Открывай… шевелись…, — негромко командовал ассистеном Анатоль Борисыч, не обращая внимания на собак… — Ты хирург, братец, твое дело хирургия… Меня так учили: даже если пожар или землетрясение… ты не должен отходить от больного… черт… от донора… от стола…— Конечно! — кисло пошутил анестезиолог, стараясь побороть страх: — Ни шагу! Мы ведь действуем в соответствии с заповедью врачебной: Non noceo! Не навреди! (лат.)

Хирург дернулся, удивленно посмотрел на коллегу и стал погружать в пластиковый мешок с консервирующим раствором отсеченное сердце с отмытыми от крови коронарными сосудами, похожее на кусок телятины. Затянув пакет, он опустил его в контейнер, разогнул спину и, оглянувшись по сторонам отрешенно, заметил:— Свои яйца теряют не только птицы, Валентин! Не помнишь, как это звучит на латыни…?
В подвале было удивительно тихо и обритые люди в вечерних костюмах и всепогодных коричневых башмаках неподвижно стояли вдоль стены и удивленно таращились на молчаливых собак. Наступившую тишину попытался нарушить наркозный аппарат, странно взвыв мотором, но сразу стих после неслышного щелчка выключателя… И тут сверху послышался приближающийся перестук когтей о каменный пол: негромкий и замедленный нарочито, совсем непохожий на собачий, и на ступенях возник крупный серый шарпей, a bore-polisher злая собака (жарг.)

, и стал неспешно спускаться, с каждым шагом увеличиваясь в размерах… Его шкура, вся в складках и шрамах, напоминала старую солдатскую шинель, и весь он, помятый и даже сонный какой-то, казался солдатом, вылезшим только что из окопа, чтоб размяться и покурить, и даже виделась старая винтовка за спиной… Шарпей оглядел присутствующих, поправил ружье, как-то незаметно уширился вдруг, стал расти и неспешно двинул в сторону операционного стола…Подойдя к хирургу он опустился на задние лапы и был уже почти вровень с ним…, и музыка тут заиграла мелодичными маршами братьев Покрасс…, а он сидел молча, будто слушал братанов-музыкантов, и не трогался с места…, и исходило от него ощущение нездешней силы, даже могущества, неимоверно быстрых непредсказуемых реакций хорошо тренированного тела бойца, обладавшего, похоже, разрушительной силой, не меньшей, чем артиллерийский снаряд, и воля людей, прижавшихся спинами к стенам подвала, съежилась по-началу, а потом исчезла совсем вместе с храбростью… Лишь хирург Анатолий Борисович в редкостных очках еще противился шарпею, который, похоже, не собирался нападать, и суетливо похлопывал себя по карманам в поисках пистолета, словно искал зажигалку или носовой платок, путаясь в складках шелестящего фартука и поправляя сползающие очки…Наконец, он отыскал пушку, взвел курок и приставил ко лбу шарпея, и тогда тот прыгнул внезапно: молча, легко и свободно, будто играючи, и впился в горло человека…, а тот успел сделать несколько выстрелов и все они попали в цель, но шарпей продолжал висеть у него на шее, навсегда стиснув зубы… А когда они упали оба, Фрэт вдруг ощутил в грудной клетке и животе такую смертельно обжигающую боль, словно все пули из пистолета незнакомого хирурга попали в него и залаял громко и визгливо, как щенок, чувствуя, что умирает, и еще понимал, уже не собачьим умом, а другим, всепроникающим и всеобъемлющим, что смерть ему теперь нипочем, потому как вся его будущая жизнь, прожитая здесь, прекрасная и отвратительная, и предстоящая неистовая любовь были отданы молодой женщине, что сидела на грязном полу подле цепи и смотрела перед собой невидящими желтыми, как у него, глазами с широкой зеленой каймой…
Фрэт попытался вытянуться в неудобной клетке багажного отсека Боинга и, не чувствуя дискомфорта, принялся грустить, вспоминая институт в Питсбурге, штат Пенсильвания, на северо-востоке США, лабораторию генетики, где никогда не был, но в которой его будущие гены, изолированные от окружающего мира лишь тонким слоем кварцевого стекла пробирки, из которой по недосмотру кто-то вынул пробку, вдруг разом: масштабно и немыслимо полно вобрали в себя навсегда окружающимй мир, и тот, что за стенами лэба, и тот, что окрест, и еще дальше…Он быстро научился понимать человеческую речь со всеми ее оттенками, иронией, недосказанностями и паузами, которые порой значили больше слов, а потом заговорил сам… и очень стеснялся, и никогда не делал этого прилюдно, даже на жаргоне, который любил… Он истово занимался любовью с молодыми биглями-барышнями, когда их приводили к нему служители, но не испытывал особого удовольствия: это была его работа…
Москва пахла по-другому: неухоженными окраинами, которыми они ехали в Цех, подержанными автомобилями — тот, что вез их, походил на мусоровоз после недавней ездки — и такими же подержанными людьми, но сильнее всего был запах предожиданий, будто все они, и люди, и улицы, и машины, старательно напряглись и застыли обреченно, а, может, с надеждой, в ожидании перемен, мудрого покровительства или привычного злодейства, изнашиваясь и терпеливо потея, и, похоже, почти не замечая этого…Их разместили в большой комнате, неровно облицованной белым крошащимся кафелем, с мокрым цементным полом, слегка присыпанным опилками. И стены, и пол, и опилки издавали ни с чем не сравнимый омерзительный запах, и Фрэту сразу расхотелось дышать. Он посмотрел на остальных: взъерошенные, почему-то потные, несмотря на промозглый холод неотапливаемого помещения, бигли трусливо сбились в дрожащее стадо, стараясь телами соседей отгородиться от недавнего перелета, страшной машины без окон и дверей, доставившей их сюда, запахов и мелких осколков, что всякий раз разлетались колючими брызгами, когда очередная кафельная плитка бесшумно отделялась от стены и звонко разбивалась о каменный пол, заставляя их удивительно синхронно вздрагивать спинами…
