Людоед таращился на меня, раздувая ноздри, и в этих глазах мелькнула искра смутного узнавания. Потом он бросился, расставив руки и ревя во всю силу своих легких.
Я ушла в сторону, и пятьсот фунтов разъяренного огра ударили об стену так, что полетела штукатурка и дом задрожал. На месте удара огра появилась трещина. Монстр выплюнул кривой зуб, не обращая внимания на хлещущую из носа кровь.
Драться с таким монстром лицом к лицу – об этом не могло быть и речи. Черт его знает, есть ли вообще у него слабые места.
Я стояла спиной к створчатому окну, выходящему на задний фасад дома. Не думая о том, на что я буду падать, я ударила в окно спиной и полетела в неизвестность.
И оказалась в переулке со сломанной рукой и ушибленными ребрами. Приземлилась я в разросшемся саду и как-то сумела перелезть через стену, пока огр меня не обнаружил. Мне все еще было очень хреново, и несколько дней я оправлялась от действия укуса Панглосса. Одно время я отчетливо слышала у себя в голове его голос, зовущий объединяться с ним. Но это могла быть слуховая галлюцинация.
Вернувшись в Женеву, я не смогла заставить себя пересказать Жилярди свою встречу с Панглоссом и услышанные от него откровения. От них погибла бы его книга.
* * *
1978. Жилярди как раз искал издателя для своей новой книги, когда у него случился обширный инсульт. Я прекратила охотничьи вылазки и оставалась в Женеве. Когда я познакомилась с Жилярди, у него были глаза цвета сапфиров. После инсульта они стали выцветать, становясь с каждым днем бледнее. Было тяжело смотреть на него в таком состоянии, особенно помня, сколько в нем было раньше жизни, но меня донимало любопытство. Никогда раньше я не видела естественной смерти.
Он умер 2 июня 1978 года. Я была с ним, когда это случилось. К тому времени у него глаза выцвели до почти бесцветных, как у только что рожденного младенца. Левая сторона лица у него провисла, а левая рука была бесполезным куском мяса на кости.
– С-с-соня, – прошепелявил он, и мне показалось, что он бодрее, чем был весь день. – Ты это видишь?
Я оглядела спальню внизу, вверху, повсюду. Мы были одни.
– Что я должна видеть, Эрик?
Я повернулась и увидела, как закрылись его глаза, и мне не надо было до него дотрагиваться, чтобы знать, что он умер. Я долго сидела неподвижно, испытывая такое поглощающее ощущение потери, что его даже эмоцией назвать трудно, и только глядела на то, что осталось от моего учителя и друга.
Жилярди назначил меня своей главной наследницей и душеприказчицей. Я унаследовала дом, землю, семейное состояние и профессионально выполненные поддельные документы, дающее Соне Блу личность и прошлое.
Еще мне остались его записные книжки и машинописная рукопись о его величайшем открытии: обо мне. Эта книга должна была навеки похоронить мнение, что Эрик Жилярди был шарлатаном. Я ее сожгла до последней страницы в мраморном камине центрального холла.
Предав репутацию Жилярди огню, я села в свой «ягуар» и отправилась в Женеву. Несколько часов я бродила по улицам, и они привели меня на берег Женевского озера. По этому озеру катался на лодке Жан-Жак со своей возлюбленной дурой, Марией-Терезой, и здесь через пятьдесят лет после этого жена поэта родила чудовище.
Я точно знала, что в Европе мне ответов не найти. Я позвонила адвокатам Жилярди, ликвидировала все свое наследство, кроме двух книг, и купила билет на восток в один конец.
7
Направилась я в Японию, надеясь, что святые в шафрановых рясах и жрецы-убийцы в черном облачении могут знать о Реальном Мире больше, чем ученые и оккультисты Запада.
Ожидая сверхскоростной экспресс из аэропорта в Токио, я заметила девочку, одетую в тусклую форму японской школьницы, содранную со старых образцов немецких частных школ. Ей было лет двенадцать – тринадцать, но она казалась еще моложе.
Девочка жевала жвачку и листала книжку комиксов размером с телефонный справочник. Мелькнуло изображение женщины, полностью обнаженной, если не считать стратегически важных пунктов. Она стояла на коленях, уткнувшись лбом в пол, перед нависшим над ней великаном. Он был покрыт шрамами и татуировками, а вокруг его возбужденного члена обвилась ядовитая змея. Точнее, она обвилась вокруг того места, где был бы пенис великана, не вымарай его цензура.
Девочка пустила пузырь жвачки, перевернула страницу и стала читать дальше. На этой странице гигант приставил большие пальцы к глазам своей жертвы. Я поняла, что найти здесь ответы будет не так легко, как казалось.
Вскоре я обнаружила, что приезжать в Японию не надо было. Я бродила по человеческим муравейникам Токио, безуспешно разыскивая Притворщиков. В этом городе у всех были свои маски – неотъемлемая часть местной культуры. Притворяться кем-то другим – это для японцев вторая натура. Их мысли образовывали непроницаемую стену, и мне не хватало ни умения, ни желания их понять. Здесь я была еще более чужой, чем в Европе.
