В конце коридора находилась шаткая лестница, ведущая на второй этаж.
Я стала осторожно продвигаться к ней, заглядывая по дороге в пустые комнаты. Дверей не было ни у одной. У меня в голове что-то загудело. И снова появился занавес дрожащего жара. Фойе переменилось. Обои больше не отрывались от стен, пол был устлан толстым ковром на всю длину коридора.
Все было очень мило, только в ближайшей комнате агенты гестапо гасили сигареты о тело человека, привязанного к стулу.
В соседней комнате пухлый коротышка в безупречном белом смокинге, похожий на доктора, присланного из отдела подбора артистов, тщательно прилаживал провода от автомобильного аккумулятора к гениталиям старика. В третьей вопящую женщину насиловал кобель немецкой овчарки, а трое гестаповцев смотрели на это, смеясь и куря сигареты.
Я отшатнулась. Желудок скрутило в узел. Один из гестаповцев – маленький, с крысиной мордой, с очками в металлической оправе – подозрительно повернул голову в мою сторону, будто что-то увидел.
Гудение прекратилось, и я оказалась в пустом коридоре, дрожа как в ломке. Неудивительно, что здесь не селятся сквоттеры. Даже самый нечувствительный люмпен ощутил бы гнездящееся здесь зло. Я подавила дрожь. Сколько еще срезов ада оставили в Европе нацисты?
Перед тем как подняться по лестнице, я заглянула в четвертую, последнюю комнату. Хиппи бросился вперед, зажимая рукой рану на шее, пытаясь смирить поток крови, хлещущий из яремной вены. Надпись на футболке было уже не разобрать, длинное лицо страшно побелело.
Он зашатался как пьяный, глядя безумными глазами и открывая рот как рыба на песке. Слышалось высокое детское хихиканье, и оно отдавалось в пустом здании эхом. Хиппи пошатнулся и свалился мне на руки. Я уронила его тело на голые доски. Руки стали скользкими от его крови, и испытываемое мною отвращение усилилось от возбуждения, вызванного видом и запахом этой красной дряни.
Эта тварь была наверху. Я осторожно стала подниматься, кривясь, когда ступени скрипели и трещали под ногой...
Что-то маленькое и красноглазое прыгнуло мне на спину и вцепилось в горло острыми ногтями и шильями зубов. Я покатилась по лестнице, адское дитя уселось на меня верхом как обезумевший жокей. Боль рванула плечи и шею, там, где эта тварь в меня вгрызлась. Перед глазами мелькнуло видение, как эта бесовская тварь повисла на моей шее, будто корабельная крыса на канате.
Я сумела подняться и ударить спиной об стену, пытаясь сбросить прилипшего вампира. С потолка рухнула штукатурка, мешаясь с моей кровью, но адское создание держалось крепко. В отчаянной попытке освободиться я покатилась по полу и сумела стряхнуть вампира.
Дитя-кровосос лежало в куче пустых бутылок и обрывков обоев, и больше уже оно не было похоже на золотоволосого ангела, который уговорил бедолагу-хиппи отвести его домой.
Сейчас, глядя на эту тварь, я видела мерзкую высохшую голову старой карги на крошечных плечах. Из беззубого рта торчало два острых клычка, глаза горели расплавленной сталью. Она расправила свой окровавленный передник и поглядела на меня. Тут же вернулась девочка, плачущая и дрожащая. Она звала маму.
Это была отличная иллюзия. Побуждение защитить ребенка в человеке заложено очень глубоко – особенно в женщинах. Я покачнулась, вдруг ощутив непреодолимое желание поднять бедняжку, прижать к груди, обнять...
Обман! Это обман!
Голос Другой окатил мой мозг будто ведром ледяной воды.
– Я... я собиралась взять это на руки, – пробормотала я, сама себе удивляясь.
Зашипев от злости, дитя-вампир бросилось на меня, выставив клыки. Тварь была быстрее обезьяны, но я сумела перехватить ее в середине прыжка и мои руки сомкнулись на сморщенной шее. При попытке достать нож она бы снова бросилась на меня, а я и так уже ослабела от потери крови.
Мерзкая тварь извивалась и дергалась, полосуя мне руки клыками и когтями. У нее горели глаза, как у пойманной крысы. Меня окатила волна ненависти и отвращения, и я стала ее душить. Адское дитя вопило все громче и громче и лягало меня сандалиями. На губах у него выступила красноватая пена: моя кровь и его слюна.
И тут у меня возникло такое ощущение, будто сила моей воли идет от мозга к пальцам по рукам как по каналу. Судороги вампира становились все беспорядочнее, а глаза полезли из орбит. В тусклом свете блеснули порванные мышцы и кость пальца моей руки, но я не ослабила хватку.
Гудение я поначалу не заметила, потому что визг моего противника его заглушал. Но возникло ощущение, что за мной наблюдают.
В дверях комнаты, откуда вывалился, шатаясь, хиппи, кто-то стоял. Это был человек лет сорока, с волосами, тронутыми на висках серебром. Он был одет в форму полковника СС, и череп из нержавеющей стали отсвечивал металлом. Человек держал в руке пару черных кожаных перчаток, и по легкому удивлению на его лице было понятно, что он меня видит.
