— Он улыбается.
— Нет, ты не так меня понял, пап. Сифилис или его вторая стадия, или, скажем, вторичное заболевание может влиять на сопротивляемость организма при, предположим, пулевом ранении с ядом.
— Что-то ты мудришь, сын мой, объясни нормально.
— Хорошо, только не возмущайся сразу: у Ленина был сифилис, потом в него стреляли, через какое-то время он умер. Яд подействовал, но потом, могла быть причина, что организм был ослаблен вензаболеванием и не имел достаточной сопротивляемости, поэтому не справился и так далее.
— Во-первых, я не слышал, чтобы у него такое было, во-вторых, я не думаю, что Наташе и твоей маме, вообще дамам, приятно слушать такие подробности, а в-третьих, я тебя тысячу раз просил не вмешиваться ни в какие политики и диссидентские дела. И почему тебя тянет в эту пучину, да еще с обратным знаком минус, это не для тебя, занимайся наукой, оставь это кому-нибудь другому.
— Хорошо, хорошо, успокойся. Так все-таки? Он улыбается:
— Вы видите, Наташа, что я вам говорил! Я тебе объясню, когда встанем из-за стола. Но это не твоего ума дело. — Он вздыхает. — Сколько вы его знаете, Наташа? — переводит он разговор.
— Всего четыре дня, — отвечает она, и я улыбаюсь батиному выражению лица.
— А смотрите вы на него так!.. Она смотрит ясно.
— Но, надеюсь, это не любовь с первого взгляда, а то тогда я вам очень сочувствую.
Она не сдержалась, рассмеявшись. Мама вообще в рот куска не берет, ждет, пока отсмеется.
Потом мы пьем чай и едим «Наполеон», который испекла мама. Она это бесподобно делает.
Отец увлечен десертом, как он говорит: мозгу ученого всегда не хватает сладкого. В виде глюкозы. Мама разливает чай.
А она все время смотрит на меня. И краешком языка показывает на губу.
— Что это? — шепчу я беззвучно. Она только пожимает плечами.
На фруктах я сдаюсь и говорю: мам, хватит.
— Спасибо большое, нам пора.
— Ты, конечно, и проводишь Наташу, как галантный кавалер, — говорит папа, — я не сомневаюсь. А то я могу это сделать.
Она улыбается.
Когда мы выходим в прихожую, я подаю ей сумку.
— Мама, спасибо большое, мы очень наелись.
— Сыночек мой. — Она обнимает меня и сует что-то хрустящее в карман.
— ?..
— Это от меня.
— Точно?
— Да, да, я знаю, ты бы от него не взял. Отец подает Наташе ее шарф или это платок нашейный, непонятно.
— Очень приятно было познакомиться, Наташа. Рад, что вы побывали у нас в гостях.
— Мне тоже очень приятно.
— Передавайте привет вашим родителям. И счастливо вам окончить институт и быть хорошей учительницей.
Мы улыбаемся.
— До свиданья, пап.
Наташа извиняется и на минуту уходит в ванную.
— До свиданья, Саша. Ну, сынок, когда домой возвращаться будешь? Я так решил: сдавай сессию, чтобы я тебе «не мешался», как ты говоришь, а потом домой. И кончай эти свои…
Он не договаривает, она выходит из ванны, наверно, смотрелась в зеркало. Зеркала должны смотреть на нее.
— Большое спасибо за все, я очень благодарна. И уже когда мы стоим в дверях, в конце, вместо прощания, он говорит:
— И все-таки, Наташа, я не понимаю, как такая хорошая девушка, из такой воспитанной семьи, могла с ним связаться.
Мы смеемся и спускаемся. На лестничной клетке она не выдерживает и жадно затягивается, достав сигарету из кожаного футляра женского портсигара.
Щелкает моя зажигалка. На сей раз она не обращает никакого внимания на нее. Мы выходим на улицу, в ночь, на воздух.
Она смотрит на меня:
— Я не знала, что у тебя такая красивая мама, просто потрясающе.
