Он пробовал вытереть перчаткой брызги грязи с портупеи и со злостью бормотал:
— Что у них, глаз нет?.. Не заметили очереди… Немногие останутся в живых, пока твой шлюз взорвут.
Грохнул минометный залп — и в нескольких метрах впереди замолк укрытый в воронке пулеметчик. Хорунжий прислушался — не отзовется ли? Поняв, что солдат или убит, или тяжело ранен, решил показать, кто здесь храбрый. Вскочил и побежал.
Томаш выскочил за ним, в три прыжка догнал его и подставил подножку. Оба упали, и только благодаря этому автоматная очередь прошла над их головами. Еще прыжок — и они скатились в воронку.
— Промазали, — с легкой усмешкой сказал офицер, широко открытым ртом ловя воздух. — В следующий раз запомни: не путайся под ногами, — добродушно ворчал он, одновременно освобождая пулемет из рук убитого.
— Не будь дураком, не давай убивать себя.
— Рядовой, вы это мне?
— Нет. В партизанах так говорили. Поговорка такая.
Налетел огневой вал с нашей стороны. Стреляли орудия и минометы. Почувствовав, что это уже подготовка к штурму, немцы также ответили сильным огнем: ровными очередями били пулеметы, полевые орудия били прямой наводкой. Близкий разрыв снаряда обсыпал песком лежащих в воронке.
— Черт бы их побрал! — выругался хорунжий, сплевывая темную от песка слюну.
Томаш не понял, или офицер ругает фрицев, или злится на то, что сержант Кос еще не взорвал шлюз. В ответ на слова офицера он на всякий случай заметил:
— Нужно избавиться от них, а то заживо похоронят.
Огонь не утихал, не давая ни одной из сторон преимущества. На поросших лесом холмах за поселком блеснуло, вверху просвистели снаряды, и тяжелый батарейный залп рванул землю, поднял шесть фонтанов грязи в двухстах метрах за плечами пехотинцев.
— Холера! — буркнул беспокойно хорунжий.
Какое-то мгновение казалось, что наша артиллерия как бы ослабила темп, что враг берет верх, но внезапно на той стороне вспышки стали появляться реже, грохот начал смолкать.
Хорунжий отряхнул мундир, еще раз выплюнул песок и, пристроив ручной пулемет на краю воронки, открыл стрельбу. После двух очередей он высунулся, чтобы лучше видеть, и вдруг крикнул, вытянув руку к Томашу:
— Вода!
— Я же говорил, — спокойно пробормотал Черешняк.
— Вода! За такое дело должны орден…
— Гражданин хорунжий не вернул мне нож и мазь…
— Вперед! — услышали они певучий голос, во все же более могучий, чем шум стрельбы.
Они увидели тучную фигуру сержанта Шавелло, который поднимался с земли. Рядом, из воронки, выскочил щуплый Юзек, вырвался вперед, чтобы прикрыть дядю.
— Ребята! Даешь Берлин! — закричал своим Черноусов и рванулся вперед с развевающейся за плечами накидкой.
Хорунжий сорвался с места, поскользнулся на влажном песке, но, взмахнув ручным пулеметом, удержал равновесие и побежал вслед за первыми пехотинцами.
С пожелтевшей травы, с подмокших борозд, из неглубоких окопов поднимались солдаты, взбирались на дамбу и, разогреваясь, увеличивали темп. Страх перед неизвестностью, который мучил их, когда под огнем ожидали приказа, остался теперь за плечами. Злость, предшествующая рукопашной схватке, росла в груди у них, и вдруг впереди разнеслось хриплое и грозное:
— Урр-а-а! Урр-а-а!
Командир, стоя в стороне, смотрел в бинокль. Он видел, как вода из каналов заливает луга, видел бурые клочья пены, кипящие между домами Ритцена, но, несмотря на это, лицо его было хмурое и напряженное.
— Подтяните пулеметы и немедленно откройте огонь через боевые порядки стрелковой роты. Если у немцев есть на крышах хотя бы несколько пулеметных гнезд… — Он замолчал и махнул рукой штабу: — Идемте.
Когда они подошли к дамбе, то увидели в ста метрах перед собой девушку в каске, которая, стоя на коленях, перевязывала какого-то пехотинца. Затем вскочила и побежала вперед, а за ней — немецкая овчарка, держащая в зубах санитарную сумку.
Со стороны Ритцена, как ошалелые куры, внезапно закудахтали скорострельные пушки. На фоне черных холмов и темно-синего неба над стрелковой цепью вспыхнули осветительные снаряды. Несколько снарядов разорвалось на дамбе, в нескольких метрах перед девушкой и собакой.
— Вызови полковые минометы, — приказал полковник сопровождавшему его радиотелеграфисту с зеленым ящиком на плечах. — Быстрее, сынок, быстрее!

Удары двух фаустпатронов и взрыв части заряда, заложенного саперами, сорвали петлю и вырвали несколько листов из ворот шлюза. Вода, прорываясь через эти пробоины, стекала водопадом, усиливающимся с каждой секундой.
— Экипаж, ко мне! — крикнул Густлик с палубы баржи, стараясь перекричать шум. — Экипаж!
