Да, сейчас Нерон упивался своим величием, своим гением. Пройдут тысячелетия, но люди никогда не перестанут прославлять стихотворца, воспевшего падение Рима!
Нерон начал декламировать свои стихи, написанные еще до поджога. Впрочем, его голос был едва слышен в гуле пожара и гомоне многотысячной толпы. Он ударял по лютне, но та издавала только жалобный стон. Хор певчих, расположившихся неподалеку, подхватывал слова императора. Но и их голоса таяли в шуме горящего города.
И все же император растрогался собственным творением и начал импровизировать. Прозвучало несколько строк, навеянных самим пожаром. И тут Нерон запнулся, начал искать слова. Свита растерялась и, не зная, что предпринять, грянула громом рукоплесканий.
—Все хорошо, только милосердия не хватает, — донеслось до уха императора.
Нерон повернул голову. Это говорил сенатор Максимилиан. Император уже давно собирался извести этого вольнодумца, но пока не нашел подходящего случая. Теперь, кажется, он представился.
—Милосердия? — Нерон поднял одну бровь, холодный огонь блеснул в его маленьких глазках. — Значит, правда, что мне донесли? Ты водишься с христианами?
—Я слушаю всех, кто говорит об истине, о лучезарный! — ответил Максимилиан и слегка склонил перед императором голову.
Последователи этого еврея говорят об истине?! — зло рассмеялся Нерон. — Ты, верно, решил меня позабавить! Спасибо тебе, мой друг! Но своими речами ты навлечешь на себя кару олимпийских богов!
Если Юпитер позволяет тебе, о божественный, сжечь город, который находится под его покровительством, я думаю, он не сильно разгневается на меня за мое внимание к христианскому учению. На глазах у всей знати Рима Максимилиан отвесил Нерону хлесткую пощечину.
Обрюзглые щеки императора распалились. Жестокость Нерона в последнее время не знала границ. Он стал похож на параноика — не пожалел ни своих друзей, ни своих родственников, ни супругу.
Попасть в немилость к императору — означало неминуемую смерть. Как мог Максимилиан решиться на такой поступок?! Сенаторы, стоящие возле него, инстинктивно подались назад, испуганные самим фактом присутствия при этом разговоре.
*******
Нерон выдержал паузу, сощурил глаза и едко улыбнулся: — Ты хочешь посостязаться со мной в философии? Хорошо, я люблю состязания. Ты считаешь Христа более могущественным богом, нежели Юпитер? Не так ли? Что ж, я посмотрю, как ваш Христос позволит мне расправиться с его последователями.
Граждане Рима заслуживают вознаграждения за доставленное мне удовольствие. И они его получат. С сего момента я повелеваю считать христиан виновниками этого пожара. Показательные казни христиан будут этим вознаграждением.
— А твоя смерть — будет моим! Император тоже заслужил вознаграждение.
Сказав это, Нерон подозвал к себе красавца Петрония — своего приближенного, и бритоголового Флава — начальника преторианцев:
— Петроний, сообщи народу, что в поджоге Рима виновны христиане. За это они будут жестоко наказаны императором. Пусть народ ликует — это ему понравится! Хлеба и зрелищ! Флав, арестуй Максимилиана, он — христианин, а потому и он виновен в сожжении Рима!
В толпе сенаторов послышался недовольный шепот. С Максимилианом могли в чем-то не соглашаться, с ним могли спорить, но его уважали. Он действительно был предан поискам истины. И нет ничего странного в том, что он интересовался новым учением, которое в последнее время обрело в Риме такую большую популярность.
Наконец, ни для кого из сенаторов не было секретом, что Рим подожгли по личному приказу Нерона. Император искал художественного вдохновения — это было истинной причиной пожара. С политической точки зрения обвинить в этом христиан было неплохой идеей. Ведь христиане неблагонадежны. Но все же, все же…
Нерон недовольно посмотрел на сенаторов:
— Каждого, кто был замечен в связи с христианами, постигнет жестокая кара! Смерть поджигателям Рима!
— Смерть поджигателям Рима! — подхватили преторианцы — личная охрана Нерона.
Сенаторы мгновенно притихли. Ужас скользнул по их лицам. Каждый подумал в этот момент о себе. У кого-то жена ходила и слушала проповеди христианских пророков, у кого-то дети втайне приняли крещение.
Если бы не грохот полыхающего города, то Нерон услышал бы, как от страха у них застучали зубы. Впрочем, на это он и рассчитывал. Фокус удался.
Тем временем Петроний уже спустился с акведука и огласил народу волю императора.
— Смерть христианам! Смерть поджигателям Рима! Слава императору! — донеслось снизу многоголосое эхо обезумевшей толпы.