— Сейчас уже не то, раньше она была, ее на Кавказе три раза воровали.
Она делает затяжку и долго не выпускает дым.
— Ты такая тихая и скромная была, мне даже не верилось, что это ты. Что случилось?
— Но я же не могла вешаться на твою, пусть даже прекрасную, шею на глазах твоих родителей.
— А я боялся, что тебе скучно и неинтересно. Да еще папа про мои школьные дела так долго рассказывал, каким я был, да как вел себя. Тоска.
— Мне, наоборот, это очень и очень интересно. Как раз это наиболее увлекательная часть была. И понравилась; я не знала, что ты такой был.
— А какой, ты думала, я был? Мы идем к Киевскому вокзалу.
— Ну, воспитанный пай-мальчик, сидящий дома и читающий, ничего плохого или озорного не делающий. Я смеюсь.
— Неужели я на такого похож? Ой, насмешила!
— А ты еще и дрался, папа говорит.
— Это он шутит, я никогда не делал этого, всегда боялся. — Я кокетничаю, я знаю. Она улыбается нежно.
И вдруг навстречу нам появляются три фигуры — каждая больше меня — и идут, заслоняя собой весь тротуар.
Только этого мне сейчас не хватало. Да еще при ней.
Мы сближаемся быстрей, чем хотелось бы, и увернуться некуда. Мне совсем не хочется делать этого при ней. Что-то сковывает, то ли стесняет.
Трое останавливаются, не пропуская.
Я прикидываю, кого уложу первого, но по всем расчетам выходит, что один из них еще уложит или имеет явные шансы уложить меня. Да — на ее глазах. (Ну, мне вечно везет, как утопленнику.) А сейчас — меня волнуют ее глаза…
— В чем дело, мальчики? — спокойно спрашивает она.
Но они отвечают мне, не девочке:
— Парень, у тебя закурить найдется? — голос вежливый, иначе не дал бы.
Я достаю пачку и протягиваю ее левой рукой, чтобы правая была свободна. Он берет одну.
— А для ребят?
Я киваю. Он берет еще две.
— У-у, фирменные, можно еще взять?
— Как тебе хочется.
И я как бы отодвигаю Наташу чуть-чуть назад, за себя, правой рукой.
— Ну, ладно, не буду тебя грабить, понимаю — дорого стоят, итак, три взял.
И они расступаются. Я беру ее за руку и провожу между ними, как бы прикрывая, и сзади чувствую это вечное проклятое беззащитное место — спина, и ее оголенность.
Мы проходим между ними и не ступаем двух шагов, как я слышу:
— Парень!
— Иди вперед, — резко тихо говорю я, — и не оборачивайся.
Я поворачиваюсь.
— Спасибо большое… за сигареты.
— Пожалуйста, — выдыхаю я.
Она стоит и не двигается, а только смотрит на меня.
Мы опять идем.
— Я что, Наташа, непонятно сказал идти вперед и не оглядываться?
— А ты считаешь, что ты всегда прав? — шутит она.
И тут я взрываюсь:
— Ну, позволь мне хотя бы в этом делать так, как я считаю, — и не вмешивайся в дела, которые я знаю, как кончаются и что случается, а ты — нет, ясно?!
— Хорошо, хорошо, Саша, только не кричи, успокойся. Ведь ничего не случилось.
— Но в следующий раз, когда я говорю, — надо делать! — (Или тебе приятно было смотреть, как меня раком ставили бы и отделывали.)
Она целует меня, я успокаиваюсь. Я перенапрягся. Я же понимаю, что просто так ребята не останавливают — закурить.
— Ничего не случилось только потому, что я трусливый и сделал все, как мальчики хотели.
— Да, только глаза у тебя сузились, как у ненормального. Я думала, сейчас не сдержишься и…
— Как же ты это в темноте заметила? — улыбаюсь я, успокоившись.
— Я наблюдательная. У тебя учусь. Хорошо, что ты сдержался, они всегда с ножами ходят…
С ножами, Господи, если б кто знал, через сколько я ножей прошел, от подбородка до колена.
