— Это в домне плавится железо? — Или сталь? -
— Чугун. Чугун, — терпеливо отвечал парторг. — А сталь потом будет из чугуна.
— Как, расскажите, пожалуйста!
— Это в другом цеху, в мартеновских печах…
Лицо у Фёдора Иванова было совершенно землистое, заросло щетиной, глаза красные, слезящиеся. Бегал, однако, он бодро, распоряжался, улыбался. Пожаловался Павлу:
— Замучили вопросами. Спасибо, Иващенко спас.
— Ты отдыхал? — — спросил Павел.
— Ты что! Глаз сомкнуть не удалось.
— Неужели с той поры и домой не ходил? -!
— Куда там домой, тут каждый час светопреставление… Режим не наладим, приборы барахлят, одна шихтоподача всю душу измотала.
Видя, что Павел смотрит сочувственно и поражённо, он улыбнулся:
— Что, я зарос? — Ладно, поспеет самовар — побреемся. Долго вот только греется — великоват… Господи, пронеси, хоть бы сошло всё благополучно…
— Что может случиться? -
— А всё! Всё может случиться. Первая плавка, новая печка — ни черта не известно, ни характер её, ни сроки, внутрь её не залезешь, ложкой не помешаешь: есть ли там вообще металл? — Аварии могут быть. Редко-редко первые выпуски проходят гладко: что-нибудь да случается. Поседеешь тут с ней.
— Так работаючи, ты, Фёдор, пожалуй, не доживёшь до ста лет.
— А что? — — озабоченно спросил Фёдор. — Вышел указ, что обязательно до ста? -…
— Нет. Указ прежний. Кто сколько хочет.
— А, тогда ладно, — махнул рукой Фёдор. — Мне скромно-бедно хватит девяносто пять.
Тут подошла дама из телевидения с вопросом, почему не начинается плавка, почему задержка? — Сразу Фёдора окружили плотной толпой, и он, потирая щёку, внимательно выслушивал, отвечал, объяснял.
Николай Зотов, уже злой, как чёрт, разъяренно заорал с мостика над канавой:
— Отойдите от лётки все посторонние! Это вам не аллея! Не стойте перед глазками! — Он злобно швырнул лопату, ушёл в сторонку, стоял, нервничая, курил. Домна всё так же гудела.
— Здравствуй. Я готов, изволь. Дай мне в морду! — услышал Павел голос за спиной.
Обернулся — Белоцерковский. Чистенький, элегантный, с неизменной фотоаппаратурой и блокнотом в руке.
— Давай скорее, — сказал Белоцерковский, подставляя щёку, — давай, говорю. Я заслужил!
Павел молчал. При одном виде Белоцерковского ему вспомнилась та постыдная ночь, у него даже в горле сжалось, словно затошнило.
— Так, так, бей, бей, — говорил Белоцерковский покаянно, словно его и в самом деле били. — Ты смотришь на меня и думаешь: «Вот передо мной негодяй». Так и есть, касаемо того дня. Мне очень жаль, поверь. Мне много чего жаль…
Странно, но Павлу вдруг тоже стало жаль его, хотя бы он ни за что в этом не признался и не стоило жалеть. Он продолжал молчать.
— Извини меня в первый и последний раз, — серьёзно попросил Белоцерковский. — Давай помиримся. Я много передумал… и искренне сожалею. Но ведь хорош же я был тогда…
— Оба мы были хороши, — опять и опять содрогаясь, выдавил из себя Павел.
— Что оно тут, как оно тут, жертв ещё не было? — — робко спросил Белоцерковский.
— Тебе подавай жертвы? -
— А что! Я говорю серьёзно. Вот посмотришь, если мы живы отсюда уйдём…
— Почему? -
— Возьмёт да развалится. От нас только дымок!
— Пугаешь? -
— Ага. Я, конечно, вру, такое возможно только в теории, но слышал вон — кричат: отойдите от лётки? — Иногда вырывает. Вся эта замазка, как бомба, летит через цех. Лучше давай в сторонку… И перед глазками не задерживайся: тоже вырывает. Года два назад на первой домне парня убило. Струя, как лазер. Значит, я не опоздал? -
— Ты, вижу, не спешил.
