Подобные подвиги он совершал только в моих кошмарах, а может, как я опасался, в чрезмерно склонной к любовным мечтаниям фантазии Элиноры. Чувствуя себя покинутой, она злилась и каждое утро отправлялась в купальни одна.
Тем не менее мы, как и в Лондоне, совершали время от времени длительные прогулки. Мимо наполовину возведенной Залы Ассамблей, вокруг Серкуса, вдоль изогнутого в виде лука скелета Ройял-Кресент, также недостроенного. Последний, растянувшись на изрытом лугу, напоминал, кости какого-то мифического зверя, которые были извлечены из земли, чтобы истлевать у всех на виду. В иных случаях мы гуляли по речному берегу, где вставал над темными водами новый мост — еще одна недовершенная стройка; быки его напоминали шипы спинного хребта, устои — четыре мощные лапы, половинки арок — крылья, здание заставы — циклопический череп. Еще одно доисторическое чудовище, при помощи воротов и лебедок поднятое из трясины, в которой оно было погребено.
В таких случаях мы, если прерывали молчание, то ради беседы о Тристано. Элинора странным образом помешалась на этой теме. Я начал рассказывать его историю — по ее требованию — еще в пути, и в первый день по прибытии в Бат поставил бы точку, но заболел. Теперь, как завзятый путешественник в поисках следов гомеровских сражений, она желала посетить и подробно осмотреть все описанные в рассказе места: Бювет, Коулд-Бат-Хаус, старые Залы Ассамблей с бальными комнатами при них, даже Клавертон-Даун, где — вопреки всем запретам мистера Нэша — должна была состояться та самая дуэль. Элинора желала также узнать, чем вся эта история кончилась.
— Выходит, лорд У*** заподозрил связь между супругой и Тристано? И потому мистеру Трамбуллу — если только это его настоящее имя — было поручено за ними шпионить?
— Настоящее имя мистера Трамбулла мне неизвестно, — ответил я. — Возможно, он и в самом деле не кто иной, как Трамбулл, — Мы уже восьмой раз обходили Куин-Сквер; прежде я подробно описывал бал-маскарад и еще больше времени тратил, отвечая на бессчетные расспросы Элиноры. — Нет, в Лондоне лорд У*** ни о чем не догадывался. Тристано представлялся ему подобием Тантала, терзаемого близостью недоступной красоты, которой он никоим образом не мог насладиться. Лорд У*** сомневался лишь в способности певца вести неотступную слежку за ее светлостью, в коварстве которой был убежден, и, нельзя отрицать, с полным на то основанием. Сделаться рогоносцем лорд У*** страшился пуще всех напастей, а как раз в Бате, по его мнению, наставление рогов прочно укоренилось в качестве местного обычая.
— Итак, мистера Трамбулла, кем бы он там ни был, нанял?..
— Да, и Трамбулл же написал лорду У*** письмо в Лондон. Перед этим, однако, как я уже упоминал, он попытался предостеречь Тристано, к которому успел проникнуться уважением и сочувствием.
— А ее светлость в это время, как я догадываюсь, была уже в тягости?
— Погоди, я еще до этого не добрался. — Я был раздражен: Элинора постоянно меня перебивала. Мы обошли дряхлую мумию, которая грелась на солнышке в инвалидном кресле с украшенным лентами капором на голове, а ее опекунша — юная леди, предусмотрительно запасшаяся романом, — коротала часы на соседней скамейке. Издалека, со стороны Кресента, эхо доносило металлический перестук молотков.
— И дуэль состоялась?
— Не совсем. Впрочем, тем же вечером поединок был назначен на час рассвета, у Клавертон-Дауна. — Я махнул рукой в сторону востока, за Квайет-стрит, которая в этот утренний час вполне оправдывала свое название. — На саблях. Однако Тристано, повинуясь велению ее светлости, не появился на поле брани с тем, чтобы дать лорду У*** требуемую сатисфакцию.
— Они вместе бежали во Францию? — По лицу Элиноры разлилась нежность, какой я не видел со дня нашего прибытия в Бат, и она еще крепче стиснула мне локоть. При солнечном свете, с этой новой улыбкой, Элинора выглядела определенно здоровее, хотя за последние дни мы оба заметно исхудали: зашитых в ее юбках монет становилось все меньше, и нам пришлось ограничиться одной-единственной трапезой за день, да и то весьма скромной. Вместо Джека Поттера и уготованного мне эшафота я видел порой во сне кухню мадам Шапюи с ощипанными куропатками и освежеванными тушками кроликов на вертелах.
— Нет, в Лондон. Причем Тристано отправился один. Пока лорд У*** в ярости рубил саблей туманную дымку на Клавертон-Дауне, Тристано уже катил в почтовой карете по Лондонской дороге, а над ее светлостью хлопотал доктор.
— Лорд У***, конечно же, бросился за Тристано в погоню? Настичь беглеца его светлости ведь ничего не стоило…
Я покачал головой:
— И тем не менее Тристано скрылся. Правда, всего лишь дня на два.