— А ты всегда такая смелая? «В чем дело, мальчики», — мне это обалденно понравилось. Вот, думаю, есть девочка, которая защитит меня, заступится.
— Нет, я не такая смелая, но ведь нужно же было что-то сказать, чтобы показать, что их не боятся.
Как будто бы это кого-нибудь волновало.
— Ты мое солнышко… — я впервые называю ее так.
— Это правда?..
— Нет… просто ты мне нравишься. Мы горячо целуемся.
— Наташ, что это сладкое у тебя на губах?
— Гигиеническая помада, специальная.
— Я не знал, что ты губы красишь.
— Обычно нет, но после твоего поцелуя…
Я смеюсь и понимаю теперь, что она мне тогда показывала.
Мы идем по площади Киевского вокзала, а я решаю философскую дилемму материального сознания следующего плана: сколько мне мама могла положить в карман; есть бумажки рубль, три, пять, десять и так далее. Рубль она, конечно, не положила, даже если и три, то на два счетчика хватит, хотя в центр могут и без этого повезти, а пять — уж тем более достаточно. А если она брала у отца (такой возможности не отрицаю я), то у того только пятерки и десятки, он другие купюры не любит. В любом случае — получается, думаю, направляясь к стоянке такси.
Но не могу же я при ней вытащить бумажку и смотреть: сколько денег у меня.
Мы садимся в такси и целуемся до горячести в голове. По крайней мере, моей… Она изумительно целовалась… вернее — целовала меня.
Такси останавливается у моего дома.
— Мне выйти или я могу наблюдать, как ты будешь расплачиваться?
Щелкает счетчик под рукой таксиста.
— Как ты заметила? — удивительно.
— Я же сказала, что учусь наблюдательности у тебя. Мне это нравится.
Я лезу в карман, и мне становится нехорошо: в кармане ничего совершенно нет, там пусто.
— Что случилось, Саша?
— Наташ, я, кажется… — У меня не поворачивается язык, неужели ж я потерял, вот идиот, в двадцать один год не научился не терять деньги. Но где?! Так, мама мне засунула правой рукой в левый карман пиджака, он накладной…
И тут до меня доходит: ребята. Она стояла справа, а двое слева и один отвлекал сигаретами.
Пиджак был расстегнут, не касался, я не почувствовал, — хорошо, я бы сказал, классно!
Я сижу и размышляю, виртуозно сработано: я люблю искусство, любое.
— Саша?
— Да, Наташ. Я… ты мне можешь занять?
— Какие ты слова говоришь! — Она быстро достает из сумочки из кошелька несколько сложенных красных десяток и, не глядя, протягивает ему одну из них. Мне нравится, как она это делает.
Он мнется, он ожидает, — таксисты никогда не мнутся, — и держит десятку в руке.
— Возьмите половину.
Я раскрываю рот, а она говорит:
— Этого достаточно?
— Нет, это больше чем достаточно, три рубля хватит. Мы договаривались с молодым человеком на два счетчика.
Обалденный таксист. До чего ж мне перед ней неудобно, я, по-моему, весь гранатовый от стыда.
Она берет сдачу у ненормального таксиста, и мы выходим. То ли она так красива, что даже им нравится, так как общеизвестно, для таксиста нет ни святого, ни матери, ни женщины, а только три рубля.
— Ты потерял что-то, да? Ты расстроился?
— Нет, я не расстроился. И не потерял, кажется.
Я рассказываю ей, и мы смеемся.
Я вхожу в квартиру и включаю свет. Она просит меня отвернуться и раздевается. Я еще раз, на всякий случай, заглядываю в пустой карман: не показалось ли. Но плохое никогда не кажется — оно всегда реально.
И вдруг раздается звонок, звенящий так, что у меня чуть не начинается тик левого глаза.
Я снимаю трубку и молюсь Богу, что соседей нет до понедельника.
— Санечка, это я, — это мама.
— Мама, что случилось?!
— Я думала, это важно, и она будет искать.
— Что искать, кто она?
