Душа моя здесь спокойна. Душа моя преисполнена здесь благостной лени. Она как бы полудремлет, но при этом и парит где-то на уровне третьих, четвертых, а иногда и шестых этажей, стараясь из деликатности не заглядывать в окна, дабы не стать нечаянной свидетельницей интимных сцен из частной жизни граждан. Душе моей вольготно в закоулках родной Петроградской стороны.
Иду по узкой улице с высокими домами. На углу дом с башенкой. Башенка увенчана куполом, напоминающим средневековый шлем. На острие шлема флюгер в виде флажка. На флюгере цифра — 1897. Я люблю эту башенку и этот флюгер, который давно уже не вращается и постоянно указывает на восток. Я всегда гляжу на башенку с радостью, убеждаясь в том, что никому не нужный, заржавевший, неподвижный флюгер еще цел. "Жить бы в этой башенке, — думаю я иногда, — жить бы на самом верху, под шлемом и глядеть оттуда на городские крыши! Жить бы там уединенно, общаясь с воробьями, голубями, кошками и облаками! Жить бы и не тужить!" Улица кончается. Сворачиваю на широкий проспект. Еще метров сто — и я у цели.
По причине сравнительно раннего часа в распивочной мало народу. Беру стакан "белого крымского" и ставлю его на узкий столик, тянущийся вдоль стены. Пью портвейн, наслаждаясь тишиной и чистым воздухом. Неподалеку стоит незнакомый человек с лицом небритым, помятым и не внушающим доверия. Он поглядывает на меня с приветливой улыбкой. Потом подходит со своим стаканом в руке.
— Слышь, борода, ты бывал в столице Великобритании — Лондоне? — спрашивает меня человек.
— Нет, — отвечаю, — в Лондоне я не бывал.
— А в столице Австрии — Вене?
— И в Вене я тоже не бывал.
— Так, значит, ты не гулял по Рингу и не восхищался собором святого Стефана?
— Нет, не гулял я по Рингу, не глядел я на здание парламента, не восхищался церковью Карла Барромея и собором святого Стефана тоже.
— Это плохо, борода! Ну а Париж-то ты небось видел? По Елисейским полям шатался? На Монмартр забирался? На Эйфелеву башню залезал?
— Увы, Парижа я не видел, по Елисейским полям не ходил, на Монмартре не был, на Эйфелеву башню не подымался, Нотр-Дам не осматривал, по Лувру не бродил, арку Звезды не фотографировал, и ни одной оперы в Гранд-Опера не посчастливилось мне слушать.
— Ну, борода! Ты оригинал! Ты уникум! Тебе, видать, уже за сорок, а ты и в Париже еще ни разу не появлялся! А как у тебя с Миланом?
— Я и Милана не видал, каюсь.
— А ты не врешь, борода, не шутишь? Не верю я тебе что-то. Ну а Стокгольм? Он же тут, рядышком! Неужто ты и Стокгольм ни разу в жизни не посетил?
— Да и Стокгольм, к сожалению, посетить мне не удалось. Как-то все не получалось.
— Ты меня удивляешь, борода. Ты меня просто изумляешь! Честно говоря, ты меня прямо-таки потрясаешь! Так чего же нам ждать-то с тобою? Чего нам тянуть? Давай дунем в Лондон денечка на три? Полюбуемся Темзой и Вестминстером, поглазеем на Тауэрский мост, подышим лондонским смогом. А после и в Париж заглянем, и в Милан заедем, и в Вену заскочим. А, борода? Быть может, ты хочешь в Рим? Колизей это, конечно, вещь! Или тебе больше по душе Венеция? Поторчим у собора святого Марка, повздыхаем на мосту Вздохов? Можно еще и Испанию охватить — Севилья, Гренада, Мадрид, Барселона! В Барселоне насладимся шедеврами чудака Гауди. Слыхал о таком? И зря, ты, борода, такой угрюмый, такой сосредоточенный, такой законопаченный, такой бронированный, такой неприступный! Проще, проще надо жить, борода! Мягче надо быть, гибче и подвижнее! Веселее надо быть! Веселее!
