Мистер Сатирус – это и был шимпанзе, но почему его так называли, я узнал позже.
Тут этот плешивый, по имени Макмагон, умыл руки – не по-настоящему, а сделал такой вид – и пошел на попятный.
– Ладно, ладно, – сказал он. – Пикин, дайте им знак, чтобы подошли. А вы, ребята, сдайте назад. Помните, что этот человек… этот шимпанзе облетел вокруг Земли и находился в космосе с самого утра. Не напирайте.
Здорово, что мне удалось показать эту сцену. Я знал, что начальнички из службы безопасности считают всех нас обезьянами, но не подозревал, что они считают обезьян людьми.
Итак, китобойный бот подошел и привязался там, где прежде стояла рабочая шлюпка (если я еще не запутался во всех этих лодках), оператор сменил телеобъектив на широкоугольный, и я продолжал травить, пока мы не наладили первый крупный план.
Я махнул рукой, чтобы машина подъехала поближе ко мне. Крупный план для меня все равно что деньга в кармане.
Если бы мы не сделали этого тотчас же, нам, быть может, так и не удалось бы ничего показать, потому что эти три агента и местный полицейский могли сомкнуться и закрыть от нас шимпанзе. Для обезьяны он был довольно высок, но до Джона Уэйна ему, разумеется, далеко.
Моряк, который швырнул веревку с лодки, а потом прыгнул на пристань, был для матроса староват. Тот, который сидел у руля, был еще старше, но на нем была не матросская, а вроде бы офицерская форма, и я спросил Игги, как называть такого. Он сказал, что это мичман.
Обезьяна по-обезьяньи вскарабкалась по канату на пристань и уселась на деревянную тумбу, к которой была привязана лодка. Сначала она вытирала рот рукой, потом ногой, и мне пришлось приказать оператору быстро перевести объектив на лодку по той причине, что шимпанзе, вытирающий рот ногой – крупным планом, – зрелище, пригодное далеко не для всех членов семей, собравшихся у телевизоров.
Малый постарше, которого я теперь буду называть мичманом, вскарабкался на пристань и спросил:
– Тебе лучше, Пан?
Обезьяна кивнула. Тогда старый мичман обернулся к матросу и сказал:
– “Кук” ушел без нас, Счастливчик.
– Мы теперь в бессрочном береговом отпуску, Горилла, сказал Счастливчик. – Командиру разрешили швартоваться только на военно-морских базах.
Тут я протолкался вперед, сунул микрофон шимпанзе под нос и спросил:
– Это правда, что вы умеете говорить, Мем?
Целую минуту я думал, что он мне не ответит.
В сущности, я думал, что он отберет у меня микрофон и заставит его съесть. Пожалуй, это единственное, что я еще не пробовал проделывать с микрофоном.
Но он вдруг улыбнулся (так мне показалось) и сказал:
– Вы, разумеется, не нашли ничего лучшего, как называть меня Мемом. Меня зовут Пан Сатирус, сэр. А вас?
Я назвался. Произносить свое имя в микрофон как можно чаще никогда не повредит. После соответствующей паузы я спросил:
– Как случилось, что вы заговорили?
Он задумался.
– Очень уместный вопрос, мистер Данхэм. А если б я задал его вам, как бы ответили вы?
Того, кто шестнадцать лет не расстается с микрофоном, не так-то легко сбить с панталыку.
– У меня вся семья умела говорить, и не один десяток лет. А ваша?
Он снова одарил меня улыбкой. Я совершенно уверен, что это была улыбка.
– Ну а моя, скажем, этим пренебрегала. Вам ясно?
И он пожал плечами. Лучше бы он этого не делал: когда его руки и плечи пришли в движение, я вспомнил, что на нем нет даже цепи.
Мичман, которого называли Гориллой (ну и имечко!), сказал:
– Чего этот малый пристает к тебе, Пан? Счастливчик, макни его в воду.