— Наташа забыла в ванной флакон очень дорогих французских духов, а я знаю, сколько они стоят, и боялась, что она будет переживать.
— Не будет, я заберу как-нибудь. Это все?
— Нет, и еще, что странно, он запечатанный. Как же она тогда ими пользовалась?
— Подожди секунду…
Я захожу в комнату, она лежит и смотрит на меня не мигая.
— Зачем ты это сделала?
— Что это?
— Не прикидывайся, а то ты не знаешь. Что ты оставила в ванной?
— Мне было приятно, она мне очень понравилась. Я ей его и привезла.
— Почему же ты в руки не отдала?
— Твой папа как-то отреагировал на тот подарок, что… я побоялась, но я не хотела никого обидеть, извини. Просто мне было неудобно их маме вручать, такой пустяк…
Я наклоняюсь и целую ее глаза.
Потом иду к телефону, черт-те что, одни миллионеры вокруг, а тут на жратву подчас или подчистую не хватает.
— Мама, это для тебя.
— Ой, сыночек, спасибо большое.
— Это не ко мне.
— Передай Наташе, я ей очень благодарна. Очень. И она такая элегантная.
— Спасибо, до свиданья.
Ну теперь мама будет на седьмом небе от счастья. Французские духи, для наших женщин — это же непозволительная роскошь… и большая часть счастья. Ее только французские женщины заслужили.
Я опускаюсь рядом с ней. Она целует меня, прижимаясь.
В эту ночь она как-то особенно нежна и покорна.
Она уезжает к вечеру в воскресенье, и мы ни о чем не договариваемся. Она ждет, что я скажу, а я молчу. Дурак и по-дурацки устроен.
Но мне еще во многом надо разобраться.
Она не выдерживает:
— Саша, может, ты мне дашь на всякий случай номер своего телефона?
— Конечно, нет. Разве он тебе нужен?
— Я просто считала, что это должен предложить, сделать ты.
Я шучу:
— Я настолько пьян тобой, что ничего не соображаю.
— Ты удивительный мальчик, и с тобой я делаю — заставляю себя делать то, что не делала никогда. И не стала бы. Или я что-то не так сказала и ты обиделся на меня?
— Что ты, что ты. Все прекрасно. И я боюсь только одного…
— Чего?
— Что все скоро закончится…
Она зацеловывает мое лицо нежными губами. У меня так всегда, когда хорошо, я боюсь, что будет плохо.
— Но не будем сейчас об этом, — говорю я. Скорее сам себе. Пишу ей телефон, она его и так сразу запоминает. Не беря с собой клочка бумаги. Я все всегда пишу на клочках.
Все жизнь какая-то — клочковатая.
— Я не хочу, чтобы ты думал об этом, — говорит, как просит, она, — хватит, моя голова раскалывается от этих мыслей.
Вот это новость для меня.
— Я не знал, что ты думаешь.
— Я не хотела, чтобы ты знал, что думаю я.
— Весьма интересная конструкция в русском языке.
Она улыбнулась. Мягко.
— Чем ты сейчас собираешься заниматься?
— Ты не хочешь, чтобы я тебе говорила неправду?
— Нет, конечно. Никогда.
— Поеду на международную.
— ???
— Я уже неделю ему не звонила… С тех пор, как встретила тебя.
Я отворачиваюсь.
— Саша? Это все совсем другое, ну… пока это тебя не должно касаться. Я объясню все потом. Не заставляй меня делать это сейчас.
— Я никого не заставляю ничего делать. Даже чтобы приезжала. Всего хорошего, Наташ.
Я слышу, как она тихо, без слов, без оправданий уходит, хлопает где-то дверь, гулко. В одном из многих отверстий моих чувств чувствую, что я не прав. В один из немногих раз я это чувствую. Я хочу высунуться в окно и крикнуть: ты права, извини меня. Но это же я, и я этого не делаю.
Просыпаюсь в понедельник утром и с тоской думаю: опять учиться. Как будто то, что я делал до этого — так называлось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49