— Все, кто сознательно принимают на себя обет горести и страдания, — продолжал тем временем Марк, — переживают подобные видения. Все. И я должен предупредить вас, Данила, что это искушения Дьявола. Это Дьявол смущает ваш дух и предлагает вам ложные пути. Это он говорит вам: «Забудь о других людях! Радуйся и веселись! Если они выбрали себе грех и страдание — это их грех и страдание, и тебе нет до того никакого дела! Ты должен смеяться и радоваться!» Это слова Дьявола, Данила. Помните об этом.
Данила почувствовал, как страшный холод объял его изнутри. Неужели Марк прав?! Нет, не может быть. А может быть — да?
И тут Данила посмотрел на свои гипсы, бинты… Он упал с верхотуры? Перевалился через ограждение террасы и разбился? Или же нет?.. Может быть, та сцена в древней Иудее ему не привиделась и он действительно стал жертвой разгневанной толпы?
«Римлянин?! Римлянин?!» — раздался в его голове голос Иуды Кариота.
— Знаете ли вы, Данила, что за последние несколько дней вы ни разу не улыбнулись? — спросил вдруг Марк.
— Что? — не понял Данила, выходя из глубокой задумчивости и тягостного оцепенения.
— За последние несколько дней вы ни разу не улыбнулись, Данила, — повторил Марк. — Вы, сами того не заметив, подавили свою физиологию, свою биологическую потребность в радости, упразднили ее — силой воли. Одной только волей. Знаете ли вы это?
Данила задумался. Да, Марк прав. С тех пор как Данила находится в замке, он действительно ни разу не улыбнулся. Но сколько прошло времени с тех пор? Два дня? Или больше? Данила потерял счет времени. Но сколько бы это ни длилось, он действительно ни разу не улыбнулся… Наверное, поэтому он и чувствует себя так скверно. Его душа словно бы затвердела и стала саднить. В груди появилась какая-то странная, не физическая, но ощутимая буквально физически резь.
— А знаете, почему вы не улыбаетесь? — продолжал Марк.
— Почему?
— Из сострадания, Данила, — ответил Марк. — Из сострадания. Из сострадания к той женщине, которая несет на себе тяжкий крест обеда горести и страдания. Из страха обидеть и ранить Марию, из страха сделать ей больно. И неужели вы думаете, что Христос, который так сильно любил людей, любил, как никто другой на этой грешной земле, не принял бы на себя этот обет, если бы знал, что так он может спасти и защитить их? Неужели вы думаете, что он не пожертвовал бы и радостью своих детей ради общего блага?..
Данила испытывал странные, смешанные чувства.
— Но как он мог пожертвовать радостью своих детей? — Данила недоверчиво покачал головой из стороны в сторону. — Я бы понял, если бы этот обет касался его одного, но дети… В чем они виноваты?
— В том-то и дело, Данила, что его дети ни в чем не виноваты. Виноваты люди, а он сам, Христос, и его дети — они лишь платят. Это их жертва. Это их служение, их подвиг.
Данила с трудом повернул голову набок и внимательно посмотрел на Марка. Тот продолжал стоять у окна и задумчиво водил пальцами по цветному стеклу, словно бы лаская его.
— Марк, вы правда во все это верите? — тихо спросил Данила.
— Я знаю это наверняка, — ответил Марк, не отрываясь от своего занятия.
— Но люди во всем мире… те, кто верят в Христа, они верят в другое… — усомнился Данила. — Что ж, они заблуждаются?
— Заблуждаются, — с каким-то странным безразличием в голосе сказал Марк. — Они стали жертвой политической игры. Церковь — это власть. Власть — это политика. Политика — это ложь. Что в этом странного?
— Но почему вы не скажете людям правду?
— Правду? — Марк повернулся к Даниле лицом и посмотрел на него с плохо скрываемым презрением. — Правду? Какую правду?
