уголок 100х100
— Она улыбнулась, медленно сползла спиной по железной двери на корточки, чуть морщась от боли, и продолжала: — Несколько раз появлялась женщина с косой в темном балахоне, вроде моего халата…— I'm simply freezing…, — говорила я ей. — Очень холодно здесь…— Привыкай! — отвечала она.— Что вы собираетесь косить? — спрашивала я и она исчезала…, а потом снова… Странно… Я, Елена Лопухина — гугенот… Знаешь, чтоб согреться и хорошенько повентилировать легкие, я бросала резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами в ту корзину у стены…, а потом вставала, собирала, чтоб бросать снова и снова… Почти не промахивалась… Похоже, я заплатила сполна…— То был только Божий суд, — грустно сказал Фрэт.— Значит будет еще? — печально удивилась она.— Не знаю… Знаю только, что ты непоследовательна…— А кто был последователен со мной и справедлив? Кто, Фрэт? Отвечай! Государство столько лет?! Ковбой-Трофим? Доктор Спиркин? Следователь Волошин…? — она вдруг задумалась и замолчала…— Не горячись… Может в непоследовательности и в том, что противоречива кроется один из секретов твоей прелести… А следователь Волошин играет в нашей команде вместе с Вавилой, Станиславой, Эйбрехэмом… — Фрэт на глазах становился самонадеянным. — Полагаю, есть еще люди… Их не очень много, но они честны и благородны, как бигли, в отличие от власти, которая еще может позволить себе все: жестокость, несправедливости, обман…, и число их станет расти, хоть пока они не слишком дальновидны и не любят заглядывать в свое будущее… Ты одна из них…, может лучшая… из-за породы, отваги, дерзости научной, неизбывной энергии и любопытства…— Если ты, вспоминая биглей, имеешь в виду российский средний класс, собака, то лучше всех о нем говорит наш Вавила…— Почему ты замолчала? — удивился Фрэт. — Продолжай!Она улыбнулась за дверью, приложила руку к ране и сказала: — Он говорит, как всегда цитируя кого-то: «Если в дерьмо натыкать палочек, оно не станет от этого ежиком…».— Система мотиваций давно утрачена в нашей с тобой стране, Хеленочка… Ее надо выстраивать заново, — сказал Фрэт и уткнул нос в толстую железную дверь, чтоб почувствовать и согреть спину Лопухиной.— Вряд ли это обстоятельство снимает формальные запреты… Мне нужна Библия, — попросила Лопухина, как просят стакан минеральной воды..— Ты собралась служить Богу? — удивился бигль.— Нет…, людям…— Тогда иди и служи… На первых порах знание текстов не обязательно… Если полагать, что обе книги Заветов, в которых обобщены правила бытия и эстетика поведения, написаны Господом, то познакомившись с ними, ты прознаешь мнение лишь одной стороны… Поэтому, если служить людям, то без посредников…, как служил им Дмитрий Лопухин, родной братан твоего деда… К тому же: «Много читать — утомительно для тела». Это тоже Господь…, в Екклезиасте. — Фрэт почувствовал, как теплеет тело младшей Лопухиной за толстой железной дверью.