Расставшись с разговорчивым любителем странствий, я отправляюсь в кафе. Оно тут же, поблизости. Оно маленькое, тесненькое. Все стены его покрыты вульгарной абстрактной мазней, созданной каким-то модернистом-самоучкой. Этот дилетантский абстракционизм придает интерьеру кафе романтический оттенок, и по вечерам здесь частенько сидят очень бойкие молодые люди, которые очень громко, никого не стесняясь, читают друг другу свои очень свежие, только что сочиненные стихи. За кофейным аппаратом хозяйничает плотненькая пышногрудая брюнетка с челкой до глаз и красными плотоядными губами.
— Вам, как всегда, двойную с сахаром? — спрашивает она, глядя мне в глаза южным бесцеремонным взглядом.
Сидя за столиком и размешивая ложечкой сахар, я ошущаю спиной ее внимание к своей персоне. Кроме того, я ощущаю еще что-то, какое-то неудобство, какую-то озабоченность. Утром, едва проснувшись, я обнаружил ее в себе. Тогда она была еще невелика. Часам к одиннадцати она подросла и в Эрмитаже доставляла мне уже беспокойство. Сейчас же, под взглядом красногубой брюнетки, озабоченность стала расти неудержимо.
…Ковыряхин сказал: "Зачем нам этот костер полыхаюший?.." И еще он сказал: "Пусть улетает ее голос к пределам тем…" Он опасный человек, этот трактирщик Ковыряхин! Он способен небось черт знает на что! В глазах у него желтые огоньки! Он ужасный человек, ужасный! Он может такое натворить! А завтра концерт, завтра ее концерт! Надо же что-то… Предупредить надо, предупредить! Помешать! Оградить!
Выбегаю из кафе, бросаюсь к ближайшему телефону-автомату, набираю номер. В трубке частые гудки. Занято. Еще и еще раз набираю Ксюшин номер. Опять гудки. Все еще занято. Выхожу из будки. Стою, жду. Пять минут, десять, пятнадцать. Снова забираюсь в будку, снова набираю номер. И снова частые гудки. Занято.
Спешу к трамваю. Сажусь. Еду. Выхожу у станции метро. Спускаюсь под землю. Врываюсь в вагон. Снова еду. Выскакиваю из вагона. Кидаюсь к эскалатору (он движется невыносимо медленно, еле ползет!). Перепрыгивая через две ступеньки, бегу по лестнице. Торопясь, то и дело переходя на бег, шагаю по набережной.
Вот ее дом. Вот крыльцо. Вот дверь. У нее какой-то непривлекательный вид, она какая-то облупленная, она приоткрыта. Вхожу в вестибюль. Остатки камина, остатки лепных украшений на потолке. На стене надпись мелом: "Сашка — кретин".
Взбегаю на второй этаж. Две двери. Одна, кажется, заколочена. Рядом со второй два звонка. Нажимаю на один. Дверь не открывают. Нажимаю еще раз. Дверь не открывают. Нажимаю на второй звонок. За дверью слышится шарканье шагов. Дверь приоткрывается. В щели возникает голова старухи в шапке седых, спутанных, нечесаных волос.
— Вам кого?
Я молчу. Смотрю на старуху и молчу.
— Вы, наверно, ошиблись квартирой.
Я молчу. Дверь медленно закрывается. Щель становится все эже и эже. Голова старухи исчезает.
— Подождите!
Дверь приоткрывается снова.
— Что вам надо?
И правда, чего мне надо? Чего я хочу?
Из глубины квартиры доносится пение. Женский голос.
— Скажите, кто это у вас в квартире поет?
— Это радио, молодой человек.