— Я стреляный воробей. Если назначили на четыре, значит, дай бог в пять. — Белоцерковский полистал блокнот, вздохнул. — В пути строчки пришли, для завтрашнего репортажа. Не взглянешь? -
Павел прочёл:
«Рождение металла — это как песня. Оно вызывает в человеческих сердцах чувство радости и законной гордости. Домна-гигант! Первая плавка! Здесь собрались представители многотысячного коллектива, руководители строительных организаций и эксплуатационники. У всех на устах одно: когда? — когда? — И вот наступает торжественный момент. Хлынула огненная река! Радостные крики, здравицы…»
— Когда? — Когда? — — раздался знакомый голос Славки Селезнёва. — Без-об-ра-зие! По-ра от-кры-вать!
— Явился! — сказал Павел, здороваясь. — Плакат переделывать не будешь? -
— А что я тебе говорил: дадим в январе! — воскликнул Славка. — Вышло-то по-моему? -
— Тридцать первого.
— Плевать. Все равно в январе! Поздравляю, братцы, ура!… Надо срочно открывать. Представляете, какая хохма: только что по городскому радио передали, что домна выдала первую плавку. В «Последних известиях» — уже выдали!
— Чего ты на меня уставился? — — возмутился Белоцерковский.
— Это твоя работа? -
— Нет. Я только что приехал!
— А ты так и работаешь, по ресторанам информации сочиняешь! Ты на радио всегда даёшь, у них своего тут нет!
— Я не давал! Спроси его: я только вошёл…
— В общем, уже сообщили. Надо оправдывать… Где Иванов? — Почему не открывают, черти чумазые! Иванов!
Фёдор Иванов обнаружился в сторонке, сидел на железном сундуке, торопливо ел борщ прямо из кастрюльки. Шапку свою он снял, положил рядом, и волосы не пригладил — торчали колтуном, засохли сосульками. Рядом стояла жена его Зинаида, Разворачивала узелок, подавала ему хлеб. Принесла из дому мужа покормить, как в поле на косьбу…
— Фёдор! — сказал Селезнёв. — Пора, пора! Уже по радио передали.
— С-час… пожрём…— не поднимая лица, с полным ртом сказал Иванов.
— Дайте ему поесть, пока хоть не остыло! — сказала Зинаида.
— Вот так! — возмущённо воскликнул Селезнёв. — Домна стоит — обер обедает!
— С-час, щас…— пробормотал Фёдор, подскребая ложкой по дну, вскочил, отряхнул крошки, нахлобучил шапку. — Товарищи! Попрошу отойти! Отойдите от лётки подальше!… Пожалуйста, прошу вас, я же за вас потом отвечай!
Людей набежало порядочно. Мрачные горновые с трудом оттеснили посторонних с площадки. Николай Зотов колдовал у пирамиды голубых баллонов: подсоединил к одному из них длинный резиновый шланг, в конец шланга вправил длинную, прямую, как спица, железную трубу, сам стал у баллона, положив руку на вентиль.
Откуда-то сильно дуло, но не постоянно, а так, порывами, пронзительный ледяной сквозняк, и всё тело Павла вдруг ни с того ни с сего стало мелко-мелко дрожать. Он решил, что это всё-таки от холода.
Посмотрел на часы — и испугался: шёл уже шестой. Подумал, не испортились ли, сверил с часами соседей — всё правильно. «Ладно, — подумал он. — На митинг не останусь».
Вспыхнули десятки ламп, включённые кинохроникёрами. По двое горновых с пиками приготовились с боков на приличном расстоянии от лётки. «Вот оно! — подумал Павел, ощущая, как сердце заколотилось. — Пусть будет удача, пусть!»
И вот на ярко освещённую площадку выбежал Фёдор Иванов, как гладиатор на арену.
