— Что мне о нем сказать? — Нахмурившись, она пожала плечами. — Второй сын всегда лишний…
«Увы, — молвил я про себя, — это воистину так».
— …пятый сосок на вымени. Но — этот? — Элинора содрогнулась, стиснув в руках жаровню, словно собиралась размозжить ею череп ненавистному жениху. — О, с каким проворством красивые девушки Бэкингемшира бежали от ухаживаний этого чурбана, мерзейшего из кавалеров. Какой неподдельный ужас вызывали у них его отвратительные притязания на брачный союз! Вы не можете даже вообразить, сэр, что это был за олух — настоящий подкидыш, звериный выкормыш. Его налитые кровью глаза, когда он похотливо на меня уставился, глядели в разные стороны и вертелись в мясистых орбитах, будто волчки, прежде чем скрыться под густыми зарослями бровей, которые, величиной не уступая ласке, изгибались и извивались точным подобием этого зверька, когда он силится высвободиться из капкана, поставленного для него фермером. Природа не поскупилась и на прочие детали его внешности, едва ли внушавшие большее утешение. Его нос, узкий в переносице и необычайно широкий в конечной области, свисал, точно язык колокола, над толстыми губами, откуда высовывался его собственный язык, размером вдвое превосходивший полость рта. Последняя, однако, была достаточно объемиста для того, чтобы вместить два неполных ряда зубов, сравнимых по габаритам разве что с ослиными. Как и язык, его живот не терпел стесняющих ограничений и вываливался волосатыми буграми наперекор сдерживающим пуговицам на рубашке. Жилет его был расстегнут и пропитан, будто замусоленный нагрудник, обильными остатками его последней трапезы, которые замечались также в углах рта, на черных усах и даже на кончике громадного бесформенного носа. Бакенбарды, избавленные от этой смазки, торчали дюймов на шесть по обе стороны физиономии и выглядели еще гуще благодаря буйной растительности, выбивавшейся из ушей.
Ради такого случая соискатель моей руки и сердца нахлобучил себе на голову грязный парик, притулившийся на макушке громадного черепа, как крошечное, кишащее паразитами существо, чей узловатый хвост достигал крестца, где был закреплен короткой красной лентой; плечи соискателя были втиснуты в шелковый кафтан, яркая парча и золотые пуговицы которого выглядели так же комично, как на медведе в его лесной берлоге или на орангутанге в джунглях. Предусмотренные для такого события требования этикета не воспрепятствовали претенденту впустить в гостиную свору гончих, чтобы они разделили его радость по поводу ожидаемого матримониального союза. Собаки шумно носились по комнате, время от времени сдерживаемые громогласным укоризненным выкриком и увесистым ударом тростью, когда от чрезмерного ликования задевали высоко задранную ногу хозяина, которую тот поместил на подлокотник кресла. Распухшие желтые пальцы со сломанными и почерневшими ногтями были оголены ввиду приступа подагры, мучительность которого больной пытался умалить посредством пинты крепкого эля и потока громких проклятий. Элинора прикрыла глаза и тряхнула головой, словно желая избавиться от чудовищного образа своего суженого, потом вобрала в грудь воздух и возобновила повествование:
— Стремясь освятить свинскую похоть сына торжественным церковным обрядом, сквайр Уэгхорн, преисполненный твердой решимости так или иначе отыскать себе поживу, неуклонно раскидывал зловещие силки по городам и весям, прилегавшим к обширным владениям семейства, пока, наконец, ему не попалась я. Как я умоляла дорогого отца расторгнуть омерзительный договор! Я, кажется, была готова на все, лишь бы разорвать эту гадкую помолвку. Однако отец, из страха перед долговой тюрьмой, не видел, не искал никакого другого средства и даже не хотел о нем слышать.
— А ваша сценическая карьера? — с надеждой спросил я.
— Отец решительно осуждал всю актерскую братию, — ответила Элинора, откинув локоны со лба. — Для него тюрьма была неизмеримо предпочтительней сцены, которую он принимал за самый широкий вход в преисподнюю.
— О да, многие придерживаются того же мнения. — Я энергично закивал в знак сочувствия, припомнив, как и мой отец почитал театры питомниками дьявола и рассадниками черной магии.