Но все же результат был для меня не совсем нулевой. Как-то раз я оказалась в огромном магазине в центре Токио. Был конец дня, и вся страна, казалось, именно в этот день решила заняться покупками. Несмотря на толпу, мне удалось сохранять личное пространство. Не знаю, почему люди старались не подходить слишком близко – то ли потому, что я Притворщик, то ли потому, что я гайдзин.
Как бы там ни было, я пошла по линии наименьшего сопротивления и позволила себе плыть в общем потоке. Японский вариант попсовой музыки ревел из динамиков, смешиваясь с рокотом тысяч непонятных голосов.
Толпа вынесла меня к лифтам. Там стояли две молодые японки, одетые в форму сотрудниц универмага. Обе были в белоснежных перчатках, и обе говорили искусственным фальцетом, как мышки из мультфильмов. Они постоянно улыбались, с машинной точностью движений кланялись посетителям и делали жесты, похожие на какой-то ритуал. Их руки качались, подобно стрелкам метрономов, указывая, какой лифт идет на какой этаж. Глядя на этих марионеток, не теряющих ни на секунду улыбок, снова и снова повторяющих автоматические жесты над непрестанным потоком покупателей, я вдруг ощутила подступившие слезы. Странно. Я даже над смертью Жилярди не плакала.
И внезапно я удивилась, когда увидела глядящее на меня сморщенное, как у священной обезьяны, лицо. Оно принадлежало склоненному человеку небольшого роста. Сначала я подумала, что это какой-то экзотический вид Притворщиков. Потом поняла, что передо мной просто очень старый человек.
– Вы уходить отсюда, – сказал он по-английски. – Не место вам.
Он поманил меня скрюченным пальцем и пошел прочь, пробираясь в толпе покупателей. Я пошла за ним, заинтригованная. У него была светлая розоватая аура, но я не могла понять, Притворщик ли он.
Скрюченный старик привел меня в традиционный японский дом, отделенный от уличной суеты старой каменной стеной. Он показал мне сад с причудливыми узорами из песка и выпил со мной чаю.
Его звали Хокусаи, и он был потомком мудрецов Синто и самурайских оружейников. Дед выучил его искусству «видеть дальше мира», и он приобрел умение определять людей и места, обладающие «силой».
– Вы сияла очень сильно. Если не слишком сильно. Иногда на краю света есть темнота. – Он морщился, не в силах точно выразить свою мысль по-английски.
Хотя, наверное, даже если бы я бегло говорила по-японски, нужные слова все равно найти было бы нелегко.
– Зачем вы позвали меня за собой?
– Я видел вас смотрела девушки у лифта. Темнота кушала свет.
Я кивнула, показывая, что поняла, и сморщенная обезьянья мордочка осветилась радостью. Впервые после смерти Жилярди мне было легко в обществе другого.
Старый джентльмен поведал мне, что в детстве дед рассказывал ему множество сказок о духах стихий, которые правили островами когда-то давно, еще до первого императора. Старый мудрец твердо верил, что эти духи вернутся еще при жизни его внука, и учил Хокусаи узнавать их черты. И теперь, кажется, предсказание деда сбывается.
Меня смутило гостеприимство старика и откровенность, по отношению к иностранцу, как я знала, необычная. У меня не хватило духу сказать ему, что он пьет чай с монстром. Хокусаи переделал серебряный кинжал, который подарил мне Жилярди, и превратил его в красивый пружинный нож. Драконий глаз, сделанный из рубина, был спусковой кнопкой. От платы Хокусаи отказался, утверждая, что делает это из чувства долга перед духом деда.
Пробыв месяц в Японии, я уехала в Гонконг. Хокусаи я больше не видела и о нем не слышала.
То, что произошло в Гонконге, должно было когда-нибудь случиться. Мне и так многие годы удавалось уходить от неизбежного. Гонконг – настолько чужое место для уроженцев Запада, даже для нелюдей, что там легко забыть о прошлом и будущем. В Гонконге есть только настоящее, и оно лишено времени.
Как-то я оказалась на большом базаре под открытым небом – если слова «под открытым небом» можно отнести к улице, забитой навесами рыботорговцев. Шум был ужасающий. Сотни и тысячи голосов вопили, заманивали и спорили на стольких же диалектах. Уличные сироты неопределимого пола и возраста лезли мне в глаза пачками, визжа: «Янки! Дешево! Купи!» Я после неудачи в Токио стала сканировать не всех подряд, а случайно выбирая из толпы. Тут-то я его и увидела.