Была глубокая ночь, когда Фрэт услышал шорох ключа в замке наружной двери… Потом открыли еще один замок. Он подошел, стараясь узнать человека, орудующего ключами, и, не узнавая, встал сбоку, готовясь к схватке… Дверь отворилась, шумно проскрипев на весь Сокол, и вошедший смело вступил в пространство подвала, и уверенно направился к металлическому прямоугольнику на массивных петлях у дальней стены, заставленной старыми больничными кроватями…Помешкав недолго, подбирая в темноте ключи, он открыл тяжелую дверцу и сразу поток света из потаенной операционной, и скопившиеся там запахи заполонили подвал тревожно и ярко, восстанавливая почти реально события последних дней, бессмысленных и жестоких, преступных с позиций общепринятой морали и необыкновенно эффектиных на взгляд другой стороны, даже продуктивных, наиболее прагматично реализовавших множество сомнительных, связанных между собой экономических и нравственных проблем-идей, про которые Федор Достоевский говорил когда-то: «Хорошая идея всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможности ее осуществления»…И если с этим еще можно было поспорить, то полукриминальные или криминальные связи участников этого проекта, не вызывающие сомнений, требовали отдельного рассмотрения… И Фрэт тогда спросил себя:— Ты готов, бигль, обсуждать их с этим человеком или проще и справедливее перегрызть ему горло…? — И не находя ответа проник за ним в операционную…— Здравствуй, Принцесса! — сказал человек и Фрэт признал в нем доктора Спиркина, которого никогда раньше не встречал… и не стал встревать в разговор.— Мог загубить тебя десять раз, когда почку забирал… Понимаешь про что я…, а не загубил… Только неприятностей нажил…— И ты, сукин сын, называешь это неприятностями?! — хотел заорать Фрэт и промолчал, приготовившись слушать дальше…— … и самые большие для себя самого, — продолжал тот, не обращая внимания на Фрэта, потому что не слышал и не видел его, лишь младшую Лопухину, босую, в черном, замызганном кровью и грязью, халате для ванной, подпоясанном бинтом, с надписью Nike на спине, подчеркивающим невероятную прелесть этой странно независимой и красивой женщины с желтыми глазами-блюдцами с зеленой каймой, сидящей на корточках у стены, у которой пятого дня извлек здоровую почку, чтоб пересадили какому-то ханыге из «Едственной России»…— Не стану просить прощения, Принцесса, — продолжал монолог доктор Спиркин и потянулся рукой к наклейке на послеоперационном шве, поглядеть нет ли нагноения…, и, потрогав еще свежий шов, и убедившись в отсутствии воспаления, сказал привычно гордясь делом рук своих: — Как ни старайся, мастерство не проходит… Хошь, в окопе оперируй, хошь в лифте, рана не нагнаивается…, не хуже, чем у Ковбой-Трофима…Он замолчал, всматриваясь в Лопухину, в надежде отыскать в лице презрение к себе и гадость, и не находил…, а на обличительные тексты ее не рассчитывал и подавно, и от этого терялся, и страдал сильнее, чем от будущих приговоров судейских, не в силах выносить тяжесть собственных обвинений.Он увидел, как она внезапно поднялась с прямой спиной, отделившись от стены, будто не было раны в боку, и двинулась к операционному столу, и удивительно легко забралась на него, поражая неожиданной пластикой движений и села, заняв ставшую, видимо, привычной позу с согнутыми в коленях ногами, которые обхватила длиннющими руками, склонив на них голову…— Господи! — подумал Спиркин, чувствуя, в который раз ком в горле, заставляющий нервно сглатывать и тревожно дышать… — Не видел ничего прекраснее этой раненной женщины, так непринужденно и свободно сидящей на операционном столе в подвала институтского Вивария почти в Центре Москвы после нефрэктомии бандитской… Тебе, дорогой Малявин такие сюжеты не снились…, хотя ты и с простыми крестьянскими девками творил на холстах чудеса… А дорогой операционный стол кажется здесь чем-то совершенно чужеродным, неуместным, словно из космоса завезли и забыли за ненадобностью…— Знаешь, — сказал он вслух, наконец, стараясь быть осмотрительным, чтоб не навредить учителю: — ездили с Ковбоем в Сызрань недавно… В школе, где учился он, висит в просторном корридоре доска и фотографии: на одной — мальчик Глеб, посредственный ученик, невзрачный и худой, смущенный очень, стриженный наголо, как стригли их всех тогда, будто ученики потенциально будущие зеки; и нынешний — недосягаемый для обычной публики, академик Трофимов, хирургический