На отшлифованной поверхности плуга поблескивал свет.
Он глубоко вздохнул раз-другой, вернулся назад и, остановившись у постели сына, долго думал, так долго, что со двора потянуло предрассветным холодом. Тогда он приподнял полу куртки, которой был прикрыт Томаш, чтобы увидеть его лицо. Парень неспокойно пошевелился во еле, отбросил в сторону тяжелую руку, стиснул и вновь разжал кулак. Вторая рука лежала на подушке. Отец решился — перекрестился, осенил крестом и сына и начал будить его:
— Вставай.
— Зачем? Так рано?
— Вставай, — упрямо повторил отец. — В армию пойдешь.
Томаш сел, удивленно потряс головой.
— Я же был, и меня уволили. Я им сказал, как вы приказали…
— Но! — грозно поднятая рука прервала разговор.
Проснулась мать, быстро перекрестилась, набросила через голову юбку и встала.
— А ты чего вскочила?
— Приготовлю что-нибудь на дорогу.
Гремя горшками, она начала суетиться в темной кухне.
Скрипнула дверь, и из соседней комнаты выглянул разбуженный хорунжий.
— Что-нибудь случилось?
— А, случилось, — заворчала Черешнякова. — Старый ошалел, сына гонит.
— Куда?
— В Гданьск, в танковую бригаду, — объяснил Черешняк.
— Как я туда попаду? — со злостью заворчал парень, натягивая брюки.
— Висла тебя доведет. Да я и сам покажу дорогу.

К восходу солнца оба Черешняка были уже в нескольких километрах от дома. В коротких лапсердаках, босиком, перебросив ботинки за шнурки через плечо, шли они широким шагом по противопаводковому валу вдоль Вислы. Томаш нес за спиной небольшой мешок с запасами, а у старика в руках был длинный прут. Они не разговаривали, да и о чем говорить? Никаких помех в пути они не встречали вплоть до того момента, когда увидели перед собой полосатый шлагбаум и часового.
Они подошли, не замедляя шага, и отец нырнул под бревно на другую сторону. Русский солдат преградил ему дорогу штыком.
— Куда?
— Здравствуй, товарищ, — поприветствовал его по-русски старый Черешняк. Сделав еще полшага вперед, он одной рукой отвел острие штыка, с поклоном приподнял шляпу и начал объяснять, мешая русские и польские слова:
— Лачята нам учекла, корова удрала. Не видел? Лачята, туда…
— Корова ушла, — часовой кивнул головой. — Вон там, — показал он на пасущуюся вдали скотину.
Черешняк еще раз отвесил поклон, кивнул головой сыну, и оба двинулись рысью прочь. Однако удалившись на безопасное расстояние, они пошли тише, вернулись к ритмичному, широкому шагу людей, устремленных к далекой цели.
— Из-за этой твоей железки меня аж пот прошиб, — сказал отец. — Не надо было брать.
— В дупле бы оно заржавело, — ответил Томаш и, засунув руку под куртку, поправил на животе оружие. — Может, еще пригодится.
Прошло три, а может быть, четыре часа, как старый вдруг засеменил, ну прямо как в польке. Томаш сменил ногу раз и другой, все старался попасть в ритм, но напрасно. Отец, видно, что-то в уме подсчитывал, прикидывал, беззвучно шевеля губами, и то замедлял, то ускорял шаг вслед за своими мыслями.
— Все-таки трудно с вами, отец, в одной упряжке… — пробормотал Томаш.
— В упряжке должна быть лошадь, — ответил старый. — Человек не годится. Вчера за полдня мы с тобой только три борозды вспахали.
Какое-то время они шли молча. Черешняк пошел быстрее. Сын следовал за ним, все увеличивая шаги, и, когда отец внезапно остановился, он чуть не налетел на него. Видя, что старый остановился, сын снял со спины мешок с запасами, начал развязывать веревку.
— Ты что? Проголодался? Еще не время.
