Поздоровался, объяснил, что пришел сюда с детдомовцами.
— А как ваше ружье? — спросила женщина. В белом стираном халате, в косыночке выглядела она здесь более домашней, чем у себя дома. Андрей вспомнил, что зовут ее Нюрой.
— Неизвестно, — ответил он.
— А я здесь кручусь, — произнесла Нюра. — И ночую. Зимой много поступило солдатиков, да тяжелых таких, не дай бог…
— Видел, — сказал Андрей.
— Где видели? В зале? Там починенные, они жить будут. А те, которые у меня, на концерт не ходят, а как мясо лежат. Паленые, где что — не разберешь. Видать, сильно стреляли на передовой, что столько накалечили, а?
Уходя, добавила:
— И что говорить, мы жалуемся на бабью нашу долю… А мужицкая, если посмотреть, нисколько не лучше. Кромсают по-всякому, и бьют, и бьют… Кто же хлеб сажать после войны будет?
Нюра махнула рукой, пошла, Андрей сказал ей вслед; — До свидания.
Она обернулась, ответила:
— Нет уж, не надо скорого свидания. И никакого не надо! К нам лучше не попадайте!
— 21 —
Детдомовцы высыпали во двор.
Тут и раненые поджидали, робко тянули в сторону, чтобы выспросить о родне, искали земляков. Совали печенье, хлеб, сахар, ребята с оглядкой брали.
К вечеру белые корпуса госпиталя будто поголубели. В густых еловых зарослях накапливались сумерки. Сильней запахло молодой зеленью.
Солдат разыскал Ваську, взял за плечо:
— Мне, понимаешь, нужно кой-куда сходить… Ненадолго.
— Я пойду с тобой, — сказал сразу мальчик,
— Но у меня дела, Василий.
— Все равно, — упрямо повторил он. — Я провожу. Ладно?
Боня подошел к ним, поглядывая на солдата, спросил:
— Сморчок! На ужин идешь?
— Нет, — сказал Васька. — У нас тут дела.
— Тебе оставить?
— Спасибо, Бонифаций, — поблагодарил Васька. — Ты пайку забери себе, а баланду отдай Грачу, его за стекло наказали…
Боня раздумывал. Сразу видно, что он добрый малый, не обрадовался лишней пайке.
— Ладно. Ты, Сморчок, не зарывайся, — предупредил. — Исключат, смотри!
— Я не боюсь, — отвечал Васька и посмотрел на солдата.
С солдатом он действительно не боялся.
— Кстати, — сказал Боня, — тебя Сыч спрашивал!
— Я знаю, — отвечал Васька. И опять почувствовал, как защемило у него внутри.
— А это кто? — спросил Боня про солдата.
— Дядя Андрей, — неопределенно сказал Васька. — С фронта ко мне приехал.
— Родственник?
Слово «родственник» было в детдоме как пароль в какую-то другую жизнь. Не сразу, но хоть когда-нибудь.
— А ты как думал? — соврал Васька. Тут уж не соврать он никак не мог.
Боня вздохнул, посмотрел на солдата.
— Повезло тебе. А у меня никого нет.
— И у меня тоже не было! — простодушно воскликнул Васька. — А он, значит, взял и приехал!
— Я сразу заметил, что вы похожи, — сказал Боня.
— Правда?
— Прямо копия.
— Вообще-то родственники всегда похожи, — философски заметил Васька. И тоже посмотрел издалека на солдата. А вдруг и в самом деле они похожи. Вот ведь фантастика! Второй раз говорят!
Лохматая закричала ребятам, и строй двинулся к центральным воротам по широкой асфальтированной дороге, А Васька и солдат направились коротким путем к своему лазу.
Васька шел и орал песню:
Горит в зубах у нас большая папироса, Идем мы в школу единицу получать, Пылают дневники, залитые чернилом, И просим мы учителя поставить пять!
Ученики, директор дал приказ, Поймать завхоза и выбить правый глаз!