— Теперь, впрочем, я убеждена, — прервала Элинора мои воспоминания, — что данный предрассудок не так уж несправедлив по отношению к театру и его обитателям, а тем, кто его разделяет, не бесповоротно отказано в здравом смысле. Откуда мне это известно? Ах, от лучших авторитетов, сэр, от мудрейших наставников, безжалостно искореняющих глупость и неведение. Да, — вздохнула она, и на лице ее проступила горесть, — печальный опыт был моим суровым учителем. Ибо я так уверилась в привязанности соседа, что накануне заключения ненавистного мне союза выбралась из окна моей спальни в доме сквайра и пешком устремилась в Оксфорд. Утром меня примчала в Лондон почтовая карета — и в тот самый час, когда должна была начаться устрашавшая меня церемония, я очутилась у себя дома в Спитлфилдзе, где, разразившись рыданиями, кинулась в объятия любимого. Как же он отличался от навязываемого мне супруга — был полной его противоположностью! Прекрасная одежда с ярко начищенными пуговицами; изысканные манеры, годные для двора; нежный аромат одеколона, которым он себя опрыскивал; даже шляпа, небрежно сдвинутая на парик… «Не мужчина, а портновский манекен! — бросил однажды мой отец с усмешкой. — Жеманный модник!» Но если о человеке судить по одежде, то этот мой кавалер был безупречен и благороден: подлинное украшение, звезда, сияющая на небосклоне.
Не теряя ни минуты, он нанял экипаж и без промедления доставил меня к своему могущественному другу, имевшему прекрасное жилье в Мейфэре. Мой поклонник — так теперь я мысленно его называла — подошел к двери. В доме его знали. Слуга впустил нас внутрь, учтиво называя моего спутника по имени. Великий человек ожидал нас в гостиной — еще один блестяще одетый светский модник. Было обрисовано мое положение. Я. всячески расхвалена. Увы, от чрезмерной взволнованности и боязни произвести дурное впечатление меня сотрясала дрожь; я не решалась выпрямиться в кресле, говорила мало, да и то голос меня не слушался, и я не могла оторвать глаз от рук, сложенных на коленях и нервно теребивших носовой платок. Мужчины перешли в соседнюю комнату. Бутылка бренди, трубки; в дверях поминутно мелькала горничная. В речах моего возлюбленного слышалась почтительность, хозяин обращался к нему со всей сердечностью. А что это там зазвенело — монеты или стаканы с бренди? Вот показались и они оба: мой неотразимый кавалер улыбался! Да, вопрос решен: роль, несомненно, предназначена мне. Распорядитель — так, по-моему, называлась его должность — не скупился на самые торжественные заверения и, расточая любезные улыбки, обрисовывал те благоприятные возможности, которые откроются для меня в его труппе. Днем позже меня водворили на Грейт-Харт-стрит — если обогнуть угол от театра «Ройял». Жилье, правда, было тесное, но сколько во мне кипело ожиданий, надежд! Поначалу — небольшой кусочек в «Мирском пути», потом — спектакль «Всяк в своем нраве»…
Элинора снова прикрыла глаза, хотя на этот раз представившаяся ей картина была значительно более отрадна. Приятное раздумье прервалось, однако, вздохом тяжкого сожаления.
— На следующий день — точнее, вечер — этот добросердечный джентльмен прислал carte-de-visite, выражая настоятельное желание меня посетить. Я с готовностью приняла моего благодетеля, который учтивейшим образом меня приветствовал и поцеловал мне руку. Встретить гостя я была вынуждена в спальне — крошечной, но по сравнению с другими комнатами более удобной. Моего патрона, впрочем, это обстоятельство ничуть не смутило. «Королева Бесс имела обыкновение принимать посетителей у себя в спальне, — заявил он, — и, конечно же, учитывая этот прецедент, вам нет нужды извиняться! Взгляните-ка, я принес вам подарок, — добавил он веселым тоном, выставив на обозрение огромную картонную коробку, — это костюм, только что со Склада одежды мистера Джонсона. На сцене вы выступите в роли Слабости, — пояснил он. — Не угодно ли примерить? Горю желанием, — признался гость, приоткрывая коробку, — собственными глазами убедиться в том, какой эффект произведет это облачение на публику».
Я охотно дала согласие и надела на себя костюм в смежной комнатке, где валялись пустые кружки и засохшие салфетки для пудинга. За дверью гость с большим подъемом излагал свои планы касательно спектакля. Очень скоро нам предстоит путешествие — в Бат. Вам это по душе? О да, еще бы! Впрочем, если честно, я почти не вслушивалась в его болтовню, испытывая счастье при мысли о перемене в судьбе, которой я обязана была моему поклоннику. Хотя я не видела его уже два дня — со времени наших успешных переговоров в Мейфэре, — весь этот вечер я ласкала свое романтическое воображение нежными о нем воспоминаниями, а также лишь чуточку менее сладостным предвкушением славы, ожидавшей меня на сцене, и щедрого гонорара, который должен будет впоследствии вознаградить моих родителей за все перенесенные ими муки. Я с головой ушла в приятные раздумья о выгодах моего положения и совершенно не сознавала, что костюм, который примерила, недостаточно приличен, чтобы предстать в нем перед глазами общества, и способен только еще более понизить глубоко укоренившееся отрицательное мнение моего отца о сценическом ремесле.