Черешняк двинулся вперед, а Томаш снова забросил мешок за спину.
— У них не только танки, — начал отец, замедляя шаг. — У них есть машины. И лошади тоже.
— У кого?
— В бригаде, у генерала.
— А зачем им? — безучастно спросил Томаш.
— Наверное, если мотор испортится… А может, продукты на кухню возят: картошку, хлеб, капусту.
— Эх, в животе начинает бурчать.
— Купим где-нибудь хлеба. А сухари на потом.
Хлеба купить было негде, но старый все не давал остановиться и неутомимо топал вперед. Остановились они только под вечер, когда наткнулись на песчаном большаке на грузовик с продырявленными задними колесами, сильно накренившийся набок. Шофер сидел и ждал лучших времен, потому что домкрат он как нарочно одолжил приятелю, а в эту сторону никто не ехал. Черешняки помогли ему разгрузить машину, поднять и снова нагрузить, за что получили по два ломтя хлеба с консервами, и всю ночь спали на мешках с крупой в кузове мчавшегося грузовика, а утром, намного приблизившись к цели, тепло попрощались с водителем.
На скромном костре из сухих шишек сварили пшено, высыпавшееся из одного дырявого мешка, и пошли дальше.
Вскоре им опять посчастливилось: попался небольшой поселок над самой Вислой, а в нем на окраине — магазин. Когда они толкнули дверь, у входа зазвонил колокольчик, на пороге магазина появился хозяин, но полки были почти пустые: черный гуталин, желтые шнурки для ботинок да на прилавке большая стеклянная банка с солеными огурцами.
— Благослови вас господь. Дайте, пан, буханку, — сказал отец, снимая шляпу.
— Хлеба нет.
Старый потянулся к банке, покопавшись в ней, выбрал самый большой огурец, отгрыз половину, остальное отдал сыну. Вытерев пальцы о полу пиджака, он вытащил мешочек, висевший на груди, а из него свиток банкнот и положил одну бумажку на прилавок.
— Нам бы хлеба…
— Утром был, сейчас нет. — Продавец стукнул ладонью по доске прилавка.
Черешняк метнул второй банкнот, выждал немного и пристроил рядом третий.
Хозяин, внимательно наблюдая, подвинул руку ближе к деньгам.
— Могу дать половину, — предложил он.
— Целый, — потребовал Черешняк, кладя четвертый банкнот и прикрывая все четыре ладонью.
Продавец нырнул под прилавок, достал круглый хлеб. Томаш забрал у него буханку, сунул ее в мешок, а старый быстро отдернул руку с деньгами, оставив на прилавке только один банкнот. Хозяин схватил длинный нож для хлеба, стукнул им по прилавку.
— Остальные! — грозно потребовал он.
— Остальные вам не причитаются. Благослови вас господь.
Старый наклонился, нахлобучил шляпу на голову. Хозяин смерил молодого глазами, сделал шаг, чтобы выйти из-за прилавка, но, поразмыслив, отступил и махнул рукой, дескать, ладно. Томаш наклонил голову и вместе с отцом вышел.
Хозяин подошел к окну и наблюдал, в какую сторону они пойдут. Потом сплюнул на давно не подметавшийся пол, надел шапку и, повернув ключ в дверях, быстрым шагом пошел улицей в сторону поселка.
Черешняки, поев хлеба с луком, шли дальше широким трактом, с левой стороны его тянулся лес, а с правой, внизу, была видна Висла. Томаш время от времени поглядывал назад. Они как раз вышли на солнце из тени ив, когда он, не меняя шага, потянул за рукав отца, шедшего впереди.
— Отец…
— Что?
— Трое на велосипедах едут. Нырнем за деревья?