— Он добрался до Лондона.
— Да, можно сказать, почти что добрался. Но за Найтсбриджем карета прочно увязла в грязи. Когда колеса, наконец, кое-как вызволили — это заняло минут двадцать, — сзади на дороге показался лорд У***, летевший на почтовых.
Пальцы Элиноры вцепились мне в локоть.
— Тристано был схвачен и принужден драться на дуэли.
— Да, его схватили, вытащили из кареты и повели — вернее, поволокли — в Гайд-Парк. Но драться на дуэли? Кто знает, что замышлял лорд У***? — Я подергал плечом, стараясь высвободиться из хватки Элиноры, — безуспешно. Мы расположились на скамье, залитой солнечным светом, с которой открывался вид на каменные ворота и на сад с балюстрадами и цветниками, испещренными яркими бликами. — Кто знает, какие демоны, помимо алкоголя, обуревали лорда У***, когда он, изрыгая громогласные проклятия, несся по горам и долам?..
Элинора по-прежнему крепко держалась за мой рукав.
— И что же дальше?..
— Одним словом, Тристано вытащили из кареты. И проволокли через ворота Гайд-Парка. — Пальцы Элиноры судорожно напряглись. Отдаленный перестук молотков по непонятной причине внезапно стих. — Было уже темно — поздний вечер. Парк пустовал, земля отвердела после заморозков. В развевавшейся за спиной наподобие пары крыльев накидке лорд У*** бесцеремонно волочил Тристано, ухватив его за воротник; сапоги Тристано подпрыгивали и колотились о каждую кочку; казалось, будто сокол уносит слабо дрыгающуюся добычу в напитанное кровью гнездо из сучьев. Затем лорд вытащил саблю и приставил лезвие к шее Тристано с вопросами, настоящий ли он мужчина, готов ли дать ответ согласно законам чести, — словом, подверг жертву всяческому глумлению. «Ты дашь мне сатисфакцию, — прохрипел он, — или я проткну насквозь твое золотое горло! Расправиться с тобой окончательно, безусая девица? Но нет, я поступлю с тобой лучше этого — гораздо, гораздо лучше!»
Достигнув Ринга — этого кровавого гнезда, лорд У*** грубо швырнул Тристано на землю. Тристано хотел приподняться, но лорд У*** придавил ему грудь сапогом. Потом, спрятав саблю в ножны, опустился на колени и медленно вытащил из-за пояса нож. Ухватив певца за волосы (парик отлетел в сторону), лорд запрокинул голову Тристано назад.
«Ловкая маскировка — вырядиться евнухом! — рявкнул лорд ему в ухо. — Отличный камуфляж — разве нет? — чтобы обзавестить привилегиями и пользоваться всякими вольностями! Ты бы любого мужа своими штуками запросто мог одурачить. Ну как — будешь молить о прощении? Споешь арию о пощаде? Попробуешь меня околдовать, Орфей ты этакий, как околдовал мою супругу — да так, что она ума решилась? — Тут лорд с силой вдавил лезвие ножа в шею Тристано: выступившие капельки крови проворно побежали вниз, под кружевной воротник, словно мелкие насекомые, прячась от света. — Нет! Даю слово: петь ты больше никогда не будешь! Я тебя купил, я тобой и распоряжусь! Я принесу тебя в жертву, подрежу тебе крылья, вырву с корнем источник твоей пагубной мощи!»
Я замолчал. Тени от балюстрады, лежавшие у наших ног, напоминали тигровую шкуру. Юная леди с томиком романа бодро катила свою дряхлую подопечную к Хай-стрит, вверх по холму к Серкусу.
— Он любил ее, — прошептала Элинора. — Этот лорд У***. Она не знала — не видела, — но он ее любил. Им наверняка владела любовь.
— Любовь? — Глаза у меня слезились от солнца. — Любовь? К тому, что он сделал, любовь не имела никакого отношения.
— А что он сделал?..
Я поднялся с места, шагнул за скамью и, забрав левой рукой не укрытые чепчиком желтые пряди с затылка, откинул ей голову назад.
— Лорд запрокинул голову Тристано — вот так, а потом, подобно жестокому Терею…
— Что потом? — Глаза Элиноры были закрыты; лицо, подставленное солнцу, излучало безмятежность.
— Он отрезал… отрезал ему… отрезал его… он вырезал ему…
Я выпустил из ладони волосы Элиноры: голова ее качнулась вперед, а я умолк — впал в немоту, словно и у меня самого некая чудовищная сила навеки отняла способность говорить, петь.
