И вроде нормальным казался, а как мальчик из школы приходил (они его в группу продленного дня засунули), то прямо зверел. Они его все заставляли делать — ив магазин ходить, и полы мыть, и картошку чистить, и мусор выносить. И с сестренкой по матери сидеть. Мальчика было жалко, такого куцего… (Я был таким когда-то.)
А боксер только командовал и бил его дико то за плохие отметки в школе, то что он во дворе задержался, полчаса перегулял, по-моему, он просто повод искал, причину.
А эта женщина — странная мать была, постороннему мужику свое дитя бить разрешала. Только сидит, развесив свои молочные сиськи, и кормит ими своего нового ребенка. Грудного, это уже от него.
Мальчик был тихий, совсем забитый, и на носу у него было две конопушки, как у меня когда-то. Я покупал ему иногда шоколад, он заходил, когда их не было, и съедал его у меня, так как боялся, что тот (он его звал еще «папа», она заставляла) будет опять бить, что он взял у чужого. Свои, что ли, не дают.
И так он вздрагивал от каждого шума, шороха на лестнице, когда ел; так всего боялся, что у меня внутри все обрывалось, когда я глядел на мальчика, на его избитые, запуганные плечики. (А я еще своим был детством недоволен; и предъявлял отцу претензии.) И некому за него заступиться. Я никогда не вмешивался, так как это была чужая семья, когда тот все это с мальчиком делал, и только молил, чтобы эта стройная, несмотря на роды, толсто-грудая баба с голыми ногами скорей заголосила (иногда она это делала), и тогда тот остановится и не будет его бить, на него это действовало, иногда. Раздался истошный крик снова, и кто-то выбежал в коридор, потом звуки щелкающего ремня, он бил его, как никогда. А эта молчала. Я слышу, как мальчик уже в моем конце коридора, добежал, и вдруг — что-то бьется в мою дверь, — это его головка, и я понимаю, что этот дегенерат бросил ремень и бьет его руками, своими лопатами, ручищами, — этого хрупкого мальчика. Я не выдерживаю, вскакиваю и раскрываю дверь. Мальчик буквально падает на меня, и из губы его льется кровь. Я еле успеваю поймать его (благодаря волейболу, думаю я, — это последнее…) и прошу того остановиться, если он не с ума сошел.
— А, педагог! — тянет он. — А ну, уйди с моей дороги и не вмешивайся в семейные дела.
— Ты не его отец. Ты издеваешься над ним и избиваешь, как взрослого. — Я смотрю на ширину его плеч, и мне становится не совсем приятно. К тому же он вспотел, и от него пахнет потом. Я чувствительный на запахи.
— Не твое дело! Мы без ваших университетов могём воспитывать. Отвали, пока не поздно. — Желваки играют по бокам щек от его сплюснутого носа. — Я доберусь до костей этого молокососа, маленький подонок.
Я передвигаю мальчика за себя.
— Ты не посмеешь поднять на него руку, — говорю, — иначе я заявлю в суд, что ты истязаешь малолетнего ребенка, и покажу его тело.
Драться я с ним не собираюсь, да это было бы и смешно, там рычаги ручные, как лопаты — сметут и нет меня, к тому же он мастер спорта.
И вдруг меня как слепит в глаза:
— Ах ты, жидовня паршивая, все она знает, он в суд пойдет, да я тебя…
Я резко, сильно и быстро размахиваюсь и бью в самый центр, стараясь сделать мессиво из его лица. Он едва успевает отскочить, но не до конца, я попадаю, но несильно. Я подскакиваю и делаю еще два удара, но это уже воздух, это уже поздно, я забылся. И вдруг что-то нечеловеческое несется мне в глаза, бьет, как кувалда, и рушит на пол…
Не помню я ничего очень долго. Наверное, дольше, чем это долго, я перехожу уже в т о долго… но возвращаюсь.
Очнувшись, я вижу эту женщину, хлопочущую возле. Смутно, но вижу. И то победа, думал, не видеть никогда. Как раскаленным жаром полоснуло. И застелило, и залило.