*******
Максимилиана заключили в тюрьму для личных врагов императора. Личные враги Нерона — люди достойные. А потому и место их заключения не было столь ужасным, как тюрьмы для черни. Даже в таких делах Рим был болезненно щепетилен — сословие и положение гражданина чтилось до самого момента его казни.
Сенатор искренне считал, что у Нерона нет чувства юмора. Император был слишком глуп и поверхностен для этого. Но эта шутка ему удалась! Максимилиан не только не был христианином, напротив, он относился к новому учению весьма скептически. Он видел смысл своей жизни в поисках истины, но учение последователей Христа не было для него безукоризненным с философской точки зрения.
Впрочем, обвинение Максимилиана в христианстве, а самих христиан в поджоге Рима было для Нерона только предлогом. Он давно искал случая расправиться с последователями нового учения, чтившими не «божественного императора», а какого-то там бедного еврея. Искал и нашел. А если уж предлог найден, то почему бы не применить его и к опальным сенаторам?..
— Не просите у Господа ничего, кроме прощения грехов ваших, — говорил Петр. — Скажите Господу в сердце своем: «Отними у меня все, Господи, но только укрепи веру мою!» Ибо терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!
Вкратце же тезисы нового учения были очень просты: земная жизнь человека — есть лишь приготовление к жизни загробной; нужно избегать греха, насколько это возможно; но главное — любить Господа, который уже искупил все прегрешения человеческие своей мученической смертью.
В чем-то Максимилиан даже завидовал христианам. Его умиляла эта их наивная вера, будто бы чья-то кровь, пусть даже и божественная, может искупить ошибки другого человека. В этом Максимилиан видел нарушение главного закона Вселенной — закона личной ответственности.
Ему казалась парадоксальной мысль, что любовь дает человеку право возложить ответственность за свои поступки на возлюбленного. Это звучало примерно так: «Я тебя люблю, Господи, поэтому ты должен…» Нет, если бы христиане действительно любили своего Христа, они бы никогда так не думали.
По настоящему любящий мечтает о том, чтобы заботиться о своем возлюбленном. Он думает о том, что он сам может сделать для любимого существа, а не о том, как это любимое существо может ему поспособствовать. Искать же в нем спасения или заступничества перед высшими силами — это, по меньшей мере, малодушие.
Однажды, прогуливаясь по ночному Риму, Максимилиан заметил юношу. С год назад сенатор тайно присутствовал на обряде его крещения и удивился, увидев, как тот развлекается с проституткой.
— Луций, — обратился к нему Максимилиан, — что ты делаешь? Разве этому тебя учит Христос?
Луций слегка смутился, подошел к сенатору и прошептал ему на ухо:
Достопочтенный сенатор, как ты прав! Как ты прав! Но что мне делать? Я же молод, а Бог зачем-то наделил меня страстью к этим милашкам. Но ведь Христос — Бог прощения. Я покаюсь, и Он простит мне прегрешения этой ночи.
Воистину, твой Бог — Бог милосердия! — ответил ему Максимилиан. — Ни один из олимпийских богов не простил бы смертному нарушения своих заветов.
«Мы нищие, мы бедные, мы несчастные и обездоленные, мы грешники, и за это Господь любит нас!» — говорили христиане.
«За это?» — спрашивал себя Максимилиан.
Где-то тут скрывалась ошибка, которую Максимилиан, несмотря на все усилия, так и не мог понять.
*******
Кровопролитные игрища были для жителей Рима любимым развлечением. И ужас пожара, который продолжался целую неделю, сменился теперь предвкушением восторга. Тысячи христиан должны были, по приказу императора Нерона, погибнуть на аренах амфитеатров, доставив тем самым невиданное удовольствие римлянам.
Подготовка к представлениям шла полным ходом, и народ ждал их с нетерпением. От желающих помочь стражам в розыске христиан отбоя не было. Впрочем, это и не составляло никакого труда. Христиане до сих пор не скрывали своего вероисповедания, жили среди других римлян, ходили по тем же улицам, отдыхали на тех же биваках.
Когда христиан арестовывали, они почти не оказывали сопротивления. Многие падали на колени и пели странные гимны своему Богу. Злость народа от этого не становилась меньше. Напротив, это только ожесточало толпу. Гонителями овладевало бешенство. Тысячи людей бегали по всему городу в поисках будущих жертв.
Несчастных находили среди руин, в печных трубах, в подвалах. Облавы устраивались там, где христиане встречались для своих молитв и обрядов — в карьерах за городом, на Аппиевой дороге, в пригородных виноградниках патрициев-христиан. Случалось, что толпа отбивала христиан у преторианцев и разрывала их на части голыми руками.