— Ну… — растерялся Данила. — Об Иисусе. О вашей сестре…
— Вы отдаете себе отчет в том, как это будет воспринято?! — оборвал его Марк.
— Но если это правда?.. — удивленно протянул Данила.
— Вы наивны или глупы, Данила?! — прорычал Марк. — Правда! Что за дурацкое слово! В мире царствуют — слабость и зависть! Кому, как не вам, Данила, знать это! Люди, сколь бы они ни были глупы, хотят быть выше всех! Они эгоистичны и пекутся только о своем благе! Вспомните тайны Печатей! Вспомните! И кому в таком мире нужна правда ?! Кому?! Правда, которая откроет людям их грехи, пороки и слабости, истинное лицо! Да они распнут ее! Понимаете вы это?! Они распнут Марию! Распнут!!!
Лицо Марка исказилось. Глаза чуть не выкатились из орбит. Брови выгнулись, как два крыла пикирующей вниз птицы. Губы дрожали.
Срываясь на крик, Марк тряс перед собой сжатыми кулаками. Потом вдруг резко вытянул руки вдоль туловища, весь выпрямился, как выстрелившая пружина, и на негнущихся ногах вылетел из комнаты. Дверь с грохотом закрылась.
Потянулись долгие дни лечения. Врач регулярно осматривал Данилу, давал какие-то лекарства и делал перевязки. Мария заходила каждый день, как всегда в сопровождении благородной Анны. Они немного разговаривали о разных вещах.
В основном Мария расспрашивала Данилу о его прежней жизни — о городе, в котором он жил, чем он занимался и как проводил время. Когда Данила обмолвился, что был на войне, Мария расплакалась: «Это я виновата! Я!.. Прости меня, пожалуйста! Прости!»
«Нет, что ты! Это не ты! — сказал Данила. — Это люди…»
В эту же секунду Анна схватила Марию за руку, резко потянула к себе и вывела ее из комнаты. «Мария, мы сегодня еще не прочли Евангелие от Иосифа…» — грозно прошептала Анна.
Уже несколько дней как врач разрешил Даниле подниматься с постели и ходить, опираясь на палку. Данила попросил у Марка, чтобы ему разрешили спускаться в сад. И ему разрешили. Разумеется, в присутствии сопровождающего.
Чувствовать себя постоянно запертым в четырех стенах было невыносимо. И хотя сад можно было назвать «садом» только с большой натяжкой, там, по крайней мере, были хоть какие-то живые растения и подобие неба, которое при желании можно было разглядеть сквозь темную крышу атриума.
В этот раз в саду прогуливалась Мария. Благородная Анна сидела на скамейке неподалеку и следила за каждым ее шагом.
— Данила, — учтиво сказала Мария и поклонилась.
— Блаженная Святая Мария, — согласно установленному ритуалу поздоровался с ней Данила.
— Ваша нога больше не болит? — спросила Мария.
— Нет. Не болит, — ответил Данила, вглядываясь в ее почти каменное лицо. — Чуть-чуть.
— Я чувствую свою вину, что с вами это случилось, — сказала Мария. — Простите меня.
Мария говорила это постоянно: «Я чувствую свою вину… Простите меня…» Данила сначала не знал, как на это реагировать. Ведь, например, с той же ногой — как Мария может мыть виновата в его травме? Но, поразмыслив, Данила придумал приемлемую для цензора Анны форму: «Я благодарен вам за ваше беспокойство, Блаженная Святая Мария».
— Я благодарен вам за ваше беспокойство, Блаженная Святая Мария, — привычно повторил Данила и постарался поскорее перевести разговор на другую тему: — А что вы делаете сейчас, Блаженная Святая Мария?
— Я разговариваю с растениями, — ответила Мария.
— Разговариваешь с растениями? — переспросил Данила, вспоминая, как в тот день, когда он упал с балкона террасы, Мария шепталась с кронами деревьев.
— Да.
