А во-вторых; когда ты думаешь не о себе, а о других людях, то собственные страдания пережить значительно проще.
— Я думаю, — ответил Максим.
— Что? — не понял Данила.
— Как она?
— Аня? — уточнил Данила и, убедившись, что речь идет именно о ней, продолжил: — Было совсем плохо. Сейчас, кажется, чуть лучше, хотя я лично очень беспокоюсь.
Максим сцепил руки на животе и с силой бросил их в сторону головы. Видимо, иначе поднять их вверх он не мог. Подложив руки под голову, чтобы лучше видеть Данилу, Максим принялся объяснять нам свое решение:
— Она должна перебеситься. Помучается месяц, другой, третий, может быть, полгода, и все пройдет. Все проходит, и это пройдет. Время лечит. Если нет, мне придется с собой покончить, чтобы ее освободить. Но я не хочу этого делать, потому что это неправильно. Если мне суждено так, — Максим кивнул подбородком на свое полуживое тело, — значит, буду страдать. А ей — не суждено. Она не должна. Она может быть счастлива, но калека такую женщину счастливой не сделает. Потом она все поймет. Любовь — это хорошо, это важно, но меня любить ей незачем. Переживет, помучается, успокоится и найдет себе кого-нибудь, кто сможет о ней позаботиться…
— Тебе нужно с ней встретиться, — сказал Данила. — И рассказать все это, как есть. Если ты так вправду думаешь. Мы должны быть честными с теми, кого любим. Или ты хочешь, чтобы она восприняла это как предательство и жестокость? Ты хочешь, чтобы она с этим чувством ходила по миру?
— Она должна понять, — Максим произнес это так, будто бы искал у Данилы подтверждения своим словам.
— Понять-то поймет. Да вот только ты сам должен ей это сказать.
— Она ответит, что она так не может, что это будет предательством с ее стороны. Гы пойми, я не хочу, чтобы она так себя чувство вала. Пусть уж лучше думает, что я подлец, что я с ней вот так обошелся. Ей так будет легче.
— А тебе не кажется, — Данила улыбнулся, — что это ее жизнь и она должна сама сделать свой выбор?
— Но… — протянул Максим.
— Вот тебе и «но», — ответил Данила. — Пойдем, Анхель. Нам пора…
Мы вышли из палаты. Я удивленно посмотрел на Данилу:
«Это что, все?!» — Данила, он ведь только разговорился, нужно было…
— Анхель, — сказал Данила. — боюсь, что все самое важное происходит сейчас в Риме.
Спрашивать об этом у Максима бесполезно, нужно спрашивать у Максимилиана. — Как — в Риме? Какого Максимилиана? — не понял
я. — А вот это бы я хотел у тебя узнать, ты у нас ответственный за параллельные миры… — он посмотрел на меня с шутливой укоризной. Да, мы, кажется, поменялись ролями.
Раньше я без конца повторял: «то, что нам кажется, нам только кажется».
А теперь он говорит мне:
«Друг, ты ничего не путаешь?
Ты уверен, что мы, вообще в том мире ищем?»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Надежды Нерона не оправдались. Он рассчитывал, что римляне с радостью воспримут столь виртуозно задуманный им праздник огня.
Прекрасное начало больших торжеств!
Народ выместит свою злобу на христианах, а императорская власть от этого только укрепится. «Нерон с нами! Мудрый Нерон! Император — заступник Рима!»
Ничего этого не было и в помине.
Когда на празднике перегоревшие столбы стали валиться, толпа поддалась панике.
У солдат, призванных только для охраны порядка, сработал инстинкт нападения. Были жертвы.
Старики говорили, будто бы Юпитер послал кару на римлян.
Но кто виноват в этом, если не император?
По городу мгновенно распространились слухи, что истинным виновником пожара был сам Нерон.
— Нерон заперся в своих — покоях и дрожал от ужаса. Власть императора — это любовь его народа. И нет для этой власти ничего хуже разгневанной толпы.
«Что, если чернь догадается? — шептали тонкие пересохшие губы императора. — Что, если она поверит этим слухам?..»
Несчастный, он уже и сам верил в свою выдумку. Ему казалось, будто бы Рим действительно подожгли христиане. А теперь они еще устроили против него заговор!
— Пустите же меня, болваны! — за дверьми спальни разворачивалась настоящая баталия.
Нерону почудилось, что пришла его смерть. Воображение рисовало ему картины ужасного кровопролития. Группа заговорщиков врывается к нему в спальню, и…
Император думал было вскочить с постели и принять величественную позу, но не решился. 11усть охрана отбивается.
— Я сказал, пустите меня немедленно! Что вы себе позволяете?! — дверь с шумом распахнулась, и на пороге показался Петроний.
— Боже мой, Петроний! — император по чувствовал себя, словно девица, только что спасенная прекрасным принцем из рук жестокого неприятеля. — Как я рад, что это ты! Ты пришел ко мне! Один! Ты один никогда не предашь меня! Как я рад!