Крупная молодая белобрысая деваха в резиновых сапогах и твердом оранжевом фартуке поверх ватника, незнакомо шуршащем при движениях, пахнувшая стенами и полом, неожиданно выкрикнула что-то, замахнувшись на биглей странной палкой с голыми ветками на конце, и уставилась на Эйбрехэма, и удивленно улыбнулась, сразу похорошев круглым лицом, а тот, чем-то похожий теперь на своих собак, вдруг забыл о них и презрев вонь и лужи, двинулся к девке, растянув толстые гуттаперчевые губы непривычно пурпурного цвета в ответной улыбке, вытаскивая на ходу самолетные бутылочки с виски, и Фрэт заревновал, прислушиваясь к шуршанию неудобного фартука…Лаборантка Станислава, что глазела на негра, приоткрыв маленький пухлый рот с сероватыми редко чищенными зубами, училась на третьем курсе Медицинской академии, подрабатывая в Виварии ночными сменами. Она приехала в Москву из Карелии и смешно окала поэтому, плохо одевалась, предпочитая доселе незнакомую одежду из кожи, траченную металлическими рокерскими заклепками, что делала ее похожей на крупного пони с бубенчикам, и считала себя правильной девкой, усердно противостоящей столичной вседозволенности, хоть могла крепко выпить и переспать с понравившимся студентом или преподавателем…Такого большого черного негра, похожего на дорогой холодильник, что стоял на кухне в доме Елены Сергеевны Лопухиной, заведующей Отделением почечной трансплантологии Цеха, она видела впервые. Однако показался он ей, несмотря на размеры, крошечным замерзшим человечком из грустной американской сказки-комикса, напуганным перелетом и Москвой, и непривычными вонью и грязью собачника, и чем-то еще, что пока не успело сформироваться в ее голове…, и ей захотелось пригреть и приласкать его.
Фрэт осторожно опустил зад на лапы и стал незлобливо завидовать ветеринару, которого деваха в сапогах и ватнике, не похожая на своих американских коллег, завела в лаборантскую и усадила на неудобный жесткий стул посреди комнаты. Помедлив, она произнесла несколько непонятных слов и, продолжая улыбаться, мимолетным движением сняла фартук, расстегнула ватник и стащила с головы вязанную черную шапочку, и сразу удивительно чистые пепельно-серые волосы привычно заструились по щекам, вдоль приятного лица, которое немного портил прямой крупный нос, неожиданный на круглом лице, а может, и не портил совсем, а наоборот, Фрэт этого еще не знал, и осветили лицо, и замызганную комнатку, где кроме Эйбрехэма, неуверенно сидящего на стуле без спинки, стоял ободранный письменный стол с грязной посудой, парой граненых стаканов и больничным винегретом в фаянсовой миске с палевыми цветками, не встречающимися в природе, вдоль выщербленных краев; несколько пустых ведер у стены, медицинские весы на полу и жесткий, обитый клеенкой, топчан со старым солдатским одеялом в изголовьи, на которое неожиданно грациозно уселась лаборантка…Напуганный Эйбрехэм удивленно посмотрел на невиданные граненые стаканы и она, стараясь понравиться перепуганному чужеземцу, сразу суетливо полезла за бутылкой, спрятанной в нижнем ящике письменного стола, забыв о самолетном виски, разлила остатки содержимого и, пошарив в почти пустой от волнения голове, выпалила, провинциально скривив рот и неуверенно улыбаясь:— Welcome! Добро пожаловать!Негр пил мелкими глотками, делая короткие паузы, и ее затошнило. Выпив, он облизал гуттаперчевые губы, улыбнулся широко и долго, и невиданной белизны зубы, непохожие на настоящие, гипнотизировали ее…Она пришла в себя, понимая, что висит на негре с задранной юбкой, цепляясь за него руками и губами, обхватив могучие бедра босыми ногами, и не падает только потому, что упирается промежностью не в привычный студенческий пенис, но что-то огромное, проникающее за стенки влагалища, пульсирующее и горячее…, и лишь позже почувствовала еще и могучие ладони на своих ягодицах…— Вот тебе и крошечный человечек из американской сказки, Славка, — успела подумать она и улыбнулась…
Фрэт забыл, что по-породе он жизнерадостный сангвиник, уравновешенный и покладистый, и затосковал, и заглянул в приоткрытую дверь, и тут же в спешке попятился, и прикрыл глаза от ослепительно белизны обнаженной попки лаборантки в позе dog-style, подрагивающей перед черным, как крышка никогда не виданного им концертного рояля, пахом негра, который с мощью шахтерского отбойного молотка с вечным двигателем внутри вдавливался в светящиеся ягодицы… Фрэт постоял немного в корридоре, вернулся, осторожно протиснулся в дверную щель и сел на задние лапы.— That's called «bunny fuck», Траханье по-быстрому (жарг.)