– Не надо, – сказала обезьяна. Чудно было как-то разговаривать с обезьяной. У нее такой же выговор, как, помнится, был у Рузвельта. Помимо того, еще чувствовался акцент уроженца Бронкса. – Должен же он зарабатывать себе на хлеб. Спрашивайте все, что хотите, мистер Данхэм.
Макмагон, старший из агентов ФБР (наверно, специальный агент), тут же затявкал:
– Никаких вопросов, касающихся государственных секретов. Ни слова о космическом корабле или… “Куке”.
Шимпанзе снова ухмыльнулся: у коня – победителя дерби, который однажды лягнул меня прямехонько в одно место, зубы были и то меньше.
– Вы не бросите говорить? Я хочу сказать, раз уж вы начали.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, – ответил шимпанзе. Нет, к сожалению, не брошу.
И тут я заколебался, я, Билл Данхэм. Но всего лишь на секунду, разумеется.
– Скажите мне, Пан… вы не возражаете, что я вас так, попросту, по имени… Скажите мне, все ли обезьяны разговаривают друг с другом? Я хочу сказать, существует ли язык шимпанзе?
Он посмотрел мне прямо в глаза, и на минуту я забыл о его зубах и могучих плечах. В эту минуту я почувствовал себя снова мальчишкой – выпускником журналистских курсов, начиненным хорошим английским языком и идеалами. У шимпанзе были ужасно грустные глаза.
– У вас не найдется кусочка жевательной резинки, мистер Данхэм? – спросил он. – У меня мерзкий вкус во рту.
Игги за кадром сунул мне в руку пакетик жевательной резинки. Продувной малый, этот Игги. Слишком продувной, чтобы долго ходить в помощниках. Надо смотреть за ним в оба. Камера придвинулась, чтобы показать крупным планом голову шимпанзе, который положил резинку в рот, пожевал ее, немного и проглотил. Затем он сказал: “Спасибо”, и камера отодвинулась, чтобы в кадр опять вошли двое, он и я.
– Что вы думаете об американских женщинах, Пан?
– Ну, как вы понимаете, до наших, до шимпанзе, им далеко. Но я полагаю, что для американских мужчин они достаточно хороши.
Маклински, парень, что водит наш автобус, все оттирал репортера из Ассошиэйтед Пресс, но теперь тот прорвался и вошел в кадр. Я не возражал: люди любят смотреть интервью, а показывали его только мы.
– Я Джерри Леффингуэлл из Ассошиэйтед Пресс, – сказал репортер. У него был такой тягучий южный акцент – прямо хоть мажь на оладьи. Местный пижон. – Какой вид был сверху, с космического корабля?
– Однообразный. Я видел всю Флориду сразу.
– Никаких вопросов о космическом корабле! – заорал Макмагон.
Кажется, шимпанзе рассмеялся. Но я не уверен. Кого уж я только не интервьюировал, но такого не выделывал никто.
Тут я снова взялся за дело и рубанул вопрос, который считал особенно удачным:
– А не скажете ли вы нам что-нибудь на обезьяньем языке?
И пожалел. Шимпанзе посмотрел на меня так, что мне захотелось, чтобы между нами была решетка, а кто из нас сидел бы в клетке – я или он, – не имело значения. Шимпанзе молчал почти целую минуту, а потом спросил:
– На языке долгопятов, мандриллов, мартышек, резусов?
– Ну, на вашем родном языке.
– Я не больше обезьяна, чем вы сами, сэр.
Дело было швах, а передача продолжалась. Оба моряка потешались надо мной, и я не уверен, что операторы держали их за кадром. Тот, что постарше, мичман, сказал:
– Спросите его об этих самых резусах, мистер.
В его тоне было что-то подозрительное, и я решил не задавать этого вопроса. Но тут же меня осенила новая блестящая мысль.