— Неужели радио? Да, да, разумеется, радио… А вы не знаете, в этой ли квартире жила когда-то известная певица Ксения Брянская? Она давно умерла, но…
— Не знаю, молодой человек. Говорят, какая-то певица здесь проживала, но фамилию ее никто уж не помнит. Вы спросите в жилконторе. Там, наверно, известно.
— А можно войти? Мне хочется взглянуть на прихожую.
Пауза. Я слышу, как старуха дышит за дверью. Я слышу ее свистящее астматическое дыхание.
— Входите!
Старые выцветшие обои. Старое высокое трюмо с трещиной. Вешалка. Два электрических счетчика. Тусклая лампочка под потолком.
— А большая ли квартира?
— Три комнаты и кухня. Раньше-то большая была, очень большая. Но потом ее перегородили. В остальные комнаты вход с черной лестницы.
— А телефона нет у вас?
— Есть. Пожалуйста, пройдите вот сюда.
Старуха ведет меня в полутемный коридор. Путая цифры, набираю Ксюшин номер еще и еще раз. В трубке тишина, полнейшая, абсолютнейшая, мертвая, гробовая тишина.
— А ваш телефон вполне исправен?
— Вполне. Недавно его чинили.
Еду в метро. Вагон мягко покачивается. Грохот колес давит на уши. В вагоне свободно, но рядом со мною кто-то сидит. Темное зеркало окна отражает меня и моего случайного попутчика. Потихоньку его разглядываю.
Он немолод, солиден и приятно старомоден. Пальто из хорошего сукна с большим бобровым воротником (бобер красивый, лучше, чем у Знобишина). Круглая, бобровая же шапка с черным бархатным верхом. Небольшая, аккуратно подстриженная седая бородка. Седые лохматые брови. Мясистые, розовые губы сластены. Пухлые пальцы с массивными золотыми перстнями, лежащие на костяном набалдашнике старинной дорогой трости.
Человек этот тоже поглядывает на меня от нечего делать. Поезд лихо проносится где-то под Невой. Вагон раскачивается из стороны в сторону. Вагону весело — он пританцовывает. Несется во мраке под Невой и пританцовывает.
Вдоволь наглядевшисъ на своего вальяжного соседа, я достаю из кармана бумажник, извлекаю из него драгоценный билет и начинаю его изучать.
Он, как и положено, продолговат, но не слишком узок, он не велик, но и не чрезмерно мал. Он изготовлен из сероватой, довольно тонкой бумаги. По верху пущена надпись: "Зал Дворянского собрания. 16 декабря 1908 г.". Чуть ниже напечатано: "Билет на концерт К. В. Брянской". Еще ниже "Партер. 12 ряд. Место 15". В самом низу мелкими буквами обозначено: "Типография В. Авидон". У левого края наклеена гербовая марка благотворительного сбора. Тут же стоит цена билета — "3 р. 20 к.". Под нею размер благотворительного сбора — "10 к.". После проведена черта и подведен итог — "3 р. 30 к.".
Подняв глаза, я замечаю в окне, что сосед мой с явным волнением посматривает на меня и на мой билет. Наконец он наклоняется и говорит мне в ухо:
— Простите, сударь! А не лишний ли у вас этот билет? Почел бы за счастье приобрести его. Готов заплатить надбавку.
— Нет, к сожалению, не лишний, — отвечаю я.
Поезд останавливается. Выхожу. Человек с тростью тоже выходит и идет рядом со мною.
— Сударь, я готов заплатить вам в два раза дороже!
— Благодарю вас за щедрость, но билет мне гораздо нужнее, чем деньги.
— Как жаль, сударь, что вы столь состоятельны! То есть, простите, я хотел сказать… Но бывают же такие случаи! Я проездом в Петербурге, и я ни разу, ни разу еще не слышал Брянскую, хотя премного наслышан о ее феноменальном таланте. Войдите в мое положение, милостивый государь! Уступите мне ваш билет! Ведь вы же небось петербуржец и сможете в другой раз… А к нам, в Прокопьевск, Брянская не приедет. Остается только граммофон. Но вы же знаете, что такое граммофон, — никакого впечатления! Я вас прошу! Я готов встать перед вами на колени! Я заплачу вам десятикратную цену!