Мощь бьющего с высоты потока начала со скрежетом гнуть ворота.
— Экипаж!
В бункере слышали только взрыв. Кос понял, что случилось, и отдал приказ отходить. Он подтолкнул упиравшегося Григория в сторону люка.
И вот на бетонном обрамлении шлюза на фоне уже ясного неба показался Саакашвили с автоматом через плечо, с саблей на боку. Он ловко вскочил на лестницу и начал поспешно спускаться вниз.
В тот момент, когда он соскочил на палубу, вода сорвала ворота с другой петли, ударила в корму баржи. Наиболее натянутый швартов лопнул со звоном.
— Янек! Янек! — хором кричали Густлик и Саакашвили. Заливаемые высокой волной, они удерживали баграми баржу у металлического крюка.
На фоне неба показалась горбатая фигура Кугеля с вещмешком Черешняка на плечах, с фуражкой ротмистра, которую он перекладывал из руки в руку, медля сходить по скобам.
— Быстрее! — рявкнул Елень. — Погибнем из-за этой гниды. Янек!
Они услышали очередь, и через минуту появился Кос. Он, стоя на скобах лестницы, сделал несколько последних выстрелов из автомата.
Граната, брошенная немецким пехотинцем, описала в воздухе дугу и, попав в бурлящий водоворот в шлюзе, с шумом разорвалась.
— Держи! — крикнул Кос, бросая автомат, а затем и снайперскую винтовку, чтобы освободить руки.
Густлик подхватил оружие на лету. Но, как только он выпустил багор, лопнули натянутые канаты. Багор выскользнул и из рук Григория. Баржа, освободившись, без труда вырвала носовой швартов. Вода, которая полностью сорвала половину ворот, начала раскачивать вторую.
Видя баржу, уносимую течением, Янек оттолкнулся от бетонной стены и прыгнул. Стремительный водоворот подхватил его, покрутил несколько раз и выбросил на поверхность.
Он глотнул воздуха и поплыл. Пена слепила, била в лицо, вода заливала уши, заглушая все звуки. Волны старались перевернуть его, подмять под себя. «Только бы вырваться из шлюза, только бы вынесло на берег», — мелькнуло у него в голове. Он пожалел, что не успел сбросить сапоги, с каждой секундой все сильнее тащившие его вниз.
Вдруг что-то ударило его по голове и обожгло, как бичом, шею. Прежде чем он понял, что это канат, его руки судорожно схватились за шершавую пеньку. Он почувствовал рывок, и какая-то сила потащила его вперед. Он по плечи высунулся из воды и в нескольких метрах перед собой увидел просмоленный борт баржи, а над ним Еленя, который выбирал конец не хуже, чем якорный подъемник.
У Янека внезапно потемнело в глазах. Боль в плечах и ладонях исчезла, утих шум в голове, глаза застлала холодная пелена, и он погрузился в огромную, лохматую тишину.
Затем боль и шум битвы стали возвращаться. Приоткрыв глаза, он увидел над собой усатое лицо Григория и хмурое лицо Густлика. Понял, что еще не время для отдыха.
— Долго? — спросил он.
— Может, минуту, — ответил Саакашвили.
— Несет, как сорванный початок, по склону. А шлюз еще виден, — добавил Елень, опершись на длинный руль. — К левому или правому берегу править? — спросил он, привыкнув к тому, что приказы должен отдавать Кос.
Янек сел и с минуту смотрел на гладкие насыпи, между которыми со скоростью лошади, идущей галопом, их несло половодье. С помощью Григория он встал на ноги. По обеим сторонам тянулись темно-зеленые луга, кое-где покрытые яркими желтыми пятнами.
— В этих зарослях не спрячешься. Правь прямо. В Ритцене больше шансов попасть к своим.
Под штурвалом на мокрой палубе лежал Кугель. Услыхав название города, обер-ефрейтор повернул в сторону сержанта печальное лицо и сказал:
— Никc Ритцен. Ритцен капут…
Опоясанную каналами площадь в центре Ритцена покрыла желтая пенящаяся вода. Волны перекатывались через набережную, заливали подвалы и первые этажи домов. Заглушили шум, погасили огонь. Последним замолчал пулемет, который с рассвета выпускал очередь за очередью и мимо которого ночью спускался по канату Черешняк.
С шумом и хлюпаньем перемешивались проклятия и команды. Вода выламывала двери, срывала мешки с песком, выдавливала наружу окна, уносила технику и оружие, валила с ног людей. На позициях немецких скорострельных орудий вспыхнула паника, но командир батареи быстро ее прекратил. Артиллеристы перетащили орудия из окопов повыше, на газон, и продолжали вести огонь. Вода доходила до осей колес, часть снарядов намокла, однако имелся еще запас на автомобилях. Солдаты по колено в воде переносили их на руках.
Крик «урр-а-а» и резкий треск автоматов приближались с каждой минутой. Наблюдатель, разместившийся на одном из этажей, подбежал к окну со стороны площади и закричал:
— Поляки!