гений, почти небожитель, оперирующий первых лиц государства, всего с двумя скромными значками на парадном сюртуке: Лауреата Ленинской Премии и Героя Социалистического Труда, а на шее, на голубой ленте самый почетный нынешний орден — Святого Апостола Андрея Первозванного: большой темный серебрянный орел с Андреевским крестом на груди, с молниями и венками в лапах, а вокруг — на голубом эмалевом фоне: «ЗА ВЂРУ И ВЂРНОСТЬ»…Спиркин старался быть немощным и смиренным, и искренне демонстрировал готовность претерпеть, и, пожалуй, лучше всех в подвальной операционной Вивария, знал за что…, и стремился к наказанию, потому что будущее без расплаты было хуже мученической смерти…, и истово собирался покончить счеты с жизнью, и беспокоило только одно: где и как лучше сделать это, чтоб разом расплатиться за все…, и не знал пока…Он долго расхаживал по подвалу, пытаясь понять, как смогла она выжить, брошенная хирургами, анестезиологом, сестрой и няньками, последних и не могло быть там, в бандитской операционной, выстроенной с согласия и на деньги Цеха, без которых уцелеть после подобных операций невозможно…, и не находил ответа, убеждая себя, будто верил и знал: выживет…— Мы разыскали в Сызрани сестру твоей матери, Принцесса, — сказал он, надеясь, что эта информация подбодрит и разговорит ее…Но она молчала, сидя на операционном столе, не обращая внимания на распахнутый халат, свисающий по бокам на цементный пол с давно развязавшимся бинтом, бесстыдно и целомудренно демонстрируя подвальному миру тщательно ухоженную когда-то и мертвую теперь плоть, от которой ни человек, ни бигль не могли отвести глаз и рефлекторно, совсем простолюдно, всей пятерней с наслаждением почесывала давно немытую кожу вокруг заживающего операционного шва…— Ее арестовали в сорок седьмом… Насиловали на допросах…, как тебя, наверное, мои молодцы… Она повесилась в камере, полной народу, на чулке и никто не помешал… А могилу не нашли…— Нашли, — подумал Фрэт и опять промолчал.Спиркин нервно перемещался по подвалу, натыкаясь на операционный стол, подставки для капельниц, невыключенный наркозный аппарат, моргающий красным в режиме stand by, тазы с заскорузлым перевязочным материалом, пропитанным старой кровью, и не видел ничего.— Какая, к черту, спираль развития! — закричал он пронзительно и отчаянно себе самому, внезапно остановившись, и, похоже, не очень услышал, увлеченный предстоящими покаянием и расплатой. — Мы движемся по кругу… Нет! Мы топчемся на месте: Лиза Лопухина, Елена…, тюрьмы, насилие, смерти без могил, памяти и памятников…— Почему вы не убили меня, когда извлекли почку? — спросила она и не дождавшись ответа добавила, будто выносила вердикт: — Значит вам я обязана жизнью…— Прощай, Принцесса! — Спиркин, безуспешно старался посмотреть ей в лицо и не находя для этого сил, и совсем не возбуждаясь видом бесстыдно голой женской плоти меж острых колен, продолжал смущенно, будто и не врач вовсе: — Наступает твое время… Не упусти… Нельзя рассчитывать на наше самоуничтожение: мы необычайно живучи, постоянно перекладывая с себя ответственность на других… Только такие, как ты, предводители смогут вытащить нас и спасти от самих себя, высоконравственных подонков, всеядных и трусливых, которых даже бездарная власть смогла оставить в дураках, неспособных иметь собственное мнение и отвечать за свои поступки…, старающихся сохранить только внешний антураж, пристойность и сомнительный душевный покой…, и пребывание в дураках нам начинает нравиться все больше…Он взялся за ручку двери, посмотрел на Лопухину, заметил, наконец, бигля, улыбнулся печально и продолжал, неуверенно:— Мы шли другой дорогой…, может, и короткой, но криминальной… бандитской… и обманывали себя, как могут делать это только хорошо образованные люди: необычайно убедительно, искренне и правдиво, подменяя незаметно даже для самих себя эквиваленты ценностей, будто понуждали нас к этому власти, и не так уж все потому страшно… «Ибо каждый раньше других берет и ест свою собственную вечерю, и кто голоден, а кто пьян». Новый завет. Первое Послание к Коринфянам, 11:21