Однако, когда я вернулась в спальню, почтенный джентльмен выразил при виде моего платья бурное восхищение, настояв все же на необходимости слегка поправить складки шелкового покрова у меня на груди. Слишком вольные прикосновения его рук смутили меня, но после этой довольно долгой процедуры он расцвел улыбкой и ласковым голосом заверил, что на сцене я буду обворожительна. Не успела я должным образом поблагодарить гостя за доброту, как он озабоченно нахмурился и объявил, что как профессионала его не устраивают ни распределение складок у меня на животе (по правде говоря, костюм туго обтягивал собой корсет), ни цвет алых чулок, которые откровенно виднелись из-под юбок. Когда я с ним согласилась, он вновь живо принялся за дело, то расстегивая, то застегивая пуговицы, в одном месте подтягивая, в другом ослабляя, а под конец предложил мне снять чулки, дабы не портить общего впечатления.
«Ну-ну, будет вам робеть, — весело проговорил он, видя, что я направляюсь в соседнюю комнату. — Помните: на сцене застенчивость — первый враг!» Мне пришлось переодеться в его присутствии; он помог мне справиться с подвязкой и собственноручно стянул чулок и при этом — словно невзначай — весьма нескромно пощекотал мне колено и лодыжки. «Хм-м! — произнес он под конец. — И все равно, по-моему, здесь явно что-то не так… — Он вновь придирчиво меня изучил и посоветовал снять корсет. — Ай-яй-яй! — Заметив, что я вновь собралась удалиться, он шутливо погрозил мне пальцем. — Таким скромницам на сцене делать нечего!»
Затем мой гость взялся описывать свою карьеру, которую он, как и мой поклонник («на него я возлагаю большие надежды»), начал костюмером: примерял и браковал сценическое одеяние лучших актрис. Слышала ли я о знаменитой миссис Шарлотте Чарк? Конечно, слышала. А кто же из дебютантов, лелеющих надежды на успех, о ней не слышал? Младшая дочь нашего покойного поэта-лауреата, мистера Колли Сиббера; сестра мистера Теофилуса Сиббера; распорядитель труппы театра «Друри-Лейн», сама — известная актриса и драматург. Так вот, в молодые годы, пояснил мой благодетель, он одевал миссис Чарк для тех восхитительных представлений «Оперы нищих» в театре «Ройял» на Хеймаркет, где она играла капитана Макхита. Да-да, именно Макхита, поскольку прославилась исполнением мужских ролей: роль Родриго в «Отелло», по его словам, была другим ее достижением. Однако миссис Чарк одевалась мужчиной и в частной жизни, добавил мой покровитель: по существу, это была ее главная роль. Под именем мистера Брауна она появлялась в мужской одежде на публике. Она научилась охотиться и стрелять; торговала свиньями, была кондитером, фермером — короче, мужчиной. Она служила valet de chambre у молодого дворянина, который и не заподозрил подмены. Она проводила время в обществе богатых наследниц. Когда те предлагали ей руку и сердце, она бывала вынуждена поспешно прекращать знакомство, оставляя девиц в полном недоумении: истинная подоплека им и в голову не могла прийти — даже в самые интимные минуты наедине. «Мне же было дозволено, находясь в ее уборной, проникнуть в тайну ее наряда, обманувшего весь мир, — произнес мой гость, подмигнув мне, — и я готов клятвенно утверждать перед любым судьей королевства, что миссис Чарк к сильному полу не принадлежала!»
Воспоминания о миссис Чарк так развеселили моего собеседника, что он, казалось, обо мне забыл. Скоро, однако, его внимание вновь сосредоточив, лось на моем корсете, и он предложил вместе над ним поработать. Прежде чем изъять эту деталь туалета, пришлось внести в костюм множество новых поправок, которым я пыталась сопротивляться. Моему благодетелю, по-прежнему пребывавшему в игривом настроении, вся эта возня представлялась чрезвычайно забавной — и в ходе нашей борьбы он не мог удержаться от того, чтобы при удобном случае не пощекотать мне оголенные руки и ноги. Я вознамерилась было пресечь подобную вольность, однако при очередном особенно резком толчке с меня, увы, соскользнул корсет, после чего мы оба кулями рухнули на мою постель, а оттуда соскользнули прямо на пол.
«Прошу вас, добрейший сэр! — взмолилась я, остро сознавая неприличие наших поз, которые ему явно не хотелось менять, хотя в результате нашей схватки пуговицы на его одежде непонятно как расстегнулись и оба мы оказались в одинаковом дезабилье. — Прошу вас, сэр, пожалуйста!»
Создавшееся положение необыкновенно забавляло моего покровителя: он громко смеялся — и, притворившись, будто снова хочет меня пощекотать, запустил руки в укромные уголки, кое-где освобожденные от покрова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69