Офицер, стоящий на сиденье вездехода, поднял руку вверх, выждал, пока стрелковая цепь выскочила с улиц на площадь, и скомандовал:
— Огонь!
Языки пламени вырвались из стволов, которые, как собаки на поводках, начали дергаться от каждого выстрела. И этот неожиданный ливень снарядов заглушил крик пехоты. Глухо трещали автоматные очереди, почти неразличимые из-за победного гула зенитной артиллерии.
Справа, за рядом растущих на площади деревьев и за каналом, появились на этажах домов немецкие пехотинцы и начали вести из окон пулеметный огонь.
Именно в этот момент, когда казалось, что атака захлебнулась, что она распадается на ожесточенные схватки штурмовых групп за отдельные дома, на противоположной стороне треугольной площади показался из-за домов нос речной баржи, которую несло течением. В первый момент на нее никто не обратил внимания, но внезапно эта старая деревянная коробка загремела, как крейсер. Из-за бортов, как бешеные, строчили два пулемета. На носу раз за разом появлялась вспышка, и фаустпатроны начали рваться между орудиями.
Немецкие солдаты, затаившиеся в домах и укрывшиеся за стенами, могли перестрелять экипаж баржи в течение минуты — доски не защищали его от пуль, но они этого не сделали. Только что они были вынуждены покинуть старательно подготовленные укрытия в подвалах и, едва заняв в мокрых мундирах новые позиции и произведя первые выстрелы, обнаружили, что на них напали с совершенно неожиданного направления. Кто-то закричал, что их окружают, кто-то, бросив оружие, загремел сапогами по ступеням, и за ним бросились остальные.
Расчет одной из зениток развернул ствол в сторону новой цели, но, прежде чем он успел произвести выстрел, запылал стоящий рядом автомобиль.
Заглушенное на несколько мгновений, снова послышалось «урр-а-а» наступающей пехоты.
Баржа, гремя выстрелами, подплывала все ближе, когда внезапно из окна за каналом кто-то метнул гранату. Грохнул взрыв, на корме загорелась палуба, и повалил густыми клубами дым.
— Не погасить! — крикнул Густлик, выпуская очередной снаряд.
— Прыгай, — приказал Кос.
Не зная, где еще канал, а где мель, они прыгали за борт, стараясь попасть поближе к деревьям.
— В спину печет, а в сапогах мокро, — ругался Елень, выпуская последний фаустпатрон.
— За мной!
Отдав приказ, Янек побежал первым и прыгнул в окно кирпичного дома. За ним Григорий, потом Кугель с вещмешком и последним Густлик, который присматривал за ним. Скрылись вовремя, так как немецкие пули ложились все гуще, стучали о стальные щитки и стволы исчезающих по очереди под водой орудий.
Пылающая баржа скрылась за домами. Через минуту среди покинутых орудий и машин только плескалась вода. Затем, строча из автоматов по окнам, ворвались наши пехотинцы во главе с хорунжим и Томашем.
Из дома, шлепая по колено в воде, выходили артиллеристы с поднятыми вверх руками.
— Знакомые. Это те, что меня ночью подвезли, — объяснял Черешняк и громко считал: — Восемь… двенадцать… пятнадцать… девятнадцать…
— Что это за идиот нам пленных считает? — загремел из глубины сеней грозный бас.
За последним немцем показался ствол пулемета, который, как винтовку, несли в одной руке, а затем грязное измученное лицо силезца.
— Томек! — Елень широко раскинул руки, но заколебался и, вместо того чтобы схватить в объятия, начал объяснять: — Твой мешок приехал на обер-ефрейторе Кугеле, а вот гармонь разбило, хоть и в бункере была. Ты не огорчайся: вся баржа сгорела, все пропало…
— Э-э, ладно, — сказал Томаш, хотя ему было жаль гармошку, и сделал полшага вперед.
Они крепко обнялись.
Григорий, с лицом, измазанным грязью и кровью, сдвинул шлемофон на лоб. Янек оперся на подоконник. Они с улыбкой наблюдали за этой встречей, но тут прибежали оба Шавелло, а с ними запыхавшийся Черноусов. Начались объятия, похлопывания, оклики, из которых ничего нельзя было понять.
Рядом пробегали цепи пехотинцев, продолжавших бой, перебиралась через воду батарея минометчиков, неся на вьюках стволы и плиты своих 82-миллиметровок.
Вода уже начала сходить, опадала, едва доходя до половины голени. Подошел командир полка с несколькими штабными офицерами, связистами и радистами, несущими на плечах радиостанции. Он остановился около танкистов и, прежде чем они успели доложить, спросил:
— Кто первым был в городе?
Черноусов и Томаш глянули друг на друга и почти одновременно показали на стоящего в стороне хорунжего, облепленного грязью, с бурым пятном от мазута на рукаве, с разорванным о колючую проволоку голенищем.
— Младший лейтенант первый, — сказал старшина. — Хотелось мне получить польскую медаль, но у него ноги сильнее.
— Хорунжий два раза пехоту поднимал в атаку, — добавил Черешняк.
Полковник молча достал из кармана медаль «Отличившимся на поле боя» и приколол на грудь вытянувшемуся в струнку офицеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113