— Ответь, Принцесса… Пожалуйста… Знаю, что не должен спрашивать…, даже смотреть на тебя не должен, после того, что сделал… Провалиться сквозь землю должен…, но она еще носит… пока… держит…Он больше не стал оборачиваться, лишь осторожно старался прикрыть дверь с позванивающими ключами в замке… — Скажи, сможешь исправить, что были мы должны: я, Ковбой-Трофим…, наши друзья — охотники на кабанов…, тысячи других умных и образованных людей, честных почти и смелых…, а не исправили, лишь хуже сделали…?— Чтоб добро побеждало зло не надо вступать с ним в сражение, — заметил Фрэт.— Подождите! — сказала Лопухина, останавливая бигля. — Можно ли довериться вам? — И он сразу оставил дверь, и повернулся к ней лицом. — Возможно, вы правы… и тогда мы все больны… Но выздороветь можно только вместе… По-одиночке не выжить… Надо объединиться в стаю…, взяться за руки…, чтоб стать биглями… и гугенотами…, но не в подвалах Вивария… Оставайтесь… В вас силы и умения гораздо больше моих…, и ума, и образованности… Нам предстоит осознать самих себя…, свое предназначение… «Мы, сильные, должны носить немощи бессильных и не себе угождать…». — Она победно посмотрела на Фрэта. — Послание к Римлянам…Доктор Спиркин перешагнул, наконец, порог операционной, хоть видно было, что больше всего сейчас ему не хочется уходить отсюда.— Прощай, Принцесса! — сказал он. — Мне уже не научиться не угождать себе… Поздно… Ступай в Цех, бигль, и скажи, чтоб забирали ее…
— Господин Волошин? Простите, что так поздно. — Спиркин сидел в машине, припаркованной к праздничному, особенно по ночам из-за умелой подсветки, зданию Третьяковской галлереи, рассматривая хорошо знакомый богатый фасад, имитирующий терем с красно-белыми узорами, красочной майоликой на декоративном фризе под крышей, ажурную решетку, массивный металлический декор и могучую фигуру Павла Третьякова перед входом.— Меня зовут Анатолий Борисович Спиркин… Ничего не говорит мое имя…? Сомневаюсь… Я человек, которого вы так старательно и безуспешно ищите… Доктор Лопухина дала мне ваш телефон… Нет… С ней все в порядке…, если порядком можно назвать то, что произошло… Сейчас ее жизни ничего не угрожает… Да скажу конечно… Из-за этого и звоню… Подвал Вивария… С ней Фрэт… Говорящий бигль… Так и думали…, и меня вспомнили…? Удивительная проницательность для вашего заведения… Говорю вам: она жива! Нет… Хорошо… Приходите завтра в Третьяковскую галлерею… к открытию… Там и поговорим… Зал, где висят картины Малявина… Никогда не бывали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Была глубокая ночь, когда Фрэт услышал шорох ключа в замке наружной двери… Потом открыли еще один замок. Он подошел, стараясь узнать человека, орудующего ключами, и, не узнавая, встал сбоку, готовясь к схватке… Дверь отворилась, шумно проскрипев на весь Сокол, и вошедший смело вступил в пространство подвала, и уверенно направился к металлическому прямоугольнику на массивных петлях у дальней стены, заставленной старыми больничными кроватями…Помешкав недолго, подбирая в темноте ключи, он открыл тяжелую дверцу и сразу поток света из потаенной операционной, и скопившиеся там запахи заполонили подвал тревожно и ярко, восстанавливая почти реально события последних дней, бессмысленных и жестоких, преступных с позиций общепринятой морали и необыкновенно эффектиных на взгляд другой стороны, даже продуктивных, наиболее прагматично реализовавших множество сомнительных, связанных между собой экономических и нравственных проблем-идей, про которые Федор Достоевский говорил когда-то: «Хорошая идея всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможности ее осуществления»…И если с этим еще можно было поспорить, то полукриминальные или криминальные связи участников этого проекта, не вызывающие сомнений, требовали отдельного рассмотрения… И Фрэт тогда спросил себя:— Ты готов, бигль, обсуждать их с этим человеком или проще и справедливее перегрызть ему горло…? — И не находя ответа проник за ним в операционную…— Здравствуй, Принцесса! — сказал человек и Фрэт признал в нем доктора Спиркина, которого никогда раньше не встречал… и не стал встревать в разговор.