.. Такое ощущение, будто высиживаю раскаленный грецкий орех или плутониевый шарик, и масса в аккурат критическая. Просто диву даешься, даже немного лестно, как это в организме сохранились такие взрывоопасные соединения, злопамятные подкожные яды. Но как он, падла, болит. Если встать спиной к неподцензурному зеркалу, согнуться, насколько позволяет пузо, вдвое и с перекошенной от натуги мордой неумолимого порнографического мстителя глянуть через раздвинутые ноги — то вот он, красавец, пламенеет в самом центре левой ягодицы. Прямо в яблочко, прямо к делу. Не разводя никаких антимоний. Порою ванная комната, знакомая, как собственное тело, или просто съемная, типа этой, с ломающимися отражениями, пятнистой сталью труб, полиэтиленовой занавеской, морщинистой, словно престарелый дождевик, перемещает тебя на двадцать лет в прошлое и заставляет усомниться, а была ли жизнь, не привиделась ли... Лежать можно. Ходить больно, стоять больно, сидеть больно. Терпеть больно. Видно, дело в бухле, в дерьмовой жрачке, во всей этой порнографии.
Странный нарисовался денек, симпатическими чернилами на тонкой кальке. Я читал и перечитывал, и обшаривал память и комнату в поисках улик и упреков. Звери Англии. Боксер, здоровый битюг. Махровая салфетка в ванной напоминала роликовое полотенце в борделе в час пик. Откуда вся эта помада? С чьих она губ? Это явно была профессионалка. Добровольно меня давным-давно никто не целует. Обманщик Визгун. Видно, дело в бухле, в... Промывая фурункул (ого! моя задница и так всегда была не самым аппетитным в мире зрелищем, но теперь это просто что-то), я невольно вспоминал острова Блаженных — Ши-Ши, это она. Должен сделать одно признание. Хватит темнить. От вас-то все равно ничего не скроешь. Дело в том, что я... я вел себя вовсе не так примерно, как пытался вам внушить. Наверняка же вы заподозрили, что что-нибудь нечисто. Я возвращался на Третью авеню, не на острова Блаженных, но в похожие места, в «Элизиум», «Эдем», «Аркадию» — не чаще раза в день, честное слово, и лишь для того, чтобы мне подрочили (а когда прихворнется, или похмелье слишком сильное, то и вообще не хожу). Вместо этого я смотрю фильмы для взрослых на Сорок второй стрит. Хожу в порносалоны. В жестком порно не целуются. Если подумать, кстати, то на Третьей авеню тоже не целуются. Можно по-французски, по-английски, по-гречески, по-турецки — но они не целуются. Наверно, я немало приплатил за такое редкое извращение. Наверно, это обошлось мне в бешеные бабки. Извините, пожалуйста. Раньше я не решался выложить все начистоту из боязни, что вы от меня отвернетесь, утратите ко мне всякое сочувствие — а мне оно позарез нужно. Потерять еще и ваше сочувствие— этого я не переживу. Наполеон, заводила; этот свин любит яблоки. В кармане я обнаружил картонку со спичками— «У Зельды»: ресторан и дансинг, лучшие партнерши». Куда меня еще заносило? Может, спросить у этой бабы, которая повсюду за мной таскается? Она-то наверняка в курсе. В бумажнике я обнаружил упаковку с тремя презервативами, за отворотами брюк — два скуренных косяка, а в волосах — коктейльную соломинку. И чего тогда удивляться, что на жопе фурункул? Видно, дело в бухле, в дерьмовой жрачке, во всей этой порнографии.
День перевалил за середину и кренится куда-то не туда, книга замыкается на себя самое, и не за горами слово «конец», а я лежу тут и трепещу, охваченный чувством упреждающей справедливости в делах телесных, — и, может быть, ее вовсе нет, справедливости этой. Представьте монахиню, с ног до головы серую, и макияж под стать, как она корчится в своей безликой келье, проклиная боль и климакс. Некоторые дети вполне могут умереть во цвете лет от старости. Лишенные цинка или железа, марганца или бокситов, безупречные стоики исходят на шипение и хруст. У тела моего не счесть недругов, куда более отвратительных, чем все мои грехи. Недруги объединены в организацию. Они не ограничены в средствах (интересно, за чей счет). У них есть пехота, шпионы и снайперы, уличные бойцы, минные поля, системы химического оружия, термоядерные заряды. У них еще много что есть, поскольку на мониторе моего тела в отделении интенсивной терапии сейчас тоже играют в космическое вторжение, с роящимися злыднями, ложными целями, многобашенными космокрейсерами и самонаводящимися бомбами. Драка за тепленькое местечко разгорается нешуточная. И подумайте хоть секундочку о вуайере с идеальным зрением, о вертком уличном грабителе с добрым безотказным сердцем, о порнозвезде с густой шевелюрой и плоским животом, об обаятельном детоубийце с ослепительной улыбкой.
Как вообще можно вырасти, если на жопе фурункул? Кто к вам серьезно отнесется? Это все шутка, глупая шутка за мой счет.