За наши двойки и колы, За все тетрадки, что сожгли, По канцелярии — чернилками — пали!
Настроение у Васьки было наилучшее. Концерт удался, а дядя Андрей взял его с собой. Но главное — детдомовцы увидели его с солдатом.
Пусть знают, Васька не какой-нибудь доходяга, заморыш или безродный, которого можно прижать к ногтю. Васька полноценный человек, потому что он не один. Оттого-то лишний раз Васька продемонстрировала перед всеми и перед Боней свой уход с солдатом, свое небрежение пайком. Так может поступать занятый и| уважающий себя человек.
Будет теперь разговоров в спальне!
А выгнать Ваську не могут, куда его выгонишь… Ему, как нищему, терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет. Детдомов в Подмосковье напихано видимо-невидимо. Государство подрост оберегает, как лесник саженцы в погорелом лесу.
Беспризорный знак — лучший пропуск в роно, знавал Васька и это учреждение. Засуетятся, приветят, на место сопроводят. Да не только по служебной обязанности, а по естественному состраданию к детям.
Что греха таить, бездомные знали свое преимущество и умели пользоваться им. Васька тоже пользовался.
Шли солдат и Васька по тропе, навстречу попадались перевязанные солдатики. Кто гулял, кто первые желтенькие цветы нюхал. Один раненый медицинскую сестренку в кустах обнимал. А еще один лег под деревом и тянул через соломинку березовый сок. Поднял задумчивые голубые глаза на Ваську с солдатом и продолжил свое бесхитростное занятие.
А небось месяц-другой назад притирался к земле не так, под навесным огнем. Землю носом пахал, молил несуществующего бога пронести смерть мимо. Пронесло, да не совсем. Теперь-то он барин, лежит, наслаждается. Тянет прохладный, пахнущий древесным нутром сладковатый сок, и ничего ему больше не надо в жизни. Блаженное состояние — пить сок в тишине госпитальского парка, после оглушительных боев…
Оглянулся Андрей, позавидовал, что ли.
И Васька оглянулся, углядел под лежащим разостланную шинельку.
— А кленовый сок слаще, — сказал он. — Шинель-то, дядя Андрей, где забыл?
Солдат спокойно отвечал, что шинель свою продал.
— Как продал? — изумился Васька, остановившись на тропинке.
— Продал, Василий. Деньги нужны.
— Вот еще, — протянул тот. — Деньги и так можно достать. А шинель — форма, как без нее жить.
— Что шинель… Вон руки-ноги люди теряли, а живут. Потому что душа в них живая осталась.
— Души нет, — сказал Васька. — Это поповские выдумки.
— А что же есть?
— Внутренности!
— И все?
— Ну, кишки еще. А знаешь, дядя Андрей, как нужно кричать, когда тебя лупят?
— Как?
Васька преобразился, будто втрое уменьшился, застонал, заныл, заблеял тоненько:
— Дяденька, не бейте, я семимесячный… Не бейте, я малокровный…
Выпрямился Васька, стал на себя похож. Гордо посмотрел на солдата.
А у того язык онемел, прошибло всего. Глотнул слюну, спросил странным голосом:
— Кто же это… Кто тебя такому научил? Васька засмеялся глуповато.
— Когда бьют, сам придумаешь.
— Тебя били? Часто?
— Не считал, — отмахнулся Васька. Засвистел на весь лес. Разговор становился ему неинтересен.
— Послушай, Василий, — позвал солдат. — А про какие такие деньги ты говорил? И как их можно достать? Они стояли перед лазом и смотрели друг на друга.
— По-всякому, — пробормотал Васька и сунул голову в дырку. Ему не хотелось объясняться подробнее.
— А все-таки? Ну, говори, говори.
— Чего говорить, — пронудил Васька. — Ну, я у спекулянтки сопру… Справедливо или нет?
— Конечно, нет, — сказал солдат. — Сегодня спекулянт, а завтра честный человек попадется.