— Мог загубить тебя десять раз, когда почку забирал… Понимаешь про что я…, а не загубил… Только неприятностей нажил…— И ты, сукин сын, называешь это неприятностями?! — хотел заорать Фрэт и промолчал, приготовившись слушать дальше…— … и самые большие для себя самого, — продолжал тот, не обращая внимания на Фрэта, потому что не слышал и не видел его, лишь младшую Лопухину, босую, в черном, замызганном кровью и грязью, халате для ванной, подпоясанном бинтом, с надписью Nike на спине, подчеркивающим невероятную прелесть этой странно независимой и красивой женщины с желтыми глазами-блюдцами с зеленой каймой, сидящей на корточках у стены, у которой пятого дня извлек здоровую почку, чтоб пересадили какому-то ханыге из «Едственной России»…— Не стану просить прощения, Принцесса, — продолжал монолог доктор Спиркин и потянулся рукой к наклейке на послеоперационном шве, поглядеть нет ли нагноения…, и, потрогав еще свежий шов, и убедившись в отсутствии воспаления, сказал привычно гордясь делом рук своих: — Как ни старайся, мастерство не проходит… Хошь, в окопе оперируй, хошь в лифте, рана не нагнаивается…, не хуже, чем у Ковбой-Трофима…Он замолчал, всматриваясь в Лопухину, в надежде отыскать в лице презрение к себе и гадость, и не находил…, а на обличительные тексты ее не рассчитывал и подавно, и от этого терялся, и страдал сильнее, чем от будущих приговоров судейских, не в силах выносить тяжесть собственных обвинений.Он увидел, как она внезапно поднялась с прямой спиной, отделившись от стены, будто не было раны в боку, и двинулась к операционному столу, и удивительно легко забралась на него, поражая неожиданной пластикой движений и села, заняв ставшую, видимо, привычной позу с согнутыми в коленях ногами, которые обхватила длиннющими руками, склонив на них голову…— Господи! — подумал Спиркин, чувствуя, в который раз ком в горле, заставляющий нервно сглатывать и тревожно дышать… — Не видел ничего прекраснее этой раненной женщины, так непринужденно и свободно сидящей на операционном столе в подвала институтского Вивария почти в Центре Москвы после нефрэктомии бандитской… Тебе, дорогой Малявин такие сюжеты не снились…, хотя ты и с простыми крестьянскими девками творил на холстах чудеса… А дорогой операционный стол кажется здесь чем-то совершенно чужеродным, неуместным, словно из космоса завезли и забыли за ненадобностью…— Знаешь, — сказал он вслух, наконец, стараясь быть осмотрительным, чтоб не навредить учителю: — ездили с Ковбоем в Сызрань недавно… В школе, где учился он, висит в просторном корридоре доска и фотографии: на одной — мальчик Глеб, посредственный ученик, невзрачный и худой, смущенный очень, стриженный наголо, как стригли их всех тогда, будто ученики потенциально будущие зеки; и нынешний — недосягаемый для обычной публики, академик Трофимов, хирургический гений, почти небожитель, оперирующий первых лиц государства, всего с двумя скромными значками на парадном сюртуке: Лауреата Ленинской Премии и Героя Социалистического Труда, а на шее, на голубой ленте самый почетный нынешний орден — Святого Апостола Андрея Первозванного: большой темный серебрянный орел с Андреевским крестом на груди, с молниями и венками в лапах, а вокруг — на голубом эмалевом фоне: «ЗА ВЂРУ И ВЂРНОСТЬ»…Спиркин старался быть немощным и смиренным, и искренне демонстрировал готовность претерпеть, и, пожалуй, лучше всех в подвальной операционной Вивария, знал за что…, и стремился к наказанию, потому что будущее без расплаты было хуже мученической смерти…, и истово собирался покончить счеты с жизнью, и беспокоило только одно: где и как лучше сделать это, чтоб разом расплатиться за все…, и не знал пока…Он долго расхаживал по подвалу, пытаясь понять, как смогла она выжить, брошенная хирургами, анестезиологом, сестрой и няньками, последних и не могло быть там, в бандитской операционной, выстроенной с согласия и на деньги Цеха, без которых уцелеть после подобных операций невозможно…, и не находил ответа, убеждая себя, будто верил и знал: выживет…— Мы разыскали в Сызрани сестру твоей матери, Принцесса, — сказал он, надеясь, что эта информация подбодрит и разговорит ее…Но она молчала, сидя на операционном столе, не обращая внимания на распахнутый халат, свисающий по бокам на цементный пол с давно развязавшимся бинтом, бесстыдно и целомудренно демонстрируя подвальному миру тщательно ухоженную когда-то и мертвую теперь плоть, от которой ни человек, ни бигль не могли отвести глаз и рефлекторно, совсем простолюдно, всей пятерней с наслаждением почесывала давно немытую кожу вокруг заживающего операционного шва…— Ее арестовали в сорок седьмом… Насиловали на допросах…, как тебя, наверное, мои молодцы… Она повесилась в камере, полной народу, на чулке и никто не помешал… А могилу не нашли…— Нашли, — подумал Фрэт и опять промолчал.Спиркин нервно перемещался по подвалу, натыкаясь на операционный стол, подставки для капельниц, невыключенный наркозный аппарат, моргающий красным в режиме stand by, тазы с заскорузлым перевязочным материалом, пропитанным старой кровью, и не видел ничего.