— Где мальчик? — первое, что спрашиваю я. Она поднимает глаза, показывая. Мальчик сидит и плачет, растирая слезы. Мой мальчик.
Я поднимаю голову, и кровь хлыном льет из меня, градом катится, я не понимаю откуда, голова моя падает и больно стукается зачем-то.
— Господи, — шепчет она, и я слышу, — слава богу, что живой, я думала, всё…
Я снова поднимаю голову и понимаю, что это льется из носа. Где он? Я зажимаю нос левой рукой, правая мне будет нужна. Встаю, опираясь рукой по стене, — все качается и гудит в голове, — я чуть не падаю, но она подхватывает, поддерживает меня и прислоняет к шкафу. Как солоно во рту и больно, что он мне там перебил, этот кретин. Только бы не нос в рот вогнался. Хотя от такого удара, я не удивлюсь. Еще несколько минут, и я прихожу в себя, устанавливаясь на ногах. Ковыляя, я иду к корзине — где все мои силы — и беру бутылку шампанского. Я понимаю, что это, может, и глупо, но что я могу сделать: я никогда не проигрывал.
— Где он?
Она испуганно смотрит на меня.
— Он убежал во двор, испугался, подумал, что убил тебя… Ты не дышал.
Я переставляю ноги по направлению к двери, сжимая бутылку в руке.
Я убью его, я не дам ему жить, это я знаю точно. Она обгоняет меня, заслоняя дверь собою.
— Пожалуйста, я тебя умоляю, не ходи, ты весь в крови, он убежал, ты не найдешь его.
— Найду, — через кровь во рту говорю я. Качаюсь и вдруг падаю на колени.
— Господи, — шепчет она, — зачем тебе это надо было.
Зачем? Это второе дело. Первое — я найду его и размозжу ему череп, квадратный и мерзкий, как все боксерство. Я поднимаюсь с колен, удерживаясь, стою минуту, потом тяну руку к двери (она о чем-то молит меня) и падаю плашмя, и что-то с новой силой льется из носа. Кто-то переворачивает меня лицом вверх. Я подтягиваю колени, переворачиваюсь на них и ползу. Куда я ползу? Она оторопело ступает сбоку от меня.
— Что же делать, может, «скорую помощь» вызвать? Но ты не скажешь про него?
Я доползаю до телефона.
— Скажи мне номер, я наберу. Ты не сможешь сам.
Перестал ли мальчик плакать? Я что-то бормочу, она набирает, подставляя трубку к моему уху.
Мне кажется, что я еще и оглох, ужас охватывает меня. Но вдруг я слышу голос и успокаиваюсь, чуть не радуюсь.
— Алло, — говорят голосом.
— Тетя Лиля? — спрашиваю я. Это ее мама.
— Она на дежурстве. Кто это?
— Саша.
— Я тебе дам ее номер, позвони. Что с твоим голосом?
— Ничего, так, она в Склифосовского?
— Да, позвони ей туда.
Я вешаю трубку. Трубка падает, и рожавшая женщина вешает ее.
— Еще один номер, — говорю я, стоя на коленях, и не могу двинуться ни вперед, ни назад; только бы не упасть, больше я не поднимусь, у меня сил не хватит подняться. Она набирает номер.
Я сплевываю сгусток крови прямо на пол, я не могу держать его больше во рту. А где бутылка, вдруг некстати интересует меня, так всегда. Мальчик взял ее, когда я упал, и отнес обратно. Мальчику, кажется, меня жалко. И то хорошо.
— Доктора Лилю, пожалуйста.
— Что? Говорите яснее, не понятно. — А как тут говорить я с ней? Я повторяю.
— Тетя Лиля, это Саша.
— Что с тобой, Сашуля?
— У меня что-то с носом, не то со ртом, я не знаю.
— Что случилось?! Ты подрался.
— Нет, да это и не важно, я приеду сейчас, вы мне что-нибудь сделаете?
— Конечно, конечно, немедленно приезжай. Подожди, ты можешь сам добраться, а то я пришлю за тобой машину?