Лицо. Я это лицо знала. Знала слишком хорошо.
Это был Морган.
Морган-эсэсовец замелькал как картинка на старом телевизоре и исчез.
Я поглядела на дитя-вампира. Оно перестало отбиваться, потому что его голова осталась у меня в руках. Тельце лежало на холодном полу, и жидкость цвета и консистенции сгущенного кетчупа вытекала из обрывка шеи.
Я посмотрела на оставшуюся у меня в руках голову. Детское лицо вернулось.
Нет, Господи, нет! Я обезумела и убила ребенка. Все это мне пригрезилось. Я украла несчастную девочку, затащила ее в это ужасное место и зверски убила.
Гладкое, по-детски мягкое лицо изменило цвет, пожелтело как слоновая кость, кожа потрескалась и отошла лоскутами пергамента.
Я бросила голову вампира и поддала, как футбольный мяч. Она подпрыгнула и остановилась возле трупа хиппи в залитой кровью футболке.
В бывшем гестапо больше ничего о Моргане не напомнило, хотя попадались следы других монстров, живущих среди людей. Я обыскала дом от входной двери до чердака, но заставить себя спуститься в подвал все же не смогла. Сделав пять шагов во тьму, я затряслась и не могла остановить дрожь. Что бы там ни происходило тридцать лет назад, это было непроизносимо, это был источник зла, заразившего всю округу как призрачный рак. Не приходилось сомневаться, что именно здесь отсиживалось днем дитя-вампир.
Я спешно покинула дом, отплевываясь страхом и желчью.
* * *
1976. Кладбище, где похоронен Моррисон. На этом же кладбище похоронены Оскар Уайльд, Бальзак, Вольтер, Мольер, Сара Бернар, Виктор Гюго, Эдит Пиаф, Макс Эрнст и Гюстав Доре – среди многих прочих. Но с точки зрения подростков единственный здесь достойный внимания обитатель – Джим Моррисон.
Пер-Лашез – это фантастический некрополь, расположенный на северо-востоке Парижа за бульваром Де Бельвиль.
Когда-то здесь были сады виллы Франсуа д'Э де Лашеза, исповедника Людовика Четырнадцатого. Теперь здесь 20 000 памятников и 800 000 могил.
Есть на Пер-Лашез и другие знаменитые мертвецы, жившие когда-то в Нью-Йорке. Возвышенные мастера прозы лежат рядом с ничем не примечательными лавочниками. Скандально знаменитые гедонисты и прелюбодеи покоятся бок о бок с верными христианками, которые при жизни возмутились бы подобным соседством.
Пер-Лашез, как всякий большой город, привлекает постоянный поток туристов и вандалов. Гиды любят рассказывать историю о том, как некая викторианская дама была столь шокирована грифоном, охраняющим надгробье Оскара Уайльда, что срубила возмутительный орган молотком, совершенно случайно оказавшимся у нее в сумочке.
Французы к таким актам относятся прагматично: за славу надо расплачиваться.
Однако вандализм, совершаемый тысячами юных паломников, каждый год слетающихся к надгробью Короля Ящериц, выходил за рамки простого хулиганства и приближался к истинно народному искусству.
Могила Моррисона, в центре которой стоял бюст, изображающий певца на пике славы (нос был отбит очередной инкарнацией викторианской кастраторши), была проста и невелика. Но очень не просты были надписи, расходящиеся от обреченного поэта.
Они накапливались годами, слой за слоем, наносились тысячами рук на десятках языков, и превратились в плотную и переплетенную фреску. Чем бы их ни писали – аэрозольной краской, фломастером или карманным ножом, – смысл был в итоге один и тот же: НАМ ТЕБЯ НЕ ХВАТАЕТ.
Когда нацарапанным жалобам стало тесно на могиле Моррисона, они стали расползаться по окрестным памятникам, и кончилось тем, что свидетельства любви фанатов к павшему герою вылезли на доску, отмечавшую место упокоения Элоизы и Абеляра.
По Пер-Лашез все время бродили юные паломники, и большинство было в состоянии такого прихода, когда мозги отключаются полностью. Вампиры обычно избегают таких людных мест, предпочитая охотиться в уголках более уединенных.
Меня заманили в Париж слухи, циркулирующие среди адептов контркультуры, – насчет того, что призрак Моррисона бродит по ночам по своему кладбищу и ищет своих поклонников. В ближайшем баре я подслушала разговор группы подростков, собиравшихся той ночью «навестить Джима». Я пошла за ними на достаточном расстоянии, чтобы меня не заметили.
Их было четверо – трое ребят и девушка, полные вина и кислоты, взбудораженные перспективой увидеть призрак своего кумира. Поскольку на концертах они Моррисона никогда не видели, это было ближе всего к тому, чтобы узреть его во плоти.
Я пошла за ними на кладбище, глядя, как они петляют среди покосившихся надгробий. Было ясно, что они уже десятки раз тут бывали – через путаницу мрамора и гранита они шли с уверенностью шерпов.