— подумал он, возбуждаясь, и громко стукнул об пол толстым галстуком-хвостом, навсегда влюбляясь в молодую лаборантку с белоснежной кожей и запахом гениталей, сводящим его с ума….А Станислава от неведомого раньше мучительно-сладостного наслаждения временами вновь теряла сознание, и бигль, досматривая слишком затянувшийся на его взгляд короткий коитус в одиночестве, ветеринара он в счет не брал, совсем не по-собачьи, неземным каким-то чувством вновь, как в недавнем перелете через океан в багажном отсеке Боинга, проживал свою будущую московскую жизнь, безумную, страшную и прекрасную, в которой не собирался ничего менять, потому что умирал счастливым, зная, что жертвовал собой ради тех, кого любил и чьи человеческие качества почти не имели для него значения…
Днем они пообедали в ресторане, который выбрала Станислава.— Буду звоть тебя Обрашкой, — проокала она, стараясь уменьшить размеры ветеринара-гиганта, рука которого, похожая на лопату, нежно подбиралась под столом к ее гениталиям, а темные глаза без зрачков смотрели не мигая, обволакивая любовью и таким нестерпимым желанием, что хотелось поскорей содрать одежды и позволить ему делать с собой, что захочет прямо в кабаке, и самой приникнуть губами к пугающей сине-черной шероховатой коже…— Пожил бы ишо чуток. У Ленсанны вон доча зимой свободна… и комин протопить можно, — окала Слава, понимая, что не слышит он и стала горевать, и напряглась, пристально вглядываясь в полюбившееся лицо нездешнее, чтоб запомнить сильнее, но помять услужливо подсовывала ночную дежурку и огромный всепроникающий Абрамов пенис с задатками вечного двигателя, на котором сидела…Вечером Станислава поехала провожать Абрама, понимая, что неожиданно быстро и сильно привязывается к нему, а Фрэт, которого захватила с собой, прямо в шумном здании аэровокзала, периодически сотрясаемом громовыми объявлениями на плохом английском, взял первый урок русского языка, вслушиваясь в невнятные монологи дикторов… Глава II. Доктор Елена Лопухина — Ленсанна! Можно поговорить с вами с глазу на глаз…, как Кутузов с Нельсоном?— Если опять про этого писателя с почечной недостаточностью…— Он актер… Я обещал, что положу его на днях. Он не протянет еще месяц на амбулаторном гемодиализе… Ему нужна трансплантация почки. Срочная… Сейчас… — Крупный сорокалетний хирург по прозвищу Вавила, с густыми, как у проводника, усами на простоватом лице, свисающими по углам, за что дали ему имя героя гоголевских «Диканек», с кругами темного пота подмышками на голубом операционном белье и красной полоской на щеках и носу от только что снятой маски, уставился на заведующую отделением, выжидая, а потом демонстративно перевел глаза на длинную ногу в красивом чулке глубоко темно-серого цвета, что покачивалась перед ним, непринужденно выбираясь каждый раз почти до паха из-под полы расстегнутого халата.— Любопытно, как она заканчивается у нее, — привычно подумал про ногу Вавила, пытаясь найти новые аргументы.— Госпитализация больных в отделение является моей прерогативой. Только моей… Странно, что ты вдруг забыл об этом. — Молодая женщина уверенно излагала инструкции Ковбой-Трофима и, закончив, по-мальчишески соскользнула с голой крышки письменного стола, с удовольствием наблюдая, как Вавила, поколебавшись, но так и не совладав с низменными инстинктами, не отвел взгляд от открывшейся на мгновение промежности. — Откажи! Мы в отделении трансплантологии… Экстренных госпитализаций здесь не бывает… Неотложная хирургия на втором этаже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35