О Господи, вой, сирена, «скорая».
— Не надо, все нормально. Только прошу вас, маме не говорите ни слова и не звоните.
— Да что случилось, Сашенька, ты волнуешь меня?!
Я роняю трубку, та вешает ее на рычаг. Как телефонистка, но только вежливая.
Я поднимаюсь все-таки и по стенке дохожу до ванны, санузла, так как ванной это назвать нельзя. Останавливаюсь у зеркала и наконец вижу свое отражение. Я смотрю на свое лицо и осознаю, что мой нос сдвинут вправо, примерно на полтора пальца от переносицы. Вот и все, думаю я, как это просто. Господи! и это на всю жизнь! Да кто ж пойдет со мной теперь куда! какая?!
Я омываю рукой всю кровь, и кажется, что она никогда не кончится; споласкиваю кровь, а тонкая струйка все равно льется из разреза у переносицы. Это от очков, он разбил, я их иногда ношу, когда работаю или кино смотрю. И изнутри тоже льется, — я затыкаю ватой, которая есть у меня.
Ногами потом выхожу из ванной.
— Куда ж ты такой пойдешь, — голосит она, — у тебя вся рубашка в сгустках.
Рубашку я не видел.
— Не говори про него, умоляю тебя, его же посадят. Ему три года назад запретили драться, с последним предупреждением…
Мой нос, думаю я, Господи, прощай вся жизнь, и ни одна женщина не коснется меня. Больше мне уже ничего не интересно.
Я меняю рубашку и выхожу на улицу, в голове чуть-чуть получше и что-то прояснется. Я прикрываю нос рукой, чтобы не шарахались, и ловлю такси. Останавливается черная.
— Склифосовского.
— Три рубля. Я сажусь.
— Корпус хирургический № 2.
И по-моему, опять забываюсь, только зажимаю нос, чтобы не испачкать ему сиденья. Шофер — шутник попался:
— Слушай, парень, а тебе не травматологический, случайно, нужен, а? — Он смотрит в заднее зеркальце, моя рука упала. — Кто это тебя так уделал, на два перелома потянет, как минимум. Как девки-то любить будут?! А?
— Ой, не говори, — говорю я.
В голове у меня опять кружится, и начинается тошнота.
Он заводит меня в самый вестибюль и называет дежурной, кого мне надо. Я даю ему пятерку и шепчу спасибо.
Тетя Лиля вылетает моментально.
— Господи, — она вскидывает руку, — кто же это тебя? Ужас. Рентген немедленно, как же ты доехал?
— Сидя, — говорю я.
Через минуту меня несут на каких-то носилках и катят на колесах.
Она касается моего плеча, у нее дрожит рука.
— Бог ты мой, я даже не знаю, с чего начать, все разбито. Сашенька, мать же не переживет этого.
— Спокойней, теть Лиль, начинать надо сначала, у Торнике было хуже. — Я пытаюсь улыбнуться и теряю сознание.
Прихожу в себя уже после рентгена и слышу, как тетя Лиля говорит:
— Да, у него — закрытый перелом носа, бесспорно, и, слава богу, что в одном месте. Вы постараетесь? — спрашивает она кого-то.
А я и не знал, что шоферы у нас хорошие диагносты тоже. И с ходу, с первого взгляда, без всяких рентгенов.
Я открываю глаза, или они раскрываются.
— Сашенька, это Злата Александровна Артамонова, она будет оперировать тебя, я ее вызвала, она профессор и лучший отоларинголог-операционист нашей больницы.
— Оперировать? — вздрагиваю я. Звучит кошмарно.
— Да, — подтверждает тихо она.
— А вы?
— Я ведь только хирург.
— А мой нос? Здравствуйте, — говорю я, —
Злата Александровна.
— Постарается, чтобы он был в порядке.
— Но я не хочу операцию, я боюсь их и не делал никогда.
— Не пугайтесь, это не операция даже, а так, Лиля слишком уж серьезные слова употребляет. Однако время не ждет, поехали.