Элинора задержалась значительно дольше обещанного. Доктор наконец-то появился — угрюмый косоглазый увалень с нечистым дыханием, но предписанный им настой пиретрума на сладком вине мало способствовал приведению меня в чувство. Гораздо больше меня озадачили крайне странные ухватки Элиноры, которая потчевала меня этим снадобьем, не сводя с меня влюбленного взгляда: она ласково поглаживала мне лицо и руки в знак самой нежной заботы и привязанности. Поистине странной казалась мне столь резкая перемена в женщине, еще совсем недавно взывавшей о мести пуще разъяренной фурии; и не странной ли выглядела подобная благосклонность по отношению к тому, кто совсем недавно стал убийцей…
Кого же я все-таки убил? Турецкий костюм с окровавленным лифом, темные ангельские рукава, распростертые на булыжниках — вот что смутно проносилось у меня перед глазами, прежде чем я открыл их во второй раз. До возвращения Элиноры, как только схлынул пульсирующий напор в крови, я, указывая пальцем на портрет переодетой леди У***, забормотал торопливо и, скорее всего, бессвязно, будто язык мой сковало некое заклятие:
— Кто — кто это, но кто, кто, кто здесь — там?..
— Я же вам говорила, — мягко прервал этот отрывистый перестук вкрадчивый голос — Вчера вечером. Вы не помните? Не верите мне? Я же объяснила вам: леди У*** — моя мать.
Нет, я ничего не помнил. Путаясь и заикаясь, я кое-как описал совершенное мной преступление.
— Убили мою мать?.. — Лицо, склонившееся надо мной, выражало предельную степень растерянности. — Но, мистер Котли, моя матушка в могиле вот уже двадцать лет…
Так утверждала леди Боклер накануне вечером: это мне припомнилось, когда я окончательно пришел в себя. Леди У*** зачахла и опочила, будучи средних лет, по-видимому, роковым образом подорвав здоровье слабительными, кровопусканиями, ваннами, приемом хинина, опиума и множества прочих загадочных составов из целебных трав, которыми лекари пользовали ее на протяжении десятилетий. Иными словами, ее убили средства, предназначенные сберечь ей жизнь.
— Я полагала, вы могли догадаться, — ответила тогда на мой вопрос леди У***, невозмутимо взирая на обрамленный портрет — ее собственное живописное изображение. Она полулежала рядом со мной в турецком костюме на матраце, набитом конским волосом. — Моей матерью была леди У***, и только она, никто больше.
По словам леди Боклер, портрет был написан в Бате, незадолго до того, как она появилась на свет. Мое изумление, вызванное открытием этой тайны, несколько умерила только другая, ошеломившая меня новость — на мой взгляд, еще менее правдоподобная: своим отцом леди Боклер назвала Тристано. Услышав это потрясающее откровение, я не сумел удержаться от растерянного восклицания, и на лице моем, бесспорно, выразилась полнейшая оторопь:
— Но разве это… да нет, ничего подобного быть не может!
Миледи покачала головой, и на меня пахнуло ароматом ее волос, завитки которых слегка растрепались во время нашей недавней возни.
— Разве вы не слышали о прославленном кастрате синьоре Джусто Тендуччи, который несколько лет тому назад женился на мисс Доре Манселл, вопреки упорному сопротивлению опекуна девушки? — Теперь настал мой черед покачать головой. — Удивительно, — отозвалась моя собеседница, — по случаю этого события было выпущено столько памфлетов самого скандального свойства!
— Кастраты женятся? — Немыслимость сочетания двух этих понятий проложила у меня на лбу глубокую борозду. — Невероятно!
Однако миледи в подтверждение своих слов только кивнула самым серьезным образом.
— Да, чаще всего думают именно так. Более того: для евнухов церемония венчания строго воспрещена — особенно в католических странах, где они лишены любых привилегий для вступления в брак. Почему? Ответ: ввиду предположительного отсутствия всяких способностей к производству потомства, кастраты могут всего лишь потворствовать наиболее низменным позывам плоти, превращая телесные наслаждения в самоцель; они не исполняют общественный долг — продолжать, как нам предписано, человеческий род, но ограничиваются сугубо личными утехами. Таким образом, удовольствия отдельной особи, узурпирующей нашу первейшую обязанность, подрывают благосостояние общества в целом. — Миледи перевела дыхание. — Вам понятна моя мысль? — Я собирался поддакнуть, но она меня опередила: — Известно, разумеется, что дамам не позволено ни допускать, ни выказывать блудливые плотские склонности, каковым предаются единственно во имя чадородия — или под его прикрытием, следуя библейскому призыву всходить на ложе, плодиться и размножаться. В союзе с кастратом этот наказ оборачивается вопиющей насмешкой: если он, так сказать, и готов взойти на ложе, то, по распространенному мнению, плодиться и размножаться не в силах. Тем самым в подобной ситуации покрытое завесой тайны действие становится одновременно и началом и концом всего, ибо сопряженные с ним страсти и рискованные восторги ни к чему, кроме пустоты и бесплодия, не ведут: в точности как и союз между двумя мужчинами или двумя женщинами, естественно, равным образом поставленный вне закона под диктатом тех же соображений. — Короткая пауза. — Пустота и бесплодие — вот именно. Впрочем, бывают случаи…
Припомнив суровые проповеди отца, обличавшие женскую распущенность, я перебил речь миледи замечанием о том, что на нашем острове осуждение дамских страстей вряд ли отличается меньшим накалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69