Поднял приготовленную трубку и ткнул её в отверстие лётки. Там зарокотал огонь, трубка стала уходить вглубь.
Фёдор отскакивал и снова кидался, как с копьём наперевес, отважно бегая один рядом с канавой, в которую вот-вот чуть ли ни прямо в ноги ему хлынет металл.
Сизый дым пошёл от лётки, потянулся по залу многоэтажными пластами, клубясь в лучах прожекторов.
И вдруг раскрылось жерло. В тот же миг оглушительный грохот канонадой вылетел оттуда, от трубы в руках Фёдора осталась лишь скрюченная половинка. Фёдор, как обезьяна, отскочил от канавы, спасая, подтягивая за собой шланг… В первый миг казалось, огонь из нутра печи так и вывалится, хлынет, но ничего не потекло. Только ослепляющее сияние.
Фёдор, нагибаясь, прикрываясь рукавицей, позаглядывал, о чём-то распорядился опять, спрыгнул к канаве, потянул новую трубу, которую уже сменил ему Зотов. Он прямо ткнул её в жерло — и пошла канонада! Труба гнулась в его руках и таяла, как восковая, а не тонкая она была, типа водопроводной. Фёдор отскакивал, кидался, разворачивал, разрушал, расширял это грохочущее жерло, прикрываясь локтем от жара и стрельбы. Сменил ещё одну трубу, потом ещё, они вмиг сгорали. Взлетали фонтаны искр, докрасна раскалённые куски. Ребята изо всех сил шуровали пиками, расширяя отверстие. А Фёдор всё прыгал, как кошка, — чёрная фигурка на фоне сплошного огня, подвижный и увёртливый дьявол, и непонятно было, как он ещё не горит.
Весь цех заволокло дымом, от грохота невыносимо звенело в ушах, толпа стала пятиться, подминая задних, потому что стреляли и долетали искры даже до краёв площадки.
Фёдору подали пику. Он, разбежавшись, воткнул её в жерло, пошебаршил там ещё, корчась перед огнём, с силой выдернул на себя. Ничего.
Лицо его было искажено. Павлу показалось в этот момент, что от отчаяния. Утёршись, задыхаясь в дыму, Фёдор опять кинулся с пикой наперевес, вонзил, поковырял — выдернул. Ничего. Только угли какие-то выкатились белые и сразу превратились в красные. Фёдор топтался по ним дымящимися сапогами, снова пошёл наперевес, этакая отчаянная мурашка, атакующая раскалённый самовар. Пошебаршил особенно продолжительно, выдернул — чуть не упал сам. Казалось, он умоляет, вытягивает металл за язык: ну, иди же, иди!…
Тоненький-тоненький красный ручеёк показался и тут же в лётке остановился, стал темнеть, чернеть…
Фёдор отошёл от канавы, горновые на него брызгали водой, он утирался шапкой, шевеля губами, видимо, ругаясь. Николай Зотов поковырял в жерле длинным стержнем с ложкой, пытаясь что-нибудь в неё набрать, не то набрал, не то нет — понёс ложку на отлёте наверх. Фёдор Иванов опять кинулся шуровать пикой, разворачивал и разворачивал лётку, но ясно было, что это уже бесполезно: металла не было. Фёдор махнул рукой и ушёл сквозь толпу куда-то.
— М-да, спектакль задерживается, — сказал Белоцерковский. — Красотка не поддаётся. Будем надеяться — с первого раза? -
Они пошли посмотреть, куда скрылся обер-мастер, и не ошиблись: вокруг железного сундука сгрудились люди, тут был и начальник цеха Хромпик, и Векслер со своим ослепительным платочком. Передавали из рук в руки ноздреватые куски, крошили, растирали, озабоченно рассматривали; сыпались технические термины.
Векслер, чрезвычайно озабоченный, загадочно сказал:
— Был бы шлак… будет и чугун… подождем ещё.
— Николай! — закричал Фёдор через головы. — Закрывай!