— Там еще у него губа от зубов рассечена, изнутри, надо шов накладывать, — говорит ей быстро тебя Лиля.
— Но это уже по вашей части, Лиля, но сначала я, это не терпит, может быть поздно. Договорились, я верну его сразу.
— Куда его? — спрашивает белый персонал.
— В мой корпус, быстро.
В этот раз я не теряю сознание, но оно уходит от меня далеко.
Она сажает меня в кресло, только с железными ручками, и надевает зеркальце на лоб, совсем как у мамы. Оно закрывает лицо. Мне даже кажется, что это мама, то ли мне все уже кажется.
— Саша, ты взрослый мальчик, поэтому я буду с тобой откровенна. Тем более твои родители — врачи, и ты должен все понимать. У тебя закрытый перелом носа, вернее, переносицы со смещением носовых хрящей и косточки носа. У меня даже нет времени давать наркоз тебе, я боюсь прозевать, надо вправлять по-горячему. Я не везу тебя в операционную класть на стол, а буду делать это сейчас, здесь, сидя, без наркоза. И как я вправлю, так и будет, и или он срастется прямо и будет красивый, или он срастется криво…
— Но он будет прямой?..
— Я скажу тебе честно, не обещая: я не уверена, я боюсь, что уже не поздно ли. От тебя требуется одно: терпеть, максимально. Ты сможешь? Я понимаю, что это адски больно, без наркоза, но… если хочешь быть красивым… — она мягко улыбается.
— Хорошо, я согласен, — говорю я, как будто у меня есть выбор.
Все то, что было потом, — я согласен, чтобы он мне бил в нос каждый день, лишь бы не повторялось это.
Белая медсестра сразу же становится за мной и берется за виски, а врач упирается в мои скулы. Это сразу напоминает мне стоматологическое кресло, крючки и пломбу, которую мне сверлили по периодонтиту без наркоза, тихий ужас… то был тихий ужас, это будет громкий. К тому же я ненавижу, когда меня держат.
— Только не держите меня, пожалуйста. — Я вырываюсь.
— Отпустите его, — говорит доктор, и сестра убирает руки.
— Но только не мешай мне, а то скажу привязать тебя, — говорит она. А это еще ужасней.
Она упирает руки в скулы, чтобы зафиксироваться, и приближает два больших пальца к моим глазам, чуть пониже. Она касается моего носа, что-то там устраивает из своих рук, без единого инструмента, и вдруг делает резкое сильное давящее движение.
Я взвываю от боли, и сестра виснет на меня, взлетающего, грудною тяжестью. Мне кажется, что темнота в моих глаза чернеет и останется там навечно.
Все рассеивается, она опять упирает руки в мое лицо, фиксируя их и готовясь.
— Неплохо, неплохо, — говорит она, — ты сильный мальчик, я думала, вообще порасшвыряешь нас по сторонам, так как у тебя вот…
Я думаю: неужели эта дичайшая боль повторится? И вдруг — хряск! Они вдвоем повисают на мне, так как меня выбрасывает из кресла от боли. Меня усаживают в кресло снова. О Господи, спаси меня.
— Ну что, привязывать тебя?!
— Нет, это невозможно. Злата Александровна, вы прекрасная женщина, но это вытерпеть невозможно. Я через многие боли и раны прошел, и всякое было, но я не смогу это, давайте наркоз, не нужен мне никакой прямой нос, я дурею от боли. Мне кажется, нервы и мозги, перемешавшись, через глаза выскакивают из меня.
— Я понимаю, Сашенька, все понимаю, ты молодец, потерпи еще чуть-чуть, он двигается. Еще два-три раза, и я вправлю его, и у тебя…
— Что?! Еще несколько раз? Да я не вынесу и одного прикосновения больше.
— Хорошо, я постараюсь в два раза, но не торгуйся только, нет времени у меня. А где я тебе нос возьму целый потом, у себя?!
Но мне нужно поторговаться, иначе не соглашусь на это добровольно, я не решусь.
Она берется за мое лицо, и мне себя уже дико жалко и больно, и страшно мне к тому же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49