Автомат глядит на меня многозначительно, будто намекая на что-то такое, что известно только ему и мне. Кормлю его монетами. Проглотив пятак и два гривенника, он выплевывает мне в руку розовенький билетик до Павловска. Подхожу к большому табло с расписанием пригородных поездов, нахожу нужный мне поезд. "Как раз успею, — думаю, — как раз успею к началу!" Тут же замечаю висящую под табло небольшую бумажку. Читаю:

"Поезда до Павловска на 18.20, 18.48, 19.10 и 19.25 отменяются по техническим причинам"

О проклятье! Я обречен на опозданье! Приеду лишь ко второму отделению! Да и ко второму-то, наверное, не поспеть!
Скрипя зубами от злости, хожу взад и вперед по перрону. Неподалеку кто-то кричит: "Жареные пирожки с капустой! Горячие жареные пирожки с капустой!" Вспоминаю, что с утра ничего не ел, покупаю пару пирожков и с каким-то остервенением их жую. Теперь мне хочется пить. Покидаю вокзал и забираюсь в маленькое привокзальное кафе, битком набитое нетрезвыми мужчинами. Беру бутылку «адмиралтейского» пива и устраиваюсь на уголке высокого, предназначенного для стояния стола. Надо мною на стене висит табличка с тривиальным текстом:

"Приносить с собой и распивать спиртные напитки КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ"

Рядом со мною расположились два приятеля. У одного лицо длинное, носатое, бледное, но уши, как ни странно, ярко-розовые, довольно красивого оттенка. У другого лицо круглое, курносое, кирпично-красное, уши же, как ни поразительно, совершенно белые, какие-то гипсовые, ненастоящие. У длиннолицего голос низкий, хриплый, прокуренный, испитой. У круглолицего же голос высокий и на удивленье чистый. Водка находится в кармане у длиннолицего. Не вынимая бутылку из кармана и прикрываясь пиджачной полой, он ловко разливает водку в стаканы. Приятели чокаются, пьют, крякают, проводят рукавами по губам и закусывают размазанной по тарелкам кабачковой икрой совершенно непристойного цвета. Я гляжу то на них, то на пивную пену в своем стакане. Злость моя проходит.
Длиннолицый подмигивает мне дружественно и, распахнув пиджак, тычет пальцем в бутылку.
— Спасибо, — говорю я, — нет настроения.
— Хлопнешь полстакана — и настроение прибежит! — настаивает длиннолицый.
— В другой раз! — говорю и, поглядев на часы, снова отправляюсь на перрон.
Электричка как электричка. Вагоны как вагоны. Пассажиры как пассажиры. Еду. За окнами обычный современный пейзаж. "Напрасно поехал, — думаю, — приеду к шапочному разбору. А после концерта к Ксении будет не пробиться".
Выхожу. Хорошо знакомый вокзал, давно уж не новый, но притом и не старый. Где же здесь поют? Где здесь зрительный зал? Непонятно.
Обхожу вокзал кругом. Захожу внутрь. Вестибюль, залы ожидания, буфет, кассы. Все, как положено. Все, как на обычном вокзале. В недоумении сажусь на скамейку. Ксения, конечно, хороша! Ничего не объяснила! Павловский вокзал, и все! И вдруг меня осеняет: ведь старый вокзал стоял на другом месте, в парке, напротив дворца!
Срываюсь со скамейки, бегом пересекаю вокзальную плошадь, торопясь, то и дело переходя на бег, топаю по аллее.
Впереди меня шли двое. На ней было платье знакомого покроя — длинное, узкое в талии, с буфами на плечах. На нем — узкие коротковатые брючки, узкий пиджачок и котелок.
Ага! Вот то, что мне надо!
Обогнал парочку, поспешил дальше. Предо мною уже двигался господин в зеленом чиновничьем мундире и в фуражке, с тростью в руке. Чудесно! Я не ошибся!
Из-за деревьев показался старый вокзал. Я узнал его, я видел его на фотографиях. Он был весь прозрачный, ажурный, почти сплошь стеклянный. У перрона стоял поезд с маленькими смешными вагончиками и с маленьким паровозиком, у которого была, однако, большая толстая труба конусом. Паровозик сердито пыхтел. Белый пар клубился у его колес.
У входа теснилась толпа. Протискался вперед. На крыльце стояли полицейские. Человек шесть или семь… Спросил стоявшую рядом девицу, началось ли уже второе отделение.
— Полчаса как началось, скоро уж кончится, — ответила она.
Из зрительного зала доносился искаженный преградами, еле слышный голос Ксении. Пение прерывалось шумом аплодисментов. Вот аплодисменты стали громче. Они длились долго-долго. Слышались какие-то крики.
— Второе отделение кончилось, сейчас начнется третье, — сказала девица.
— Разве в концерте три отделениями — удивился я.
— Нет, просто Брянская сейчас станет петь на "бис", — пояснила всезнающая девица.
Я все стоял в толпе перед вокзалом, а Ксения все пела и пела. И аплодисментам не было конца.