Конечно, он единственный, кто пришел, ведь охрана никого не пускает! Это личное указание самого Нерона. И кроме того, никто не знает, чего ждать от императора, находящегося в таком состоянии. Ради чего рисковать жизнью?! А у Петрония дороги назад нет. Если Нерона наконец прикончат, ему — фавориту казненного императора — несдобровать.
Расчувствовавшись, Нерон театрально рыдал на плече своего любимца:
— Петроний, Петроний!
Петроний и сам любил закатывать истерики, но истерики императора выводили его из себя. Венценосный впадал в них всякий раз, когда от него требовалась решительность и серьезность! Петроний рассматривал истерику — как один из способов развлечься. А сейчас было не до развлечений. Решается вопрос жизни и смерти. Нужно спасать положение!
— О божественный, — Петроний выглядел собранным и озабоченным, — правду ли говорят, что ты отменил запланированные торжества?
— Петроний, Петроний, — жалобно тара торил Нерон, — а что делать?.. Народ в та ком состоянии! Я боюсь даже и думать, как они меня встретят, когда я появлюсь в ложе нового амфитеатра! Это немыслимо! Они ра зорвут меня на куски!
— Никто не тронет императора! Не посмеют! — с искусственным восторгом выкрикнул Петроний, а потом добавил, гипнотически уставившись Нерону в глаза: — Да и преторианцы во главе с Флавом верны тебе, как псы, божественный. После того, как ты устранил Катулла, твоя охрана не вызывает никаких подозрений.
Вспомнив о последнем заговоре с участием Катулла, Нерон, наконец, пришел в себя:
— Да, я отменил торжества! — сказал он с наигранной твердостью, завернулся в халат и, воображая себя не то какой-то дивой, не то величайшим героем, поплыл своим грузным, бесформенным телом в сторону окна.
— Этого нельзя допустить! — Петроний чуть не сорвался на фальцет.
— Почему? — Нерон повернулся к Петронию и посмотрел на него с удивлением пяти летнего ребенка.
— О божественный, — Петроний почтительно склонил голову, — ты знаешь, что на род боится и любит твою силу. Нельзя, чтобы он думал, будто бы ты испугался. Если ты отменишь торжества, он решит, что слухи об истинном виновнике пожара — правда.
— Такая мысль придет в голову только глупцу! — Нерон был в полном восторге от того, как он произнес эту фразу!
— Божественный, но ведь народ глуп! Именно поэтому нельзя отменять торжества! Ни в коем случае!
— О-о-о… — застонал Нерон и снова превратился в несчастного, измученного, сгорбленного старика. — Я не знаю, не знаю…
— Божественный, я уже приказал, чтобы агенты наполнили город другими слухами… — начал Петроний.
— Какими? — Нерон живо заинтересовался этими «новыми слухами».
— Сейчас на всех рынках, стройках и площадях люди узнают, что христиане не только сожгли Рим — они еще отравляли воду в колодцах, убивали младенцев и пили их кровь. Они наслали на город проклятья, вызвали жару, лихорадку…
— Да, это чистая правда, Петроний! Чистая правда! — Нерону очень понравились но вые слухи.
— О божественный, ты должен наказать врагов Рима! — Петроний изобразил на своем лице величайшее и воодушевленное почтение — из любленную гримасу императора.
— Да, мы должны наказать врагов Рима! — повторил тот.
— И это еще не все! — Петроний понял, что он, наконец, близок к успеху.
— Не все?! — Нерон придал своему голо су гневливые нотки. — Что еще?! Говори не медленно!
— Сенаторы готовят против тебя новый за говор…
Поджилки у Нерона затряслись прежде, нежели Петроний успел завершить свою мысль:
— Заговор… — пролепетал император и стал коситься на бок, словно уже был в обмороке.
— Да, о божественный! Друг Максимилиана — сенатор Секст, желая избавить своего учителя-христианина от неминуемой расплаты, решил убить божественного императора!
— Предатель! — прошипел Нерон, хватаясь за балдахин своего ложа. — Неблагодарный предатель!
— Но заговор раскрыт! — Петроний ни на секунду не терял инициативы.
— Какое счастье! Какое счастье! — воодушевился Нерон.
— Смерть врагам Рима! — провозгласил Петроний.
— Смерть врагам Рима! — как механическая кукла, повторил Нерон.
— Смерть врагам императора!
— Смерть!
*******
— Петроний уходил из покоев императора в приподнятом настроении. Он получил высочайшее одобрение всех пунктов своего хитрого и жестокого плана. Теперь он сможет расправиться с каждым из своих врагов, и спасет Нерона — то есть себя и свою власть в Риме. Нужно продемонстрировать силу. Толика слабости, мгновение нерешительности — и Нерону несдобровать. Рим кипит от негодования, сенаторы накалены от раздражения и страха. Прихоти императора перешли все границы. Власть Нерона висит на волоске.
