Если ничего не обломится, и если будете хорошо себя вести, та, кто его знает, может...
— Джон Сам?
Она чуть покачивалась на носках и неуверенно меня разглядывала. Девицы, какими бы ни были они мужеподобными и агрессивными, никогда не утратят этой манеры — уязвимого упования. По крайней мере, хотелось бы надеяться. На Дорис были просторные «хабешные» брюки и летная куртка, вся в заплатах: страховка от изнасилования, аналог газового баллончика. Это не помогало. Вот уж ее, сказал я себе, вот уж ее как раз имело бы полный смысл изнасиловать. С хорошим адвокатом отделаюсь парой лет. В тюряге нынче жизнь вполне сносная. Пинг-понг, телевизор, одноместные камеры.
— Садитесь, Дорис, — предложил я, ничем не выдавая волнения. — Пиво будете? Пол!
— Нет — просто воду.
— Минералку, или из-под крана сойдет?
— Сойдет, вполне.
С усилием выбравшись из-за стола, я дотащился в своем костюме (свободного покроя) до стойки— и обернулся. Дорис осматривала кабак наметанным взглядом антрополога. Несколько месяцев назад Филдинг прислал мне первую книжку этой цыпы, тонкий сборник рассказов. В Штатах у крошки Дорис все было схвачено — судя по вырезкам, которые приложили в лос-анджелесской конторе Филдинга. Для меня специально подчеркнули фразы, где тепло говорилось об оригинальности Дорис, о свежем подходе к эротизму. Книжка называлась «Ироничный возвышенный стиль» — наверно, не просто так. Один из рассказов назывался точно так же — видимо, опять не просто так. Поздно вечером я проглядел несколько из них, зевая и отчаянно борясь со сном, в поисках обещанного свежего подхода к эротизму. Прочел рассказ, называвшийся «Ироничный возвышенный стиль». Там было о бродяге, который изъяснялся одними цитатами из Шекспира. Все что он делал — это шакалил, цеплялся и клянчил, но при том сыпал сплошным Шекспиром. Этот старый бродяга — слов нет, как он меня достал. Но даже я понимал, что ритм диалога у нее — просто закачаешься. За это мы ее и подписали. Еще Филдинг назвал ее еврейской принцессой. Что да, то да, кусочек лакомый, североафриканская царица улья, смугляночка с адскими черными глазами и потрясающим, всю душу выворачивающим ртом... Ну и ну. Не удивительно, что она предпочитает рядиться черт знает во что. Но с такой внешностью, пожалуй, не совладаешь. Не задушишь, не убьешь. Меня проняло даже через многослойную пелену застарелого похмелья, через все семь покрывал.
Как Билл из «Бокс оффис», Дорис извлекла блокнот и ободряюще уставилась на меня.
— Первоначальный замысел, — прошептала она. — Не хотели бы немного рассказать о своем замысле? Где все должно происходить?
— Чего?
— Я спрашиваю, где все должно происходить. Я пожал плечами.
— Здесь, — ответил я.
Мы вместе обвели печальным взглядом недоперестроенный подвал: красноватая древесина, влажный бархатный плюш, вяло обвисшие портьеры и витражное стекло, резко выделяющийся бильярдный стол, безрукие бандиты, Толстый Пол с его бледными глазами, лицом забулдыги и разинутой варежкой смотрит на часы, стрелки которых приближаются к полудню.
— Здесь. Я родился тут наверху. Это заведение моего отца.
— Серьезно?
Даже странно, что с ее роскошных, оливкового цвета губ мог сорваться такой штамп. Зубы ее как жемчуг, жемчуг в устричной раковине, имя которой «Шекспир». Я шумно втянул воздух и начал.
— Значит, так. У нас есть отец, мать, сын и любовница. Любовница — общая у отца с сыном. Сначала она была с отцом, но потом сын тоже затесался. Сын знает, что она крутит с папашей, но тот не в курсе, что она крутит с сыном. Понимаете? Дело в том, что отец...