— А что ты им говоришь?
— Я обещаю им, что буду продолжать заботиться о них, — ответила Мария.
— Как? — не понял Данила. — Ты их поливаешь?
Легкая тень недоумения скользнула по лицу Марии.
— Я обещаю им, что буду больше плакать, — серьезно сказала она.
Данила вопросительно уставился на Марию.
— Я обещаю им, что буду плакать, — продолжала Мария. — Я должна плакать, чтобы защитить всех от гнева Господнего. А еще я разговариваю с камнями. Но им я говорю другое. Они спрашивают меня, буду ли я плакать и за них. Но им я говорю, что нет. Камням и так очень повезло, ибо они мертвы, а потому их не ожидает ни смерть, ни Страшный Суд. Им не грозит гнев Господень. Я не буду плакать за них, только за живых. Живые нуждаются в моей защите и моих слезах…
Данила смотрел на Марию, слушал эти ее слова — «я должна плакать, чтобы защитить», «очень повезло, ибо они мертвы», — слушал и едва сдерживался, чтобы самому не расплакаться. Он словно в первый раз ее увидел. Она — абсолютный ребенок… Абсолютный ребенок! Ей уже больше двадцати, но она выглядит и говорит как пятилетний ребенок. Данила, кажется, только в эту секунду понял, что перед ним не женщина, а маленькая, совсем маленькая девочка.
— А еще я говорю растениям, — продолжала Мария, — что, когда я умру, о них будет заботиться моя дочка. Она тоже будет плакать, чтобы защитить их. Господь говорит, что мы должны любить всех. А любовь — это боль и страдания. И если я буду плакать, то не будет войн, не будет насилия, не будет гнева Господнего. Надо проявлять любовь и заботу. Вы научите этому мою дочь, Данила? Ведь правда вы научите ее, когда я умру? Мне сказали, что вы будете оберегать мою дочь, заботиться о ней и помогать ей плакать. Как можно больше… Как можно больше…
— Мария… — прошептал Данила, глотая слезы и борясь с собственным оцепенением. — Мария…
— Блаженная Святая Мария уходит, — раздалось откуда-то сбоку.
Анна схватила Марию за руку и потащила ее за собой.
— Мария! — крикнул Данила ей вслед и попытался догнать, но больные ноги не слушались. — Мария, любовь — это не боль и страдания! Любовь — это другое! Нет, Мария! Слышишь меня?! Это другое!
Анна повернула голову и, не сбавляя шага, посмотрела через плечо на Данилу. Ее лицо было искажено судорогой, и в этом страшном лицевом спазме было все — и ненависть, и презрение, и злоба, и ожесточение. Но если бы раньше это остановило Данилу, испугало, то теперь — нет. Он больше не будет терпеть! Он больше не будет молчать!
— Вы не можете так поступать с нею! — кричал Данила, все еще пытаясь бежать на негнущихся ногах. — Прекратите ей врать! Вы не имеете права!
Несколько человек в черных одеждах тут же появились из-за уступов и колонн атриума и словно свора разъяренных псов бросились к Даниле. Только что он говорил с Марией. А за их разговором следили десятки пар глаз и ушей!
— Любовь — это не боль и страдания! — закричал Данила вслед убегающим женщинам. — Прекратите ей врать! Забота — это не слезы, нет! Прекратите! Как же вы можете?! Как?!
Ощущая свое полное бессилие, невозможность что-либо изменить, Данила упал на колени, закрыл лицо руками и застонал — с болью, с льющейся через край, душераздирающей болью… Его крик глухим эхом толкнул своды зданий, подался вверх, к стеклянному куполу атриума, но и там не смог освободиться. Крик души, застрявший в консервной банке.
— Любовь — это не боль и страдание! Уже ничего более Данила не слышал и не видел вокруг себя — ни бегущих к нему охранников, ни исчезающую за дверьми Анну с Марией. Он ничего не видел и не слышал, а только кричал, кричал, повторяя как молитву:
— Любовь — это другое! Удар тяжелым предметом по голове заставил его замолчать.