Тут вступила в действие пушка. Она действительно напоминала артиллерийское орудие с очень толстым стволом, она поехала и поехала, поворачиваясь на шарнирах, врезалась стволом прямо в зияющую пасть печи; загрохотало, зашкворчало, из пушки изверглась глина, и моментально дыра оказалась забитой, только пар пошёл. Огонь исчез, и в цехе стало как бы холоднее. Кинооператоры выключили лампы.
— Неизвестно! — отбивался на этот раз Векслер от любопытных. — Да, будем ждать. Неизвестно!
— Чугунок-то, он, конечно, должен быть, — говорил даме из телевидения один из горновых, этакий сбитенький, хитроватый мужичок неопределённых лет. — Должен, должен. Может, он на дне пока и досюдова не достигает. Видите, и начальство говорят: неизвестно… Вы покамест погуляйте.
Павел озабоченно посмотрел на часы и снова не поверил своим глазам. Часы показывали пять минут восьмого.
Сломя голову он бросился вон, потом бежал по улице и думал: получилось действительно — «домна или я!». Не может быть, чтобы ушла. Театр теперь побоку… Тут заваривается свой такой театр…
Издали увидел дом, но сколько ни пытался вглядываться в крайнее, за ветками дерева, окно, света не было видно.
Взбежал по лестнице, нетерпеливо звонил, пока не открыла соседка.
— Женя ушла, — сказала она, с любопытством оглядывая его. — Да, принарядилась так и ушла, не знаю, уж куда.
— Записку не оставляла? — Ничего не велела передать? -
— А что вам надо было передать? -
— Ничего.
Он вышел на улицу. Машинально прошёл два квартала, потом обнаружил, что идёт не в ту сторону. Огляделся. В темноте домна не была видна, но угадывалась по огням. Огни облепили её до самой вершины — красные, предупредительные, чтоб не наткнулись самолёты, яркие белые и совсем тусклые. Все они словно висели в небе. А правее, над работающими домнами, колыхалось зарево. Даже издали доносились повизгивающие, постукивающие, бухающие звуки ночной какофонии…
Рассеянно порывшись в карманах, Павел достал сигарету, закурил, прислонился к столбу и несколько минут постоял, покуривая.
С завода бежали две девчонки, верно, со смены, в телогрейках, закутанные платками, как матрёшки, только носы торчат. Пробежали и хихикнули:
— Что-то дяденька грустный такой стоит: наверное, в жизни ему не везёт.
Глава 16
— А ты? — А что держит тебя? — — спрашивал Белоцерковский, поминутно забегая сбоку и проваливаясь в снег.
Ходили в столовую, поужинали. С грехом пополам помирились, но оба были раздражены, затеяли спор о смысле жизни, причем крыли друг друга не столько по существу, сколько из потребности возражать и уязвлять.
— Меня держит работа, — решительно отвечал Павел.
— А зачем работать? -
— Как зачем? — Интересно!
— А какой смысл в твоей работе? — Мир гибнет, я думаю об этом, и мне неинтересно, мне страшно и безвыходно. А тебе не бывает? -
— Сам ты гибнешь и потому городишь вздор! Депрессия алкоголика!
— Нет, я трезво, объективно смотрю! Мир на грани катастрофы, самоуничтожения, даже слепому видно: цивилизация дошла до грани, за которой должна пожрать сама себя. Выдохлись. Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано.
— Несусветный бред, — сказал Павел. — Так кричат на Западе, ибо гибнет капитализм, так они всему хотели бы пророчить гибель. Кстати, подобных тебе невежд и пессимистов во все века колотили страхи перед концом мира, страшными судами и так далее. Подобные страхи в наш атомный век — то же, но принявшее наукообразный вид. Угроза атомной катастрофы — реальность, но она не будет допущена. Не будет. Не может быть!
— Прекрасный аргумент! — завопил Белоцерковский. — «Этого не может быть, потому что этого быть не может».
— Давай прекратим, пока снова не поругались.
— А, испугался!
— Не испугался, а нервы мне на тебя жаль тратить, дурак!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27