Черешняк остановился, посмотрел, задумался на мгновение и, не говоря ни слова, спокойно двинулся дальше. Томаш — за ним. Велосипедисты подъезжали все ближе, они уже почти догоняли, но старый как будто не видел их. Один из велосипедистов — хозяин магазина — немного замедлил ход, а двое, худой и толстый, съехали на левую сторону дороги. Они сильнее налегли на педали, опередили и, соскочив с седел, поставили велосипеды под ивой.
— Расстегни куртку, — не поворачивая головы, сказал отец.
В десяти метрах сзади их подстерегал хозяин магазина с тяжелым насосом в руках, а впереди преградили им дорогу эти двое. Они стояли на расставленных, чуть согнутых ногах, и когда отец и сын подошли ближе, те как по команде выхватили ножи.
— Гони всю монету, — приказал худой.
— А вот этого не хочешь? — Томаш распахнул куртку и блеснул автоматом. — Бросай ножи и три шага назад… А теперь мордой вниз и лежать. Ты тоже! — крикнул он пятившемуся назад хозяину магазина.
Тем временем отец поднял ножи, пальцем попробовал лезвия. Один он закрыл и спрятал в карман, а с другим в руке приблизился к велосипедистам.
— Вот этот велосипед совсем никудышный, — сказал он со вздохом и перерезал ножом шины на дамском велосипеде хозяина магазина. — Да поможет вам бог, — добавил он вежливо на прощание, когда они оба с сыном устраивались на сиденьях.
— Плохо они воспитаны, — заявил Томаш, потому что ни один из лежавших не поднял головы.
На велосипеде, даже если дорога песчаная, а тропинка узкая и извилистая, ехать намного быстрее, чем идти пешком. Впрочем, дорога вскоре слегка изогнулась и вывела на шоссе. Старый поправил шляпу, склонился над рулем и сильнее нажал на педали. Томаш следовал за ним сзади на расстоянии колеса. Они обгоняли конные повозки, а однажды, едучи под уклон, даже обогнали грузовик. Так доехали они до таблички с Надписью: «Гданьск, 172». Из-под надписи едва заметно проглядывали замазанные свежей краской буквы: «Данциг».
За табличкой был пригорок, и с него они вновь увидели Вислу и город, лежащий у самой реки. Шоссе вело вдоль реки, влево не было ни одного поворота, поэтому хочешь не хочешь пришлось им ехать по городу.
Весь берег в этом месте был каменный, а улица выложена квадратными плитами. Через каждые два метра торчали железные пни, и к двум из них толстыми канатами была пришвартована баржа. На баржу вели мостки для входящих на палубу и сходящих с нее. Невысокий, коренастый капрал в промасленном тиковом комбинезоне руководил погрузкой мешков с мукой. Черешняки остановились и прислушались, как он грозно покрикивает на рабочих и помогающих им солдат.
— Подержи, Томек, — приказал отец, слезая с седла, и подошел ближе. — Пан капрал… — обратился он, но тот даже не оглянулся, наверно, не слышал, что к нему обращаются.
— Пан сержант… — громче сказал Черешняк, подождал минуту и крикнул: — Пан поручник!
— Звания, гражданин, не различаете? — Капрал повернулся. — Я не поручник.
— Но наверняка будете. С такой внешностью.
— Что надо, отец?
— Возьмите с собой, пан капрал.
— Не могу, транспорт военный.
— Так ведь не оружие, а только мука.
— Откуда вы знаете?
— Вижу.
— Это еще ничего не доказывает. А может, в муке гранаты?
— А может, я сына везу в Гданьск, в армию?
— Для этого есть военкоматы. — Капрал шмыгнул веснушчатым носом и исподлобья взглянул на собеседника.
— А я хочу в свою танковую бригаду.
— А почему эта наша бригада должна быть ваша?
— Потому что я под Студзянками провел на помощь батальону Баранова танк под номером «102».
— «Рыжий»!
— Не было там рыжего. Поручник, который командовал, был черный, а другой, у радио, — светлый как лен…
— Этот светлый теперь командует… Быстрее вы с этими мешками! — поторопил он грузивших и добавил: — Теперь я в этом экипаже. Капрал Вихура.