Житель Прокопьевска уже стал мне надоедать. Я прибавил шагу, но он не отставал. Эскалатор понес нас наверх. Мой преследователь стоял сзади и страстно шептал мне в затылок:
— Христом богом прошу! Месяц буду молиться за вас! Хотите — два месяца! И за вас, и за ваших родственников!
— Не могу! — крикнул я, обернувшись. — Поймите же — не могу! Так же, как и вы, я во что бы то ни стало, наперекор всему должен оказаться сегодня на концерте! У меня тоже ситуация! Поймите!
Седобородый глядел на меня с отчаяньем. Мясистые губы его дрожали. "Тоже ненормальный! — подумал я. — Но ведь и правда — Ксения в Прокопьевск ехать не собиралась".
Выйдя на Невский и свернув за угол, я ахнул. Вся улица Бродского, а точнее Михайловская, была заполнена народом. Вдоль тротуаров, поблескивая лаком, стояли роскошные экипажи. Между ними виднелись автомобили редкостных музейных моделей середины девятисотых годов.
Ко мне тут же кинулись две молоденькие девицы в кокетливых зимних шляпках.
— Ради бога! Один билет! Один-единственный билет! Нам не хватает одного билета! Мы согласны на хоры, на приставной, на входной! Мы согласны на все! У вас непременно должен быть один билет! Ну скажите же, признайтесь — у вас он есть! Ваша супруга нездорова, и вы идете в концерт без нее, а в кармане у вас лежит совсем ненужный вам билет! Ну что же вы молчите?
— Увы, милые барышни. Я не женат. И в моем кармане нет лишнего билета. Увы!
Я стал пробираться сквозь толпу. На меня смотрели с надеждой. Мне заискивающе заглядывали в глаза. Мне завидовали не стесняясь. На меня готовы были наброситься, чтобы силой вырвать этот кусочек серой шершавой бумаги с красной гербовой маркой у левого края. Я протискивался сквозь толпу, и мой бумажник, лежавший во внутреннем кармане пиджака, жег мне грудь. Время от времени я ощупывал его сквозь пальто, будто боялся, что кто-нибудь из этих курсисток, студентов, молодых канцеляристов и бравых гвардейских поручиков попробует украсть его у меня.
Оттесненный в сторону, я был почти прижат к желтой, оштукатуренной стене столь любимого мною здания и заметил, что внешний вид его за семьдесят пять лет ничуть не изменился. Воспользовавшись моей краткой остановкой, ко мне подобрался красивый молодой человек в мягкой, черной, изящно надетой шляпе и в белом кашне. От него пахло дорогим французским одеколоном (впрочем, может быть и не французским). Юноша смотрел на меня красноречивым взглядом падавшего в пропасть и в последний миг уцепившегося за какую-то хрупкую былинку. Смотрел и молчал. Я почувствовал, как он схватил мою руку и, крепко стиснув запястье, сунул в ладонь какой-то бумажный комок.
— Умоляю! Умоляю! — шептал молодой человек.
Я поднес ладонь к своему лицу и разжал ее. На ладони лежала смятая «катенька».
— Вы с ума сошли! — возмутился я. — Вы принимаете меня за спекулянта? Как вы смеете!
— Не обижайтесь! Умоляю вас, не обижайтесь! — шептал несчастный юноша хриплым от волнения и совсем еще мальчишеским голосом.
Сунув «катеньку» ему за пазуху и оттолкнувшись от стены, я двинулся дальше, тут же наткнувшись на шеренгу полицейских, оцепивших вход. Молодцеватый урядник, взглянув на мой билет, грациозно мне козырнул и пропустил к крыльцу.
В гардеробе была давка. Какая-то пожилая дама, перекрывая шум, кричала надтреснутым, картавым, породистым голосом:
— Варюша! Варюша! Где ты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46