Римские амфитеатры, построенные в основном из дерева, сгорели во время пожара. Поэтому Нерон приказал строить новые. Эти лобные места росли по всему Риму, как грибы после дождя. По Тибру доставлялись могучие древесные стволы, тысячи работников днем и ночью трудились на стройках, работы велись без передышки.
Знаменитые зодчие Север и Целер употребили все свои знания, чтобы построить главный амфитеатр, превзошедший своими размерами и великолепием прежние. Народ рассказывал чудеса о поручнях, выложенных бронзой, янтарем, слоновой костью, перламутром и панцирями заморских черепах.
Говорили, что специальные системы орошения воздуха, устроенные в этом амфитеатре, избавят зрителей от жары. Курильницы с аравийскими благовониями, шафраном и вербеной устранят запах гниющих тел и паленого человеческого мяса. А колоссальный пурпурный веларий защитит зрителей от солнечных лучей.
Христиан планировалось умерщвлять самыми разными способами — в поединках с гладиаторами, на крестах, огнем, а также — бросая их на съедение диким животным. С этой целью в Рим со всех концов империи везли тигров и львов, диких буйволов и туров, нильских крокодилов, пиренейских волков и медведей, молосских псов.
Рим ликовал: «Хлеба и зрелищ!»
*******
Сенатор Секст подкупил охрану и, в нарушение строгого запрета на посещение Максимилиана, встретился со своим другом, Максимилиан, — вскричал Секст, едва двери темницы за ним закрылись, — черная тень легла над Римом! Боги отвернулись от нас! Это какое-то проклятье! Все сошли с ума!
— Секст, дружище! — Максимилиан обнял его с нежностью. — Ну что ты такое говоришь? Успокойся. Чтобы сойти с ума, нужно, чтобы он был. Ни император, ни народ этой безделушкой пока не обзавелись. Так что ты все преувеличиваешь.
— Максимилиан, ты еще способен шутить!
— Секст в отчаянии сел на каменный выступ возле окна. — Рим сгорел, казна опустошена безмерными тратами, сенат находится в панике, ожидая репрессий, народ и вовсе обезумел. Скоро христианами будут считать даже тех, кто когда-либо встречался с ними глазами! А ты все шутишь!
—«Терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!»
—Максимилиан процитировал слова апостола Петра и улыбнулся.
— Ну, право! — Секст поднял глаза на Максимилиана и не смог сдержать улыбки.
Максимилиан излучал такое внутреннее спокойствие, что Сексту стало даже как-то неловко за свое паническое настроение. Секст любил Максимилиана и считал его своим учителем. Поэтому, с тех пор как Нерон приговорил Максимилиана к смерти, Секст не находил себе места.
Уже на протяжении двух недель Секст разрабатывал планы спасения Максимилиана. Ждать милости от Нерона не приходилось. Впрочем, Максимилиан бы ее и не принял. Поэтому оставался только побег. Но Секст смог выторговать у охранников только эту встречу. Умирать богатым никому не хотелось.
— Максимилиан, я не могу думать о твоей смерти. Это изводит меня. Я не сплю и не ем. Я думаю только о том, что в скором времени тебя не станет. Я ломаю голову, надеясь найти выход. Но все тщетно! Максимилиан, что я могу для тебя сделать?!
— Секст, — Максимилиан заговорил вдруг очень серьезно, — я, как ты знаешь, не христианин, я — стоик. Конечно, ныне это духовное звание опорочено болтливым Сенекой, воспитавшим нашего никчемного императора. Но что поделать…
— И все же, я — стоик. И я верю, что мудрец, чьи суждения истинны, является единственным хозяином своей судьбы. То, что я почитаю — добродетель, справедливость, мою личную ответственность перед небом, — не может быть у меня отнято, и это моя судьба.
Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственности за мои поступки. Я — царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкосновенен ни для императора, ни для черни.
— Меня можно убить, обесчестить, лишить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я — город, который нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим — можно, а меня — нет. И поэтому я ничего не боюсь.
— Максимилиан… — нерешительно вставил Секст.
Несчастный, он все еще надеялся уговорить своего друга просить императора о помиловании. Но надежды таяли у него на глазах.
—Подожди, друг, не перебивай меня, — Максимилиан нежно коснулся руки Секста. — И вот я думаю. В Риме нет человека, который бы не боялся нищеты, болезней и смерти. На против, каждый римлянин мечтает о богатстве, здоровье и вечной жизни. Каждый мечтает о том, что в один прекрасный день он проснется в своей постели и будет свеж, здоров, бессмертен и свободен от мыслей о хлебе насущном. Но вот я стою сейчас на пороге смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13