А паровозик, слышно было, все пыхтел. Он тоже ждал окончания концерта, чтобы отвезти публику в Питер. Но вот он дал гудок, ему надоело ждать. Поезд отправился, а концерт все продолжался. "Сколько же можно петь? — думал я. — Зачем так баловать публику? Зачем ей так потакать? Сама же говорила, что публика ее истязает!"
Наконец аплодисменты стихли. Двери отворились. Люди стали выходить. У всех были возбужденные лица, все что-то говорили и усиленно жестикулировали. "Чего же я здесь стою! — спохватился я. — Надо караулить Ксению у артистического подъезда!" Растолкал толпу, выбрался на волю, обежал здание вокзала и увидел другую толпу у других дверей. Уже выходили музыканты — сегодня Брянская пела в сопровождении оркестра. Вот музыканты вышли. Толпа притихла.
Почему-то я приготовился увидеть Ксению в чем-то сверкающем. Почему-то мне казалось, что она выйдет на крыльцо, как на сцену. Не удивился бы, наверное, если бы при этом она еще и запела, хотя сегодня она спела уже достаточно. Но Ксения была одета скромно: после концерта она, естественно, переоделась. На ней была коричневая, плотно обтягивающая бедра юбка, коричневая, недлинная, но широкая пелерина с высоким, упиравшимся в подбородок воротничком и коричневая небольшая шляпка с черными матерчатыми цветами. Остановившись на крыльце, она принимала восторги самых страстных, самых фанатичных своих обожателей. Она махала им рукой и посылала воздушные поцелуи. Полицейские, образовав цепь, с трудом сдерживали натиск неистовых поклонников и поклонниц.
Собравшись с силами, энергично работая плечами и локтями, я протиснулся вперед. Ксения заметила меня, заулыбалась мне радостно. Сделав последнее отчаянное усилие, я прорвался к полицейским. Они меня пропустили. Ксения бросилась ко мне.
— Где вы? Что с вами? Что случилось? Я ждала вас в антракте и даже с опозданием начала второе отделение!
— Простите, ради бога! Вины моей нет! Глупая случайность! Отменили сразу четыре поезда! Я слушал вас на улице, кое-что было слышно.
— Жаль, что так вышло. Для вас я бы постаралась. Для вас я бы спела как следует. Давайте убежим в парк!
Взяв меня под руку, Ксения храбро двинулась на толпу. Полицейские расчищали нам проход. Вокруг были лица, множество человеческих лиц мужских и женских, молодых и старых. Лица были выразительны. Они выражали возбуждение, любопытство, изумление, воодушевление, восхищение, умиление. Лица двигалисъ, колебались, раскачивались, закрывали друг друга. Лица сливались в одно огромное, лишенное конкретных черт, расплывчатое лицо взбудораженной толпы.
Разрезав толпу надвое, мы заторопились. Полицейские нас прикрывали. Ксения подхватила юбку, и мы пустились бежать со всех ног. Ксения хохотала:
— Ой, сейчас я упаду! Сейчас умру! Сердце зашлось! Сто лет так не бегала! Ха-ха-ха! Никогда в жизни так не бегала! Ха-ха-ха-ха-ха!
Толпа скрылась за деревьями. Мы перешли на шаг. Наконец, остановились.
— Жарко! — сказала Ксения и сняла шляпку. Расстегнув воротник, она повернулась ко мне спиной и сбросила пелерину мне на руки, оставшись в совсем простой белой кофточке с широкими рукавами.
Медленно шли по безлюдной аллее. Вечер был теплый, светлый, совсем летний. Листва на деревьях была еще негустая, светло-зеленая, прозрачная, а трава была еще невысокой. В траве желтели одуванчики. Несмотря на поздний час, летали бабочки и стрекозы. В кустах свистели и щелкали птицы. В неподвижной, еще не покрывавшейся ряской воде Славянки отражался дворец.
— Господи, благодать-то какая! — прошептала Ксения, глубоко вздохнув. — Я все пою и пою, и ничего не замечаю. А на земле весна. Одуванчики цветут, пташки щебечут.
— Вы и впрямь распустили свою публику, — сказал я. — Сколько романсов вы сегодня спели на «бис»?
— Не так много. Восемь романсов. И еще одну небольшую арию из "Летучей мыши".
— Но ведь это же целый концерт! Вместо одного вы дали два концерта в один вечер!
— Увы, я кроткая, покладистая женщина. Они просят, они требуют, они настаивают, они ненасытны. И я пою. Нехорошо отказываться, если настаивают. Не по-христиански.
— А ваш муж слушает вас на концертах?
— Слушает. Иногда. Когда не играет в карты.
— Он картежник?
— Да, увлекается. Собственно, он мне уже не муж. Я с ним рассталась, хотя еще и живу с ним в одном доме. Он надеется, что я вернусь. Ходит за мной по пятам, умоляет, унижается, укоряет, угрожает. Но я не вернусь. Жаль, что он этого не понимает.
— Вы его разлюбили?