Видно, дело в бухле, в дерьмовой жрачке, во всей этой порнографии.
— В общем-то, мне даже понравилось. Что следующее? «Медвежонок Руперт»? Давай-ка сделаем перерыв. И потом пусть это будет нормальная книжка, хорошо? Сплошные хрюндели, подумать только. Стар я уже для этих басен. Понятно, что надо с чего-то начинать, но совсем уж в детство впадать зачем?
Прозвучала эта речь достаточно спонтанно; на самом же деле, с меня семь потов сошло, пока репетировал. Я рассчитывал, что Мартина пожмет плечами, извинится и подкинет мне что-нибудь посерьезнее. Она будет потрясена, даже, может, немного уязвлена и отрезвлена той неуемной силой мысли, которую начала пробуждать во мне. Я встретил ее взгляд. Живые глаза Мартины, из которых еще не ушла обида, полнились недоумением, восторгом. Вот черт, подумал я, это в натуре была шутка, с самого начала.
— Вообще-то, это аллегория, — произнесла она.
— Чего?
— Это аллегория. На самом деле речь идет о русской революции.
— Это как?
Она объяснила.
Я был потрясен, просто потрясен. В принципе, о революции я слышал — была у них там какая-то заварушка в начале века, изрядная заварушка. Но аллегория… блин, кто бы мог подумать. Мартина говорила, а я слушал. Этот здоровенный коняга, Боксер, оказывается, олицетворяет крестьянство. Всё, приплыли. Визгун — это пропагандист Молотов. В курсе ли я, что до революции Молотов был редактором «Правды»? Я был не в курсе. Чтобы скрыть панику (а это действительно паника, паника перед лицом неведомого), я стал критиковать свиней.
Почему-то Мартину это тоже изрядно насмешило. Как и у большинства людей, у нее есть два смеха — вежливый-задумчивый и настоящий. Настолько неблаговоспитанного смеха, как мартинин настоящий, я еще не слышал — безудержный, детский, но симфонический, с балансом уровней и перепевов. Да уж, Мартину хлебом не корми, только дай похохотать.
— Извини, — сказала она. — На самом деле свиньи умнее собак. У них выше отношение веса мозга к весу тела. А это главное. Свиньи почти такие же умные, как обезьяны.
— Да ну, — проговорил я. — Так-то оно, может, и так — но чего они тогда живут... как свиньи? Ну, если такие умные, и вообще? Ты-то их видела, в натуре?
— Мне нравятся свиньи, — объявила Мартина.
Она принесла стакан белого вина, усадила меня на террасе и ушла наверх переодеваться. Первая выпивка за день. Похмелья я не ощущал. Ощущал я натуральную ломку — но кислое шипенье помех эпизодически прорезали сполохи отчаянной веселости. На террасе у Мартины было полно цветов — в горшках, кадках и настенных вазах — цветов больших и маленьких, синих и красных, и над ними вились упитанные пчелы, лоснящиеся, как темная галька в быстром ручье. Демоны-соучастники с металлическим отблеском, динамо-машинки низкого полета, настолько тяжелые, что когда пикировали на цветок, то казалось, будто висят на невидимых нитях. Я был рад их компании. Они не станут тратить на меня свои самоубийственные жала. Ниже простирался клетчатый садик — мощеные дорожки, рыбные пруды, хилые фонтанчики, скамейки в завитушках; женщина в комбинезоне щелкает секатором. Нью-йоркские пернатые ежились и каркали среди кривых ветвей. Нью-йоркские пернатые — натуральные доходяги, и в этом их нетрудно понять. Их довел Манхэттен, довел двадцатый век. Типовой английский голубь выглядел бы срёди: них натуральным какаду, а малиновка — райской птицей. Нью-йоркские пернатые — как старые аферисты в грязных регланах. Они живут лишь за счет благотворительности, собесовских подачек. Они кашляют, ворчат и хлопают крыльями, чтобы согреться. Деклассированные элементы, пропустившие пару звеньев эволюционной цепи. Несладко им пришлось. Ни тебе больше пения, ни толстых червяков, ни перелетов к теплому морю. Двадцатый выдался хреновым веком для нью-йоркских пернатых, ну да они в курсе.
— Как ты там? В порядке?
Я качнулся на стуле и задрал голову. Из окна меня разглядывала Мартина, лицо ее обрамляли аккуратно расчесанные волосы.
— Нет, — ответил я, — тут просто рай.
Окно опустело. Я сидел на террасе в жарких сумерках и пил вино в компании пчел-марионеток.
Пообедали мы дома. Вначале мне было несколько не по себе. Я же заказал модный столик в «Последнем метро» на западном Бродвее и вообще настроился тряхнуть мошной.
— Отмени, — сказала Мартина.