— Какая, к черту, спираль развития! — закричал он пронзительно и отчаянно себе самому, внезапно остановившись, и, похоже, не очень услышал, увлеченный предстоящими покаянием и расплатой. — Мы движемся по кругу… Нет! Мы топчемся на месте: Лиза Лопухина, Елена…, тюрьмы, насилие, смерти без могил, памяти и памятников…— Почему вы не убили меня, когда извлекли почку? — спросила она и не дождавшись ответа добавила, будто выносила вердикт: — Значит вам я обязана жизнью…— Прощай, Принцесса! — Спиркин, безуспешно старался посмотреть ей в лицо и не находя для этого сил, и совсем не возбуждаясь видом бесстыдно голой женской плоти меж острых колен, продолжал смущенно, будто и не врач вовсе: — Наступает твое время… Не упусти… Нельзя рассчитывать на наше самоуничтожение: мы необычайно живучи, постоянно перекладывая с себя ответственность на других… Только такие, как ты, предводители смогут вытащить нас и спасти от самих себя, высоконравственных подонков, всеядных и трусливых, которых даже бездарная власть смогла оставить в дураках, неспособных иметь собственное мнение и отвечать за свои поступки…, старающихся сохранить только внешний антураж, пристойность и сомнительный душевный покой…, и пребывание в дураках нам начинает нравиться все больше…Он взялся за ручку двери, посмотрел на Лопухину, заметил, наконец, бигля, улыбнулся печально и продолжал, неуверенно:— Мы шли другой дорогой…, может, и короткой, но криминальной… бандитской… и обманывали себя, как могут делать это только хорошо образованные люди: необычайно убедительно, искренне и правдиво, подменяя незаметно даже для самих себя эквиваленты ценностей, будто понуждали нас к этому власти, и не так уж все потому страшно… «Ибо каждый раньше других берет и ест свою собственную вечерю, и кто голоден, а кто пьян». Новый завет. Первое Послание к Коринфянам, 11:21
— Ответь, Принцесса… Пожалуйста… Знаю, что не должен спрашивать…, даже смотреть на тебя не должен, после того, что сделал… Провалиться сквозь землю должен…, но она еще носит… пока… держит…Он больше не стал оборачиваться, лишь осторожно старался прикрыть дверь с позванивающими ключами в замке… — Скажи, сможешь исправить, что были мы должны: я, Ковбой-Трофим…, наши друзья — охотники на кабанов…, тысячи других умных и образованных людей, честных почти и смелых…, а не исправили, лишь хуже сделали…?— Чтоб добро побеждало зло не надо вступать с ним в сражение, — заметил Фрэт.— Подождите! — сказала Лопухина, останавливая бигля. — Можно ли довериться вам? — И он сразу оставил дверь, и повернулся к ней лицом. — Возможно, вы правы… и тогда мы все больны… Но выздороветь можно только вместе… По-одиночке не выжить… Надо объединиться в стаю…, взяться за руки…, чтоб стать биглями… и гугенотами…, но не в подвалах Вивария… Оставайтесь… В вас силы и умения гораздо больше моих…, и ума, и образованности… Нам предстоит осознать самих себя…, свое предназначение… «Мы, сильные, должны носить немощи бессильных и не себе угождать…». — Она победно посмотрела на Фрэта. — Послание к Римлянам…Доктор Спиркин перешагнул, наконец, порог операционной, хоть видно было, что больше всего сейчас ему не хочется уходить отсюда.— Прощай, Принцесса! — сказал он. — Мне уже не научиться не угождать себе… Поздно… Ступай в Цех, бигль, и скажи, чтоб забирали ее…
— Господин Волошин? Простите, что так поздно. — Спиркин сидел в машине, припаркованной к праздничному, особенно по ночам из-за умелой подсветки, зданию Третьяковской галлереи, рассматривая хорошо знакомый богатый фасад, имитирующий терем с красно-белыми узорами, красочной майоликой на декоративном фризе под крышей, ажурную решетку, массивный металлический декор и могучую фигуру Павла Третьякова перед входом.— Меня зовут Анатолий Борисович Спиркин… Ничего не говорит мое имя…? Сомневаюсь… Я человек, которого вы так старательно и безуспешно ищите… Доктор Лопухина дала мне ваш телефон… Нет… С ней все в порядке…, если порядком можно назвать то, что произошло… Сейчас ее жизни ничего не угрожает… Да скажу конечно… Из-за этого и звоню… Подвал Вивария… С ней Фрэт… Говорящий бигль… Так и думали…, и меня вспомнили…? Удивительная проницательность для вашего заведения… Говорю вам: она жива! Нет… Хорошо… Приходите завтра в Третьяковскую галлерею… к открытию… Там и поговорим… Зал, где висят картины Малявина… Никогда не бывали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35