Это был пожилой буддийский монах в шафрановом облачении, и над гладко выбритым лбом виднелся красный мазок. Он ковылял, опираясь на суковатую палку, но кто умеет видеть, тот не мог не заметить его силы. Монах остановился и поглядел в мою сторону. Безмятежные и округлые черты лица вдруг сменились лисьей мордой. Я попыталась пойти за ним, но дорогу мне перегородила группа местных теток, спорящих о цене на змею. Когда я добралась туда, где видела его последний раз, его уже не было.
– Вы кого искать?
Это спросил длинноволосый потрепанный китаец лет под тридцать. Он стоял, прислонившись к ближайшей двери, сложив руки на груди. Одет он был в сильно заплатанные американские джинсы и футболку с надписью «БРЮС ЛИ ЖИВ».
– Да. Здесь минуту назад был монах. Вы не видели, куда он пошел?
Китаец кивнул:
– Я видели. Я его знать. Я показать, куда он пошел. Десять доллар.
Увлеченная поиском, я, не вспоминая об осторожности, сунула ему в руку десятку. Он широко улыбнулся кривыми зубами цвета табачной пасты и повел меня цепочкой узких улиц, уходящих прочь от главных туристских маршрутов. Мы подошли к грязному и темному переулку.
– Здесь жить монах. Очень святой. Очень бедный.
Я в этом сильно сомневалась и знала, что сейчас произойдет, но не могла упустить ничтожного шанса, что он говорит правду. И сделала неуверенный шаг в переулок.
– Вы уверены, что это здесь...
Договорить мне не удалось. Я получила сильный удар по затылку и упала лицом на мостовую, метнувшуюся мне навстречу. Дура дурой. Руки моего проводника шарили у меня по карманам с ловкостью и быстротой профессионального мародера. Он нашел нож и прервал на время свое занятие, любуясь красотой работы, потом нашел кнопку и нажал. Нож выбросил лезвие. Грабитель наклонился и прижал острие мне к горлу, пустив капельку крови.
– Хороший нож. Есть деньги, янки? Доллар? Дорожный чек? Что есть у тебя? Что есть?
Мой ответ ему не понравился.
Пальцы моей правой руки стиснули ему шею, и глаза у него полезли на лоб. Он забыл, что хотел перерезать мне глотку, и попытался оторвать мою руку от собственной трахеи. Я чувствовала, как крошится гортань у меня под пальцами. В другой ситуации я бы просто сломала ему шею и бросила, но сейчас у меня было мерзкое настроение. Я чуть было не нашла – почти уже нашла, что искала, и тут этот гад сбивает меня со следа.
Цвет его лица менялся у меня на глазах. Язык у него распух и высунулся так, что уже был откушен наполовину. Грабитель пищал, как мышь, пойманная в коробке. С ленивым любопытством я заглянула ему в голову, посмотреть, что там за мысли у него перед лицом смерти.
Как сточная канава. Мой проводник оказался весьма мерзким образчиком. Несколько лет он провел во Вьетнаме, скупая осиротевших во время войны детей и продавая их в бордели Гонконга, Токио, Сеула и Манилы. Когда это стало невыгодно, он начал продавать наркотики американским солдатам, пока южновьетнамские власти не выперли его из Сайгона за неуплату взяток вовремя. Сейчас он заманивал иностранцев в темные переулки, обещая зрелища или секс, и убивал, забирая бумажники и часы. Это было куда безопаснее и проще, чем работать на якудзу или триады, а накладных расходов почти не было.
Я отшатнулась с отвращением – так мало человеческого было в моей жертве.
Так кто же из вас монстр, Соня? Ты или он?
Я вздрогнула. Другая никогда не обращалась ко мне прямо. Задыхающийся человек у меня в руке был похож на вывернутую перчаточную куклу. В углах губ у него выступила кровь, слюна и пена, а язык формой и размером напоминал черный пудинг.
Правда ведь, слово «монстр» несправедливо? Как ты думаешь?
Я чувствовала растущий в глубине моего существа голод. На лбу у меня выступил холодный пот, меня затрясло.
Чем так хороши слова «человек», «человечный», «человеческий»? Ты все время оплакиваешь свою человеческую сущность, отказываясь от силы и привилегий, которые твои по праву, – а все потому, что боишься перестать быть человеком. Ты не даешь себе делать то, что для тебя естественно, – только потому, что гордишься своей человечностью. А что такое – быть человеком? Это значит – быть как вот этот? И почему бы тебе не извлечь из него пользу? И обществу окажешь услугу...
Я стояла на вершине горы, и Сатана шептал мне на ухо. И я была слаба.
Он был так близок к смерти, когда я им овладела, что в нем уже не осталось страха – только покорность судьбе. Кожа его горла была немытой, отдавала потом и грязью. И еще почему-то имбирем.
Меня трясло, как от эротической страсти. Мягкая кожа под моими губами натянулась, и под остриями клыков бился слабеющий пульс, провоцирующий проникновение.
– Нет. Не могу, пусть он бандитское отребье. Не для того... не для того прошла я весь этот путь.
В самом деле? Ведь ты же с самого начала знала, что у него на уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31