И я отменил заказ. Она приготовила обед. Омлет, салат, фрукты, сыр. Белое вино. Двухэтажная квартира идеально соотносилась со здоровой и целеустремленной жизнью. Книги, картины, письменные столы, пишущая машинка, шахматы, теннисная ракетка, непринужденно прислонившаяся к дверце стенного шкафа. Одежда Осси на втором этаже наверняка развешена ровными рядами, уложена в аккуратные штабеля... Высокая Мартина надела вязаную кофточку с треугольным вырезом и джинсовую юбку. Тыл у Мартины вполне надежный, да и фронт впечатляет, пусть даже несколько менее, чем я представлял. Нет, это тело ее собственное, а не слепленное по какому-нибудь образцу и подобию.
— Давай никуда не пойдем, — сказала она. — Просто дома приятнее.
Можно откровенно? Вы уверены, что хотите это услышать? Так вот, признаюсь: в глубине души я всегда подозревал, что Мартина немного мазохистка. То есть, чтоей неймется затащить меня в койку. Согласен, звучит не особо правдоподобно. Но и люди нынче совершенно неправдоподобные. Все может быть. Двадцать лет назад превыше всего для нее были бы ее дом, ее интересы, ее лощеный муж. На меня она и не взглянула бы. Но сейчас? Сейчас — кто его знает; никто не знает. На хрена я ей, спрашивается, сдался? За каким чертом она меня сюда затащила? Ради интересной беседы, что ли?
Впрочем, она всегда, вроде бы, относилась ко мне достаточно тепло. В шестидесятых я частенько общался с Осси и Мартиной, с идеальной парой. Он подаст ей руку на выходе из «лендровера», в котором они тогда разъезжали, и неразлучная пара направится в ярмарочный шатер или в театральное фойе, или в переоборудованное трамвайное депо, или в любимый ресторан, кабак, забегаловку. На них оглядывались, на этих двоих. Особенно впечатлял непреложный факт, что они были явной парой, зрелой, яркой парой, в то время как остальные уподоблялись блудливым котам или пребывали в наркотическом ступоре— ЛСД там, шприцы-самоколы, колеса-самокаты, да и пенициллин. Тогда Осси был актером. Шекспировского репертуара. Интересно, что она сейчас думает, когда он простой толстосум, такой же, как все остальные. Мартину я знал еще с киношколы и нередко заваливался к одаренной паре с той или иной стилисткой или визажисткой, которую, тогда обихаживал, сказать привет. Это изрядно укрепляло мою репутацию. Вроде бы, Мартина всегда была рада меня видеть. Может, она уже тогда была немного мазохистка.
Так что, когда обед подходил к концу, и Мартина стояла рядом, доливая остатки вина, я сунул руку ей под юбку и сказал:
— Иди ко мне, милая. Ты же это любишь.
Расслабьтесь. На самом деле ничего не было. Собственно, весь вечер я вел себя неимоверно пристойно. Потому что до меня наконец дошло. Я просек, чего добивается Мартина Твен, чего она хочет. Дружбы. Просто дружбы — не секса, не обмана, не заморочек, не денег, а только человеческого контакта, без трений. Ну а мне-то какой, на хрен, с этого прок, подумал я вначале. Я был вне себя от трезвости и воздержания, в голове чувствовалась необыкновенная легкость, в голове шумело, как после хорошей пьянки, а я стоически обедал с этой извращенкой, которая видела во мне только меня самого. Редкой силы извращение, исключительной силы. Но я держал себя в руках, и беседа протекала достаточно гладко. Чего только ни бывает, философски заключил я и смирился. Все равно еще этот фурункул...
Правда, уходя в полдвенадцатого, я все же попробовал одну хитрость. Иногда самые шикарные женщины почему-то наиболее обделены заботой, и кто его знает, где найдешь, где потеряешь.
— Кстати, — сказал я. — Не дашь еще чего-нибудь почитать?
— Тогда подожди секундочку.
Книга называлась « 1984», и опять Джордж Оруэлл.
— Снова зверюшки? — предостерегающе поднял я палец.
— Нет. Ну так, несколько крыс.
— Снова аллегория?
— Не совсем.
— Кстати, — произнес я (вот она, хитрость), — ты мне тут недавно снилась. Сон был — просто закачаешься.
Обычно такой заход, на моей практике, вызывает либо защитную реакцию, либо откровенную панику. Но Мартина лишь глянула на меня с ровным любопытством и поинтересовалась:
— Да? И что там было?
— Ну... я, типа того, спасал тебя от краснокожих индейцев. Только они были не краснокожие, а сплошь нордические блондины. Мы спасались на моей машине, «фиаско». Только она не заводилась.
— И с чего там закачаться?
— Ну, потом образовалась другая машина, и мы уехали. Спаслись.
Тут я первый раз отклонился от истины. Сон у меня действительно был. Только на самом деле индейцы куда-то исчезли, ускакали по другим делам, «фиаско» превратился в роскошную спальню, Мартина скинула рубашку из х/б и штаны из оленьей кожи, и я любил ее до полного изнеможения.
— Просто засада была, — проговорил я. — Не заводится машина и не заводится, хоть ты тресни.
— Может, она перепила, — улыбнулась Мартина, открывая мне дверь на лестницу.
Фильм для взрослых оказался историческим и с несколько более выраженным сюжетом, чем обычно — о чернокожем владыке (Мавритания? Карфаген?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63