А почему бы и нет? Здесь было их святилище, в их жизни играющее ту же роль, что в Катманду – молитвенные колеса.
Старшему из четверых не могло быть больше четырнадцати на момент смерти их мессии. Стоял октябрь, было холодно, и ребята были одеты в американские джинсы и кроссовки; двое ребят были в кожаных куртках, а третий дрожал во фланелевой рубашке, никак не защищавшей от осеннего ветра. Девушка была одета в плотную джинсовую куртку с тщательно вышитым сзади лозунгом:
ОТСЮДА НИКТО ЖИВЫМ НЕ ВЫХОДИТ
Парень во фланелевой рубашке нес большую бутылку вина и каждые несколько шагов останавливался, чтобы к ней приложиться. Его спутники шипели, чтобы не отставал, и он, замерзший и недовольный, бежал за ними.
У одного из двоих ребят в кожаных куртках был рюкзак, из которого он стал все выкладывать, когда они дошли до могилы. Там было несколько огарков свечей, еще две бутылки вина и несколько косяков.
– Как ты думаешь, увидим мы его? – прошептала девица, охватывая себя за локти от холода.
Парень постарше кивнул:
– А как же. Филипп – знаешь его? Кузен Жан-Мишеля? Так вот, он видел Джима на той неделе.
Парень во фланелевой рубашке презрительно фыркнул, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.
– Филипп много чего видит. Он давно уже ест только кислоту, запивая минеральной.
Голос девушки прозвучал холоднее осеннего ветра, режущего кладбище.
– Кажется, ты и не хочешь его видеть, Пьер. И ты все испортишь.
Пьер был задет. До боли ясно было, что единственная причина, по которой он торчит посреди кладбища в полночь, ожидая призрака, – потому что она здесь.
– Селеста...
Парень, который разгружал рюкзак, расставил свечи в неровный круг на мраморном надгробье Моррисона.
– Селеста права, – сказал он, поджигая фитили зажигалкой. – Если ты не хочешь его увидеть, то и не увидишь. Здесь нельзя мыслить негативно, Пьер, иначе ты его отпугнешь.
Огоньки свечей затрепетали под порывом налетевшего ветра, отбрасывая причудливые тени от изуродованного бюста посреди надгробья. Компания раскупорила оставшиеся бутылки и сгрудилась у неверного света. Скоро к запаху мхов и опавших листьев примешался дымок марихуаны.
После получасового бдения Пьер встал и ударом ноги сбил догоревшие свечи.
– Фигня все это! Я должен подхватить воспаление легких, потому что Филиппу Дегрепуа померещилось под кайфом, будто он что-то видит?
Остальные члены группы неловко заерзали, но было ясно, что они пришли к тому же выводу.
– Не знаю, как вы все... – это было адресовано одной только Селесте, хотя она этого и не поняла, – но я лично собираюсь домой... О Господи!
Полупустая бутылка выскользнула из онемевших пальцев, разбившись о мрамор надгробья. Пьер уставился в узкий проход, вьющийся среди могил с другой стороны от памятника Моррисону.
Его спутники повернулись проследить за его взглядом. Селеста ахнула и поднесла руки ко рту.
– Это... это он! Джим!
Из моего укрытия среди памятников была видна худая фигура мужчины, стоящая ярдах в ста от меня, и кожа этого создания была бледнее луны. От взгляда в лицо покойной рок-звезды меня ударил шок узнавания. Может ли это быть? Действительно ли Моррисон был Притворщиком?
Король Ящериц, облаченный в джинсы и кожаный пиджак, манил томной рукой, но не приближался. Несмотря на холод, под пиджаком у него ничего не было.
– Селеста, он зовет тебя, – шепнул парень постарше. – Он зовет тебя к себе. – В его голосе было благоговение – и зависть.
В глазах Селесты вспыхнула радость, как у человека, у которого сбылась самая невероятная мечта.
– Меня... Он зовет меня... – произнесла она без интонации, как во сне. Она шагнула вперед, навстречу своей истинной любви.
– Постой, Селеста! Вы что, ребята, так и будете стоять и смотреть, как она идет вот к этому?
Пьер переводил взгляд с ребят на Селесту и обратно. В его голосе звучал непритворный испуг и настоящая ревность. Он схватил Селесту за руку, пытаясь заставить взглянуть на себя.
– Селеста, Селеста, слушай! Не ходи к нему! Нельзя!
– Пусти, Пьер. – Ее взгляд не отрывался от Короля Ящериц.
– Не пущу!
– Чего ты беспокоишься? Это же Джим, он мне плохого не сделает.
– Селеста...
Она рывком высвободила руку и побежала к мертвому певцу.
Я бросилась из укрытия, кегельным шаром посбивав юнцов в кожаных куртках. Король Ящериц погладил Селесту по щеке и взял за руку. Он сейчас уведет ее в глубь некрополя, чтобы не мешали пировать. Если он исчезнет в лабиринте склепов и гробниц, мне не успеть найти их вовремя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31