– А вы, шимпанзе с мыса Канаверал и из Уайт Сэндс… Вы ведь постоянно живете в Уайт Сэндс?.. Гордитесь ли вы своим вкладом в науку?
И снова он ответил не сразу.
– Я могу говорить только от своего имени. Пожалуй, нет, не горжусь.
– Разве вы не испытываете патриотических чувств, зная, что идет “холодная война”?
На этот раз его взгляд стал добрее.
– Знаете, когда вы перестаете слишком усердствовать, мистер Данхэм, то начинаете говорить почти как образованный человек… Видите ли, не вся работа, которую мы выполняем… которую я выполнял… осуществляется в интересах войны. Меня использовали… а это всегда неприятно, когда тебя используют без твоего согласия… для медицинских, лечебных целей. А брат милосердия, приставленный ко мне, читал в это время статью о катастрофическом кризисе перенаселения. Вы не усматриваете в этом иронии?
Не говорите об этом моим телезрителям, но в свое время я учился в колледже. С тех пор меня никто не щелкал по носу так больно; но тогда это сделал профессор философии, а не шимпанзе.
– Я думаю, наши хотят сначала справиться с различными болезнями, а потом человечество найдет способ, как накормить всех.
– Довольно рискованно, – сказал шимпанзе.
Как только разговор стал интересным, репортер из Ассошиэйтед Пресс снова протиснулся вперед.
– Есть ли на мысе Канаверал или в Уайт Сэндс какая-нибудь дама-шимпанзе, к которой вы неравнодушны?
Пан Сатирус взглянул на южанина.
– А знаете ли вы, мистер Леффингуэлл, что из всех млекопитающих, не культивируемых человеком, пигмент кожи достигает наибольшего разнообразия у шимпанзе?
– А ну вас… – сказал репортер.
Блестящий ответ. Так бы и я мог ответить.
– Поэтому, пока я во Флориде, мне следует остерегаться любви, или, как сказали бы вы, страсти, – продолжал мистер Сатирус. – Поскольку я чернолицый шимпанзе, что было бы со мной, если бы я влюбился в белокожую самку? Меня следовало бы арестовать.
– Этот закон не относится к обезьянам, – сказал Леффингуэлл.
– Речь идет не об обезьянах, сэр, – возразил мистер Сатирус и обернулся ко мне: – Я так и не ответил на ваш вопрос, мистер Данхэм. Насчет “холодной войны”. Я общался с ограниченным кругом лиц – со сторожами, учеными, врачами, другими шимпанзе, иногда с гориллами. Возможно, война была бы неплохой штукой, если бы ее цель заключалась в том, чтобы уничтожить противника и воспользоваться его жизненным пространством и ресурсами. Как человек, умудренный опытом, скажите, случалось ли это когда-либо?
Впервые за многие годы я позабыл, что стою перед телевизионной камерой. Некоторое время я как в рот воды набрал обдумывал ответ, а в Радио-сити за такое дело значок с изображением микрофона сорвали с лацкана моего пиджака среди бела дня.
– Это бывало только в средние века, – сказал я наконец. В наш век победитель вовремя прекращает сводить счеты и помогает побежденному снова войти в силу.
– Вот вы и ответили на собственный вопрос, – сказал мистер Сатирус. Потом он вдруг сел на пристань, прикрыл большими руками голову и продолжал: – Шимпанзе, если мне будет позволено процитировать Айвана Сэндерсона (а всякий шимпанзе читал его хотя бы раз через чье-нибудь плечо), обитают только в высоком густом лесу. Другими словами, джентльмены, я хочу в тень.
Он поднялся на ноги в той мере, в какой поднимаются на ноги все шимпанзе, то есть касаясь земли костяшками пальцев, и, шаркая, двинулся вперед. Оба моряка припустились за ним.
Я было подумал, что он хочет попытаться спихнуть наш пятитонный автобус с аппаратурой в море, но шимпанзе обогнул его. Тут его догнали моряки. Тот, что помоложе, снял свою белую шапочку и нахлобучил ее на голову мистера Сатируса, а шимпанзе протянул руку и похлопал его по плечу.
