Я уж не говорю о пирожниках и портных, ни о торговцах платьем, эти – все равно что портные, только еще пуще портачат и бессовестнее черта. Вот кому деньги сами в руки идут. И хоть деньги таковы, не сыщется человека с честными обычаями и чистой совестью, брезгающего деньгами настолько, чтобы они не внушали ему ни малейшего вожделения. Оставим это и перейдем к следующему пророчеству, гласящему: «Тот супруг, кто вступит в брак». Клянусь постельным пологом, – сказал он в сильнейшем гневе, потому что я, видно, скривился, услышав такую истину, – что если вы не будете слушать меня степенно, а будете покатываться со смеху, я вам бороду выдерну. Слушайте в недобрый час, вы затем и пришли сюда, чтобы слушать и на ус мотать. Вы думаете, что все, кто вступил в брак, супруги? Ложь, ибо среди вступивших в брак немало холостяков, а среди холостяков немало супругов. И есть мужчины, что женятся, но остаются в девственниках до смерти, и девицы, что выходят замуж, но до смерти остаются при муже в девственницах. А вы меня провели, и будьте вы прокляты, и здесь не меньше тысячи мертвецов говорят, что вы их в могилу свели своими плутнями. И могу вас заверить, что если бы не… я бы вам глаза и ноздри вырвал, негодяй из негодяев, враг всего сущего. Посмейтесь еще над этим пророчеством:
Жены, чтобы разрешиться,
Срок отходят с животом,
А дитяти тот отцом,
От кого оно родится.
Сдается вам, что это еще одна глупость из запаса Перо Грульо? А я поручусь, что, если бы с отцовством все стало ясно, с наследствами и майоратами началась бы величайшая неразбериха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71