Часть третья
Глубокая ночь. Невыносимо жарко. Тяжелая, изматывающая духота. Голова раскалывается от нестерпимой боли.
Данила оглянулся. Узкая улочка. Приземистые здания. Древняя Иудея…
Впереди, там, где улица поднимается вверх и поворачивает, замаячили какие-то тени. Это была целая группа людей — человек семь или восемь. Они оживленно шептались с заговорщицким видом и вдруг, словно по команде, выдвинулись Даниле навстречу.
— Нет, Иуда! — услышал Данила знакомый голос. — Мы должны решить это сегодня. Сегодня! После того, что Иосия устроил днем в Храме, ждать больше нельзя! Нельзя!
Это говорил ученик Иосии — Петр! Данила узнал его. Снова они. Не может быть…
— Не знаю, Петр. Не знаю, — пробурчал Иуда. — Не понять мне, что он сам говорит о своей смерти…
Иуда Кариот поравнялся с Данилой и, не заметив его в темноте, сильно толкнул плечом, оглянулся.
— Римлянин?.. — прошептал Иуда Кариот, изумленно глядя на Данилу. — Ты ли это?! Неужели ты остался в живых?!
Остальные тут же остановились и стали приглядываться.
— Да, это он! — шепотом закричал Петр, хватаясь за свою косматую бороду и нервно проводя по ней руками. — Это он! Силы небесные! Не может быть!
— Нет, точно! — испуганно прошептал кто-то третий.
— Что за римлянин? — спросил четвертый. — Друг или враг?
— Друг или враг?.. — задумчиво повторил Иуда, погрузившись в глубокое раздумье. — Друг или враг…
— Ну? — буркнул четвертый. — Кто?
— Помолчи, Лазарь! — огрызнулся на него Петр. — Видишь, Иуда думает!
Воцарилась тишина. Данила, не понимая, что происходит, с ужасом смотрел на толпящихся вокруг него людей. Секунды тягостной, напряженной тишины показались ему вечностью.
И вот Иуда подступил к нему близко-близко, выгнулся так, чтобы смотреть на Данилу снизу вверх, и елейно пропел:
— Пойдем с нами, римлянин… — злыми, прыгающими глазами Иуда буквально разрезал Данилу на части и еще через пару секунд добавил: — Нам ведь есть о чем поговорить, правда?
Данила отрицательно помотал головой. Это получилось как-то само собой, спонтанно.
Тут же двое, не сговариваясь, взяли Данилу под руки и поволокли вниз по улице.
— Ты мне скажи честно, — грубо, словно вместо глотки у него была старая водосточная труба, шепнул ему на ухо Иуда, — ты ведь не умер тогда, да? Не умер?
Данила повернул к нему голову. Растрепанные волосы, косматые брови, синяки под глазами. борода и усы прятали в зловонном рту Иуды несколько уцелевших зубов. Но больше всего Данилу потрясли глаза. Масляные глаза Иуды горели как у сумасшедшего — не то от ужаса, не то от возбуждения.
— Почему ты сказал тогда Иоанну, что Иосия — Бог? — продолжал шептать он на ухо Даниле, обдавая его едким запахом прогорклого масла. — Я у него выведал. Он мне сам признался, что ты такое говорил…
— Говорил, — кивнул головой Данила.
— А откуда ты знаешь? Не потому же, что он тебя воскресил, ведь так? — Иуда пытливо прищурил один глаз. — Тебя ведь потом… того. Да? Ты не умирал, так?
— Что ты спрашиваешь у него? — встрял в разговор Лазарь. — Если бы Иосия мог оживлять мертвых, зачем бы тогда мы устраивали все это представление с моей смертью и воскрешением?!
— Просто я должен все выспросить у него, Лазарь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14