Моряк пошатнулся, но устоял и зашагал дальше.
Сыщики во главе с Макмагоном пошли следом, соблюдая приличную безопасную дистанцию, и на этом интервью закончилось.
Пижон Леффингуэлл, местный репортер Ассошиэйтед Пресс, смотрел им вслед.
– Че-е-е-рт побери-и-и, – сказал он. – Эта обезьяна – интеграционист.
– Совсем наоборот, – отозвался я. – Он решительно возражает против того, чтобы его причисляли к обезьянам. Это худший сорт расиста.
– Выпить бы, – сказал Леффингуэлл.
– Я угощаю, – сказал я.
Глава четвертая
Все мифы о нем связаны с любовными приключениями.
Энциклопедия, статья о Пане, издательство “Коламбиа викинг деск”

Во Флоридавилле всего один отель, и тот не лучший в мире. Но у него есть одно достоинство: для коммивояжеров в нем имеется специальный номер, в спальню которого можно пройти только через парадную комнату размерами побольше, где устраиваются выставки образцов товара.
Пан Сатирус, Горилла Бейтс и Счастливчик Бронстейн расположились в спальне. Макмагон, Пикин и Кроуфорд караулили их в парадной комнате. Кроуфорд был теперь в костюме из белой в синюю полоску индийской льняной ткани, скроенном по моде начала тридцатых годов.
У всех агентов был несчастный вид.
В спальне же царила сдержанная радость. Счастливчик Бронстейн получил у караульных разрешение спуститься вниз и принести для Пана Сатируса корзину с фруктами. Когда он вернулся, то под бананами, апельсинами, грейпфрутами и плодами манго оказалась бутылка не самого первосортного виски и бутылка джина.
Счастливчик и Горилла не были на берегу целых три месяца; среди команды МА в ходу была даже невеселая шутка, что, дескать, какой там берег – нельзя разве подождать конца срока службы?
Что же касается Пана Сатируса, то ему еще ни разу не представлялось случая как следует напиться; изредка, когда его беспокоили бронхи (слабые, как у всех обезьян), ему давали лечебную дозу разбавленного спирта – и все.
Нисколько не заботясь о том, какое впечатление он производит на окружающих, Пан Сатирус лежал на полу на спине, размахивая бутылкой, которую держал в руке; ногами же он чистил бананы, забрасывая шкурки на старомодную люстру.
– Ловко получается, – сказал Горилла. – Как ты думаешь, если бы я никогда не носил ботинок, мог бы тоже так?
– Вряд ли, – ответил Пан Сатирус. – Противопоставленный большой палец ноги не характерен для гомо сапиенс.
– Гомо… что? – спросил Горилла.
– Научное наименование чернолицых шимпанзе – Пан сатирус, а человека – гомо сапиенс. Нынешний гомо и есть единственный представитель вида.
– Гориллу в свое время как только не обзывали, но чтоб гомо… никогда! – сказал Счастливчик и затянул непристойную песенку про старого дьякона Келли.
Горилла глотнул джина и сунул бутылку Счастливчику, чтобы тот заткнулся. А сам стал петь “Ублюдок – Англии король…”.
Пан удачно навесил на люстру три банановые шкурки подряд.
– Нам не хватает только девочек, – сказал Счастливчик.
Горилла перестал петь и взглянул на Пана Сатируса.
– Не выйдет, – сказал Пан. – Эти чинуши, эти подонки, что сидят в той комнате, не поймут нас.
– Хоть с виду ты и не похоже на моряка, а говоришь и думаешь как настоящий моряк, – сказал Счастливчик.
– В сущности, – заметил Пан, – мне это ни к чему. Скажем прямо, такая особа, которая согласилась бы иметь дело с шимпанзе, меня не привлекла бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19