— Я поняла.
— ...давным-давно уже ее трахает, а теперь и сын тоже, но втихомолку. Да, а еще у нее связи с мафией — когда-то она танцевала стриптиз в мафиозном клубе. Короче, однажды в ресторан... Они все работают в ресторане или в кабаке, в баре там или в клубе. Мы еще не решили, где. И любовница тоже там работает. Короче, однажды... А мать с сыном довольно близки, и у матери к любовнице свой интерес, чисто материнский. Но она ничего не знает. Короче, однажды в ресторане, где они все работают, или в кабаке, или в баре, или в клубе — у них, значит, ежедневная доставка из пекарни— отец с сыном открывают мешок муки. Но там не мука, а героин. А отцу раньше приходилось иметь дела с мафией. Он просто хочет отдать мешок обратно. Сын же...
Я уже столько раз закатывал этот спич— главное, чтобы горло не пересыхало, и я могу трендеть так без единой запинки, без малейшего усилия. Так что мысли мои были вольны разбрестись по самым страхолюдным закоулкам, куда их всегда заносит, если за ними не следить. Живенько так бредут, пританцовывая. Что это за танец? Танец мольбы и тревоги, тщетного бдения. Наверно, у меня какая-то новая коровья болезнь, она все время заставляет сомневаться, реален ли я, и жизнь кажется фокусом, игрой, шуткой. Мне кажется... кажется, что я мертв. Неподалеку от меня живет один тип, и когда мы встречаемся, он очень странно на меня смотрит, просто жуть. Кстати, тоже писатель... Спать одному больше нельзя, вот это точно. Необходимо человеческое тепло, участие. Вскоре придется купить его прямо на улице. Просыпаюсь на рассвете— и пустота. А когда просыпаюсь ночью... лучше и не спрашивать, лучше и не говорить.
Ни на секунду не сводя с меня своих дьявольских глаз, Дорис выпросталась из куртки и промокнула платком блестящий лоб. Шелковая блузка ее, похожая скорее на мужскую рубашку, тоже светилась. Я зыркал глазами и продолжал бормотать. Видно, все-таки плоскогрудая. Но даже худоба эта странно возбуждала, особенно если посмотреть на горлышко, где замысловато переплетались жилки. У Селины горло полнее, взрывоопаснее, да и буфера тоже. Сдались мне эти буфера. Можно, наверно, и без них. Дорис вот обходится... Двери кабака распахнулись, да так и остались. Входят гуськом; завсегдатаев меньше, бездельников в отвратительных костюмах и с таблоидом под мышкой. В основном, молодежь, с химической расцветкой и звериным здоровьем, городским шумом и четкостью, со всей своей одеждой, буферами и деньгами.
— И в конце, — говорил я, — происходит крупная разборка между отцом и сыном. Плюс...
— Скажите, — перебила Дорис, — а какие вообще мотивы у персонажа Лесбии Беузолейль?
— Чего?
— У любовницы. Какие ее мотивы.
— Чего?
— Зачем она спит с двоими? Допустим, отец дает ей деньги. Но на что ей сдался сын? Это же большой риск. И сын — такой тупица...
— Ну, не знаю, — сказал я. — Может, у него поршень призовой.
— Простите?
— Может, он в койке хорош.
— Это не мотив. Драматически убедительно этого не показать. Вся же идея была в том, что наша любовница — никакая не тупая блондинка. Зачем тогда она ведет себя... как тупая блондинка? Сомневаюсь, чтобы публика это скушала. Умная женщина губит всю жизнь ради секса? Нет, по-моему, нужна какая-нибудь мотивировка.
Мимо проплыл Толстый Пол.
— Вероника уже начала, — сказал он и, вскинув растопыренные, со скрюченными пальцами, ладони, показал большие груди. Дорис приветливо подняла взгляд.