— Черешняк. — Старый приподнял шляпу.
— Ну что ж! Если в нашу бригаду, то садитесь. Где сын?
— Томек! Ну иди же сюда.
— Подождите, — капрал задержал подошедшего, пощупал мускулы. — Может, он нам поможет?
— Это можно. Помоги им, Томаш. — Черешняк взял велосипеды, ловко провел их по мосткам и уложил на палубе около штурвальной будки.
Томаш широким шагом направился к открытым дверям склада. Ему взвалили на спину мешок, а он взял еще и второй под мышку и направился по мосткам на баржу.

На этой груженной мешками с мукой барже, которую тащил маленький, но густо дымящий и черный как смоль буксир, плыли они вечер, всю ночь и еще половину следующего дня. И плыли бы, может, до самого Гданьска, если бы Томаш не перестарался сверх меры. А началось с того, что у солдат была гармошка, они совали ее друг другу в руки, пробовали играть, но ничего не получалось.
— Дайте-ка сюда, — сказал Вихура. — Я спрошу гостей. Крестьяне любят играть…
Он взял инструмент и направился вдоль борта на корму баржи, где у штурвальной будки сидели на своих куртках Черешняки.
— Умеете играть, отец?
— Сын умеет.
Томаш молча взял гармонь, сделал несколько переборов, и лицо у него сразу просветлело. Он подмигнул капралу и после лихого вступления запел:
Сундучок стоит готовый,
Сундучок уж на столе.
Принеси мне, моя люба,
Ты его на поезд мне.
Капрал усмехнулся, оперся о пестро выкрашенную будку и начал в ритм постукивать по жестяной крышке.
Буксир предупреждающе прорычал сиреной, но Томаш продолжал играть:
Будут обо мне девчата плакать,
Что я с ними…
Со стороны буксира раздалась резкая автоматная очередь, за ней вторая и третья.
— В чем дело? — закричал Вихура тем, кто находился на носу, вытаскивая из кобуры пистолет.
— Мина! Мина по курсу! — закричали в ответ солдаты.
Буксир резко повернул, потащил баржу наискось вправо, но было уже слишком поздно, и левый борт все ближе и ближе подплывал к торчащему из воды полукругу мины.
— О черт! — выругался Вихура, схватил шест и, широко расставив ноги, стал у борта.
Черешняк крестился и шептал одними губами молитву. Томаш спрятал за себя гармонь, как будто хотел прикрыть ее собственным телом. Мина продолжала приближаться, толстые рога взрывателей грозно торчали в сторону. Вихура мягко дотронулся шестом до металлического корпуса, нажал.
— Только бы не выскользнула, — прошептал старый.
Капрал, отпихивая мину, сделал несколько шагов вдоль борта к корме. Потом с огромным трудом, как будто шест стал вдруг намного тяжелее, вытащил его и сел, потому что страх подкосил ему ноги.
— Господи, если бы я задел какой-нибудь из этих пальцев…
— Кто другой задел бы… — с уважением сказал Томаш.
— С буксира стреляли, чтобы сдетонировать, но в нее трудно попасть. От нее люди могут еще погибнуть.
Томаш встал так стремительно, что пискнула гармонь. Достал из-под полы куртки свой автомат и, набросив ремень на локоть, лег на корме, готовясь стрелять.
— Подожди немного, — сказал Вихура и закричал солдатам: — Ложись, все ложись!
Томаш, не взглянув назад, прицелился. Ствол автомата ходил вниз и вверх в ритме мягкой волны от винта. Томаш попробовал следовать за целью, но не вышло. Тогда он расслабил затвердевшие мускулы. Набрал в легкие воздуха, выдохнул и задержал дыхание, начал мягко нажимать на спуск и снова отпустил.
Еще раз вдох, выдох и вновь нажал на спуск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113