Но ничего! Сейчас Петроний заполонит город «правильными» слухами, проведет игры, которые поразят римлян своей зрелищностью. Он купит чернь дарами императора. Власть Нерона станет абсолютной, а положение самого Петрония — незыблемым.
Впрочем, в глубине души фаворит императора преследовал совсем другую цель. Он мстил Максимилиану, своему злому гению. Петроний никогда не согласился бы с мыслью, что где-то в этом мире живет человек, который одновременно и мудр, и любим.
Сам Петроний никогда не чувствовал себя любимым. Да, конечно, его обожали — ведь он был красив и изыскан. Но никогда не любили. И на этот счет у Петрония была теория — они просто не могут простить ему его мудрости, завидуют остроте его ума.
Но Максимилиан самим фактом своего существования разбивал это идеальное оправдание в пух и прах. И именно за это Петроний ненавидел сенатора, именно поэтому ему недостаточно было увидеть мученическую смерть Максимилиана.
Он хотел видеть его подлинное страдание, и теперь такой шанс представился. Максимилиан будет свидетелем трагической смерти своего друга — сенатора Секста. И какой же ад он переживет, когда на его глазах умрет любимица Анития!
— Надо спешить!
Тревожная тишина и мертвецкий сумрак главной колоннады дворца. Эхо высоких каменных сводов превращает шаги Петрония в пульсацию холодного каменного сердца. Он мчится к Флаву — начальнику преторианцев.
Миновав показавшуюся ему бесконечной колоннаду, Петроний вышел в сад и уже через пару минут был на месте — в небольшой пристройке, где располагался Флав и дежурная смена дворцового караула.
— Флав, слушай приказ императора, — на лице Петрония играла страшная, едва заметная улыбка. — Тебе следует немедленно арестовать сенатора Секста. Он обвиняется в заговоре. К ночи мне нужны все распорядители торжеств, они получат необходимые указания. Выполняй! Флав — этот низколобый, преданный Нерону, как собака, великан — посмотрел в глаза Петрония, склонил голову и молча повиновался.
*******
Накануне первого дня игр Максимилиана перевели в куникул — большую, набитую до отказа тюрьму, расположенную в подвале нового императорского амфитеатра. Стоны и крики заключенных, плач детей, грубые голоса тюремных стражей, удары молотков, сколачивающих декорации для завтрашних представлений, рычание и надсадный вой голодных животных — все это сливалось в единый тревожный гул.
В сопровождении четырех охранников, придерживая руками цепи, Максимилиан шел по длинным, извилистым коридорам куникула. Пространство едва освещалось редкими факелами. Кое-где мертвецкий лунный свет проникал внутрь тюрьмы через узкие, зарешеченные окна. Удушливый смрад, из запахов пота, испражнений, звериных шкур и разлитой по полу гниющей похлебки, делал духоту куникула еще более невыносимой.
Сенатор напряженно вглядывался в темноту камер, в искаженные мукой лица людей. Где-то здесь должна быть Анития. Но где? Увидит ли он ее? Какие пытки уготовил ей император? Ответов на эти вопросы у Максимилиана не было.
— Скорбите о грехах ваших, ибо наступает час возмездия! — мужской голос звучал где-то впереди, дальше по коридору. — Но одной смертью своей не искупите вы грехи ваши! Каждым грехом своим вы обновляли муки Христа. Скорбите же, ибо разверзлась пасть адова. Горе вам, мужи и жены, горе вам, родители и дети!
Это кричал старый грек по имени Мегакл, один из руководителей христианской общины Рима.
— Простите врагов ваших и мучителей, ибо не ведают они, что творят! — раздалось откуда-то сзади. — Сострадайте им, христиане, ибо страшен будет для них суд Господень! Что наши страдания, братья и сестры, в сравнении с их участью?! Ибо придет Господь в великой славе Своей для торжества справедливости. И утешатся нищие, и наказаны будут злодеяния гонителей церкви Христовой!
Сервий — друг и сподвижник апостола Петра — по-своему вторил словам Мегакла.
— И молитесь теперь! Молитесь истово, дети Господа нашего! — послышалось где-то совсем рядом. — Ибо не оставит Господь излюбленных чад своих, что страдали за веру и несли на себе крест мучений праведных, как и Он нес! Ибо сказано: «И прибуду я с вами во все дни и до скончания века. И ни один волос не упадет с головы вашей, ибо Я с вами. Аминь».
Максимилиан узнал в этом крике голос сенатора Катона. Узник закончил свою речь и запел гимн во славу своего Бога:
Царствуй Христос на земле и на небе!
Царствуй, принявший праведный крест!
Душа, отрекаясь, гибнет в геенне!
Господь, умирая, во славе воскрес! Спустя мгновение к пению Катона присоединились сотни, может быть, тысячи голосов. Все огромное пространство тюрьмы наполнилось этим странным, тягучим звуком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13