— Разлюбила. А впрочем, наверное, и не любила никогда. Тогда казалось мне, что любила. Он хороший, благородный, вполне достойный человек. Но не хватает ему чего-то. Какого-то света в душе. На жизнь он глядит, как на плац для военных учений. К тому же зверски ревнив. Никого не подпускал ко мне ни на шаг, ни на два шага. Три раза из-за меня стрелялся. Слава богу, никого не убил. Только ухо прострелил своему лучшему другу. Тот на балу слишком долго со мною танцевал, а после слишком усердно целовал мне руку.
Перед нами на фоне зелени белела колоннада Храма Дружбы. Перед нами возвышался прекрасный призрак давно погибшей Эллады.
Из-за колонн выбежали две юные нимфы. Складки хитонов струились по их телам. Смеясь и подпрыгивая, они бежали по лужайке. Останавливались, нагибались, срывали одуванчики. Смеясь и подпрыгивая, бежали дальше, пока не скрылись за пригорком. Оттуда, из-за пригорка, еще слышался их беспечный смех.
— Счастливые нимфы! — сказала Ксения. — Я им завидую.
— Люблю павловский парк, — сказал я. — Здесь мне легко и спокойно, как после смерти, как в Садах блаженных.
— Но вы же еще не пробовали умереть, — улыбнулась Ксения. — Вдруг после смерти вам станет тяжело и тревожно? Вдруг не понравятся вам Сады блаженных?
— Все может быть. Но если обнаружится, что они хоть чуточку похожи на павловский парк, я буду вполне удовлетворен. Однако стало прохладно. Не пора ли нам вспомнить о пелерине?
— Вы правы, уже нежарко, — сказала Ксения, подставляя мне свою спину.
Я задержал руки на ее плечах. Она повернулась. Мы поцеловались.
Солнце уже спряталось за деревья. Птицы пели не умолкая. Над Славянкой повисла тонкая пелена вечернего тумана. В небе над нами распласталось облако необычных очертаний, похожее на того дракона, которого я видел недавно на китайской вазе.
— Какое диковинное облако! — произнесла Ксения, подняв глаза к небу.
— Да, странноватое облако, — согласился я и привлек ее к себе. Мы еще раз поцеловались. Пелерина распахнулась. Ксения прижалась ко мне. Я чувствовал ее грудь под тонкой кофточкой, ее колени под суконной юбкой.
Из-за пригорка выбежали знакомые нимфы. Они направлялись прямехонько к нам. В руках они держали венки из одуванчиков. Ксения легонько от меня отстранилась. Нимфы приблизились. Одна из них возложила золотой венок на волосы моей возлюбленной (теперь я уже знал, что это она, теперь уже не было в этом сомнений). А другая надела венок на мою голову. Так, с венками на головах, мы и пошли обратно, к вокзалу.
На перроне было еще многолюдно. Я поглядел на часы — половина одиннадцатого. Что это они до сих пор не уехали? Что они здесь околачиваются в столь поздний час?
Едва мы поднялись на перрон, на нас стали оглядываться, за нашими спинами стали шушукаться. Стоявшие вдалеке стали подходить поближе.
— Плохи наши дела! — прошептала Ксения. — Теперь они нас живыми не отпустят. Они ждали. Они знали, что мы вернемся. И полиции уже нет. О господи!
Перед нами появилась девица, та самая, которая стояла рядом со мною в толпе. Молитвенно сложив ладони, она не мигая глядела на Ксению круглыми сумасшедшими глазами.
— Умоляю вас! — простонала она. — Умоляю, умоляю, умоляю вас! Позвольте мне поцеловать край вашей одежды!
Не дождавшись разрешения, девица нагнулась и впилась губами в уголок пелерины. Ксения испуганно отшатнулась, и я увидел совсем рядом лица, те самые лица, которые глядели на нас из толпы час тому назад. Со всех сторон протягивались жадные растопыренные пальцы. Они хватали Ксению за рукава, за плечи, тянулись к волосам, ощупывали ее, как вещь, как куклу.
— Не сметь! — крикнул я. — Опомнитесь! Это безумие!
Рядом возник высокий человек со светлыми волосами. Расставив руки, он стал отодвигать толпу в сторону. "Успокойтесь, господа! Успокойтесь, господа! — повторял он настойчиво. — Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, господа!" "Ковыряхин! — подумал я. — Откуда он взялся?"
Бледная, трясущаяся Ксения сделала резкое движение, и шляпка выпала из ее рук. Это было спасение. Толпа набросилась на шляпку. Слышался треск рвущейся материи и пыхтение потерявших рассудок почитательниц. В их руках мелькали несчастные черные цветочки. Кому-то досталась подкладка, кому-то ленточка.
Мы бегом спустились по ступеням и кинулись к ближайшему извозчику.
— Гони! — крикнул я ему. — Живее! В Царское село!
Через час мы были в Питере. На площади перед вокзалом толпилось множество извозчичьих пролеток. Мимо не спеша проползали уже виденные мною допотопные трамваи. Я держал Ксению за руку. Я чувствовал, что она все еще дрожит, все еще не успокоилась. Вдруг она рассмеялась.
— Как они терзали шляпку! Какая прелесть! Все цветочки растащили по одному!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46