— Ах вы, цыпочки, — проговорил я. — Ах, писатели. Пошли, покажу кое-что.
Я взял ее за холодную костистую руку, и, миновав влажную пыль бархатного занавеса, мы погрузились в шум, дым и алкогольные пары. Двадцать мужиков с крепкими глотками разглядывали большую женщину на маленькой сцене. Здоровая смуглянка, дело свое знает — лицо абсолютно без выражения, как и положено. Несколько минут она изображала медленный танец, потом присела на край стула и откинулась на высокую спинку. Теперь одна ладонь месила пышную грудь, а другая шарила по блесткам на трусиках и скользнула внутрь, и заработала. Я нагнулся и прошептал Дорис в ее точеное ушко:
— Вам хорошо видно, или на плечи посадить? Скажите-ка мне одну вещь. Какие мотивы у нее? Какие у них у всех? Послушайте, прямо на выходе стоит мой «фиаско». Давайте перекусим у вас в отеле, потом поднимемся в номер, и я буду долго, прилежно учить вас мотивировке.
Она оценивающе поглядела на меня. Кивнула, улыбнулась и, раздвинув занавес, вышла, подгоняемая громким шлепком по крепкой, словно камень, попке. Я попятился за ней, бормоча под нос и не отрывая взгляда от сценической кульминации. Просто прелесть, как все они, Господи спаси, похожи, а? Все что нужно — это немного мяса и немного нервов. Нет, мяса все-таки лучше много.
Закинув куртку на плечо, Дорис поспешно собирала свое хозяйство. Ого, детка, подумал я, как не терпится-то. Может, завтрак пропустим и сразу в койку? Тут я заметил, что она ревет в три ручья.
— Спасибо, — услышал я, подойдя ближе. — Так отвратительно мне уже давно не было.
— Ну хватит, милочка, ты же знаешь, тебе понравится.
Она собрала волю в кулак. Слова давались ей с трудом, но она сумела договорить до конца.
— Тупое животное, — произнесла она. — Я-то считала, вы уже все вымерли. Думаешь, таких, как я, помимо воли тянет к таким, как ты. Но меня совершенно не вдохновляет спать с такими, как ты. Лучше бы вымерли, честное слово.
Она развернулась. Я дернулся на перехват, но не вышло. Меня занесло, и я рухнул на стол. Этот маневр — плюс дюжина пустых пивных кружек и стопаков из-под виски, среди которых я барахтался, — начали кое в чем меня убеждать. Я-то думал, похмелье как рукой сняло. На самом же деле его просто смыло морем дальнейшего бухла. Когда я наконец выправился и затеял отряхнуть костюм от мокрых осколков, то увидел, что в щель красной кулисы на меня смотрит отец. Я ответил ему смущенным, ожидающим взглядом. Но он слабо оскалился, давая понять, что я свободен, и скрылся со своим стаканом за кулисой.
Десятью минутами позже я все еще охлаждал свой лоб о морозно-гладкий фаянс «шекспировского» унитаза. Приподнял голову, мало-помалу хмурясь, и зачитал вслух граффити на ядовито-зеленом кафеле. «Бей черных». «Все бабы бляди». «На хуй Коффа».
— Что за Кофф?.. — пробормотал я себе под нос. — Ладно, на хуй так на хуй.