— Барыг всегда видно, — упрямо твердил Васька. — Я в глаза посмотрю, в радужку… По радужке кого хошь узнаю. Они знаете где червонцы хранят? Никогда не угадаете! В валенках!
— Почему в валенках? — засмеялся солдат, удивляясь Васькиной фантазии.
— Что ты придумываешь?
— Знаю, раз говорю, — обиделся тот. — Во-первых, в валенках жулики не ищут. А во-вторых, случись пожар в доме. Все сгорит, а валенок в валенок засунутые не сгорят… Дядя Андрей, а ты видел фильм «Два бойца»?
— Видел.
— Помнишь, они там на трамвае по городу едут? И один, который артист Андреев, говорит другому: «Кому война, а кому мать родна!» Это он про кого говорит? Про снабженцев, да?
— Про сволочь, — сказал солдат.
— А мы в детдоме говорим так: «Смерть немецким оккупантам и люберецким спекулянтам!»
Они остановились, пришли.
Солдат показал на одноэтажный домик около шоссе, темный, не освещенный изнутри.
— Смотри, Василий. Мой дом.
Васька посмотрел. Недоверчиво хмыкнул:
— Твой, а не живешь. В сарае валяешься…
— Другие живут.
— Кто другие?
— Не знаю, Василий.
Васька опять посмотрел. Сперва на дом, потом на солдата. Проверял как будто.
— Самый, самый твой настоящий?
— Настоящий… Я тут с мамой жил. А сейчас… Даже боюсь зайти.
— Вот еще! — воскликнул Васька поражение. — Чего бояться? У меня вон койка своя, пусть попробуют занять! Любого прогоню!
— Ишь какой боевой, — усмехнулся солдат.
— Был бы у меня свой дом! — сказал Васька задумчиво.
— Ну и что?
— Так… поставил бы себе топчан, тумбочку, тарелку бы собственную имел. И никому бы не разрешил ее облизывать.
— Кто же станет облизывать в твоем доме-то?
— Найдутся… шакалы, детдомовские. Они везде пролезут. — Васька прикинул. — Я бы, пожалуй, еще замок повесил. А сам через окно ходил.
— Вот те раз! — захохотал солдат. — Какой же это дом? Это не дом, а черт знает что! Берлога!
— Какой хочу, — нахмурился Васька.
— Ладно, ладно, — согласился солдат. — А теперь я вон туда, видишь домик? А ты в обратную сторону. Завтра встретимся. Иди, иди…
Проследил, пока Васька скроется, поднялся на крыльцо. Постучался, а сам раздумывал над Васькиными фантазиями о своем доме.
Дверь открыла Муся.
Не удивилась, произнесла: «Пришел?» Обыденно, чуть по-бабьи.
Андрей разглядел, что она в халатике, в валенках на босу ногу. Поверх халата — ватник. Но и такой показалась она по-домашнему уютной.
Он будто чувствовал тепло, исходящее от нее, женское, одурманивающее. Притаил дыхание, испугавшись чего-то.
Много всякого разного прошло с их встречи. Были моменты, когда он вовсе не вспоминал эту женщину, она жила в нем, как забытый сон. Сейчас увидел и опьянел, одурел от ее близости. От одной возможности быть рядом с нею.
В комнате стоял полумрак. Горела коптилка.
Тетя Маня поднялась навстречу, в темном, на плечах плед.
— Андрюша пришел! А мы ждали… И Муся ждала. Та, не глядя, кивнула, стала собирать на столе карты.
— Гадаешь? — спросил Андрей.
— Сейчас все гадают…
Муся исподтишка посмотрела на гостя, не смогла скрыть жалобного восклицания:
— Ой, что с вами? С тобой? Так изменился… Андрей повернулся к ней, молча глядел. Что он мог ответить?
— Изменился, потому что время прошло.
Тетя Маня пришла на выручку, подхватив слова о времени. Мол, недавно сидели здесь, разговаривали об Оленьке, а теперь…
Вынула платок, засморкалась. Суетливыми и будто постаревшими руками достала бумажку, никак не могла развернуть.
Андрей у нее взял, развернул, прочел. В углу был номер воинской части, а в центре обращение, вовсе не казенное, а какое бывает в письмах близким: «Дорогая Мария Алексеевна!"Далее сообщалось, что фронтовой товарищ Оля, член артистической бригады, пала смертью храбрых и похоронена в станице Яблоневской, Ставропольского края…
— Это где? — спросил Андрей.
— Не знаю сама, — отвечала тетя Маня. — Хочу, Андрюшенька, съездить.
— Кто же вас пустит? Там недалеко бои!
Муся вмешалась в разговор:
— И я говорю: подождите, Мария Алексеевна. Оле вы уже ничем не поможете. Пусть пройдет время. Голос у нее дрогнул, она махнула рукой и ушла на кухню.
— Ребенок еще была, — тихо говорила тетя Маня. — Девочка еще, а они убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех поубивают?
— Они фашисты, — жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в желтый огонек коптилки. — Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что буду воевать, но не знал — как. А сейчас, поверите… — Он поднял повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. — Вот тут накопилось. Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин… И на детишек. Вот детишки, страдающие от войны, это пострашнее всего.
Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.
— У меня есть святое право карать за это. Бить их…
— Андрюша, а где ваши вещи? — спросила тетя Маня. — Где ваше оружие… Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?
— Правда.
— Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее стороной, боялась, что она упадет и выстрелит.
— Будет у меня все, — ответил он. — Завтра Первое мая, я начинаю жить по-новому… Тетя Маня, вы помните стихи из Робина Гуда? Там, в самом начале?
— Как же, как же, — произнесла она. — «Двенадцать месяцев в году, двенадцать, так и знай…» — «…Но веселее всех в году веселый месяц май!..» — А дальше? — спросила тетя Маня. — Есть же слова дальше. Вы их знаете?
— Нет.
Тетя Маня прочитала:
«Из лесу вышел Робин Гуд, деревнею идет и видит: старая вдова рыдает у ворот. Что слышно нового, вдова, — сказал ей Робин Гуд. — Трех сыновей моих на казнь сегодня поведут…»
Пришла Муся с шипящей сковородкой, ловко поставила посреди стола на черепицу.
— Угощайтесь, — произнесла довольно. — Если гость не привереда, я могу оказать, как это называется.
— По-моему, вкусно, — сказал Андрей.
Муся засмеялась.
— Тошнотики — слышал? Старая картошка да очистки проворачиваются, да еще что-нибудь, что есть не станешь. И не так уж плохо, да? Есть частушка даже:
Тошнотики, тошнотики, военные блины…»
Муся обратилась к тете Мане; — Вам тоже нужно есть. Андрей, ну скажи ей, война еще не кончилась. Мы должны беречь силы для победы.
— Поешьте, — попросил он и тронул плечо. Тетя Маня наклонилась, прижалась щекой к его руке, неслышно заплакала. Встала, пошла в свою комнату.
На пороге оглянулась, произнесла в нос:
— Простите… Вы ужинайте, а я отдохну.
— 22 —
Андрей и Муся молча доскребали сковородку.
Заведомо знали они, что останутся вдвоем и будут говорить. Но о чем?
В то странное утро их неожиданного сближения вовсе ничего сказано не было. И прекрасно, что не было лишних слов. Но это могло быть однажды и не годилось для продолжения, о котором тогда они не загадывали.
Сейчас оказались необходимыми какие-то слова, объяснения, причем с обеих сторон. Оба это понимали и не были готовы начать такой разговор.
Муся унесла сковородку, поставила чай.
Андрей машинально тасовал карты.
Так сидели они друг против друга, чего-то ожидая.
Муся протянула руку и погладила, провела по его щеке. Он молча взял ее руку в свои и стал целовать ладонь и каждый отдельно палец, а потом все косточки и ямки, по которым его когда-то учили считать длинные и недлинные месяцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28