После сиесты мне чуть полегчало, и я храбро перелез с заднего сиденья на водительское, задержавшись только чтобы высвободить штанину, разодранную ручным тормозом. Потом направился домой — из Пимлико на Портобелло в своем пурпурном «фиаско». Кстати о «фиаско» — зверь, а не машина, купе в стиле ретро, просто загляденье. «Фиаско» радует мое сердце, тешит мое самолюбие. Когда я в Нью-Йорке, то одалживаю мотор Алеку Ллуэллину, по-товарищески. И что же я застаю по возвращении? Ветровое стекло все засрано птицами и в штрафных квитанциях, запаска продрана, в двигателе какой-то новый скрежет, бензин, масло и прочее на нулях. Чем этот тип занимался с моим дивным, несравненным «фиаско»? Можно подумать, он жил в машине, передавал ее в субаренду. Какого все-таки низкого пошиба людишки бывают. Но видели бы вы, как мальчики в гараже буквально-таки прикрывают лица от зависти и восторга, когда к ним в хламовник привозят мой «фиаско» — или буксируют или закатывают, а однажды чуть ли не на вертолете приволокли. Он норовист, мой «фиаско», подобно всем лучшим скаковым лошадям, поэтам и шеф-поварам. Нельзя ждать от него примерного поведения, это вам не «мистраль» какой-нибудь дряхлый и не «алиби». Я приобрел его в прошлом году за совершенно безумные деньги. Некоторые— возможно, среди них и Алек— обвиняют меня в помпезности, в дурновкусии. Что бы они понимали.
Мы с машиной ползли по родной улице, ползли как черепахи и грязно ругались. Припарковаться абсолютно негде. Даже в воскресенье днем припарковаться тут абсолютно негде. Можно, конечно, поставить машину во второй ряд; то-то кто-нибудь рад будет. Машины двоятся, дома же делятся пополам. Пополам, на четыре части, на восемь, на шестнадцать. Стоит домовладельцу или жучку от недвижимости увидеть приличного размера комнату, там тут же устраивают лабиринт, китайскую головоломку. Домофоны в облупленных подъездах напоминают пульт управления древнего космического корабля. Комнаты делятся и умножаются. Дома расщепляются, встают в три ряда. Люди тоже двоятся, делятся, расщепляются. В случае чего мы делим убытки поровну. И ничего удивительного, что лезем на стенку.
...Мне нравится думать о своей квартире в западном Лондоне как о настоящем плейбойском гнездышке. Но это не производит на квартиру впечатления, она так и остается берлогой, притоном, сараем — короче, лежбищем. В ней так и разит холостяцким духом, даже я это чую (скажите холостяцкому духу нет. Стоит дать ему послабление, и холостяцкий дух тут как тут, и никуда от него не деться). Как голодный тинэйджер, моя бедная квартира чахнет по женскому присутствию. Я тоже чахну. Квартира пала духом, я тоже. (Халат Селины, ее кремы и лосьоны, драгоценные залежи нижнего белья — все куда-то пропало, испарилось.) В моей квартире лохматый ковер-палас кремового цвета, здоровый шершавый диванище и овальная кровать с черным атласным покрывалом. Все это не мое. Муслиновая обивка на стенах — не моя. Предпочитаю брать все внаем. Воду, тепло, свет. Даже чай — в пакетиках. Яживу здесь уже десять лет, и вокруг ничего моего. Квартира тесноватая и обходится недешево.
Из углового окна, где нордическая кухонная выгородка, мне видны хилые бегуны, трусцой направляющиеся к парку. Немногим лучше Нью-Йорка. Эти одышливые пузаны, в массовом порядке спохватившиеся вдруг о своем здоровье, — некоторые из них выглядят так, словно бегут в гору, штурмуют вертикаль. Это все наше поколение затеяло. Прежде, видимо, никто не возражал против того, чтобы ковылять живыми развалинами. Теперь им подавай вечную бодрость. Этому нас научили шестидесятые — что быть старым позорно. Ятоже продукт шестидесятых— послушный, неулыбчивый, набравший в рот воды продукт шестидесятых, — но в данном вопросе мои симпатии целиком и полностью на стороне тех незапамятных времен, когда всех устраивало ковылять живыми развалинами. Через мутные окна моей берлоги, через многолетние напластования табачного дыма я гляжу на этих старых придурков, молодящихся кто во что горазд. Отправляйтесь по домам, говорю я. Шагом марш по домам, в койку, и побольше картошки на обед. Вчера я дрочил трижды, и каждый раз приходилось нелегко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63