Суеверно подумалось:
«Видит! Он всегда и все видел, все замечал!» Но конечно же ничего видеть Потапенко не мог. Он стоял задумавшись, и мысли его были невеселые. О бойце Долгушине, посланном в штаб и пропавшем безвестно два дня назад, о срочном приказе эшелону завтра ночью направиться на юг, в район Курска. Не из-за этого ли томили несколько суток на маленькой станции, что решалась их судьба?
Не мог знать Андрей, о чем думал Потапенко, но и сам Потапенко еще не в силах был заглянуть на месяц-другой вперед, в тот горячий день пятого июля, когда начнется великая из битв войны, на Курско-Белгородском направлении, и будет это главным испытанием для него самого и его солдат.
Андрей глубоко вздохнул, трава под ним зашуршала.
Он завидовал всем, кто был в эшелоне. Чужим солдатам, маленькому Гандзюку, Потапенко, всем на свете.
Пришел бы сразу, пусть без оружия, без документов, стало бы проще все в его жизни. Пригибаясь, уходил он от поезда, и больнее и отчетливее возникало в нем чувство одиночества.
Как стало не хватать ему Васьки, который бы посмотрел доверчивыми глазами и сказал какие-нибудь слова! Васька живое существо, и Андрей живое существо. Они нашли друг друга по несчастью. Беда свела их, но она может и развести навсегда.
Вспомнилось, Васька сказал: «Ладно, дядя Андрей, я вас до конца войны прокормлю».
Солдат спустился по дороге к Некрасовке, но в поселок не пошел, а обогнул его лесом. Пересек железную дорогу, оказался в Панках.
На дороге встретил девочку с портфелем.
Она оглянулась, окликнула:
— Эй, подождите! Подождите меня! Андрей остановился, вспомнил, что видел, кажется, эту девочку вместе с Васькой. Одноклассница, что ли, его.
— Здравствуйте, Вася искал вас, — произнесла девочка, глядя на солдата снизу вверх. У нее были голубые глаза, две косички торчали из-под пушистого беретика.
— Где он? — спросил солдат.
— Его выгнали из школы… Он там сидит.
— Выгнали? Почему выгнали? Девочка не ответила. Молча пошла впереди, указала рукой:
— Он там.
— Где?
— Под платформой. Это его любимое место.
— Какое еще любимое, — произнес солдат с сомнением, заглядывая в узкую щель, куда можно было залезть лишь на четвереньках.
Так он и сделал.
Васька валялся на земле и смотрел вверх, на белые широкие щели между досок. Услышав шорох и шаги, поднял голову, но никаких чувств при виде солдата и Ксаны не проявил.
Место и впрямь было тут у Васьки родное. Вроде бы около людей, но кровное, свое. Здесь можно было лежать или сидеть, глядя на шатучие вверху доски, слушая чужой разговор, объяснения, секреты.
Многого наслушался тут Васька, коротая время.
Все, кого он видел или слышал, начинались с ног, и по ногам Васька легко узнавал их хозяев. Хромовые скрипучие сапоги, желтенькие ботинки, звонкие туфельки с каблучками. А то стоптанные брезентовые тапочки, подошвы от протекторов, галоши, скрывающие бесподметность в башмаках… Какие веселые выслушивал он дроби, когда танцевали тут! Но танцевали редко.
Соответственно хозяевам летели сюда оброненные вещички. Дорогие «бычки» от папирос и самокрутки, огрызки, бумажные фантики, монеты, даже рубли. Один раз упал кошелек, в котором почему-то оказались кусочек мыла и две булавки.
В двух шагах с железным грохотом и с вихрем пыли проносились электрички, громоподобные колеса высекали кучу искр, это было красиво. Паровозы ухали и гудели, наполняя все пространство теплом и паром. Тяжело оглушали длинные составы, Ваське было видно, как гнутся, прогибаясь, стальные рельсы. Иногда он начинал тревожиться, выдержат ли, не сломаются. Но рельсы всегда выдерживали. Здесь же, под платформой, жили всякие брошенные и никому не нужные твари: кошки, собаки, крысы, птицы. У каждой твари была своя жизнь и свои заботы, как у всех в войну, и друг друга они не трогали. Так же, как никто не нарушал Васькиного спокойствия, а оно временами было ему просто необходимо.
Как сейчас, например.
Посудите, что бы делал Васька, не будь такого удивительного изобретения, как пригородная платформа. Где бы протекала без уединения, затаенного тихого места, личная его жизнь?
Где бы мечтал он о всяких крошечных своих радостях? Где бы горевал о потерях? Где скрывался от детдомовских хищников, блатяг, хамов, милиционеров, воспитателей, учителей, пьяниц, свирепых домохозяек, бандюг и прочих, могущих его обидеть, извести, уничтожить?
Где мог он съесть без торопливости добытый кусман, не беспокоясь, что кто-то налетит, отнимет, вырвет из рук, изо рта?
Где прочел бы украденную в чужом окне книжку? Да в конце концов где пересидит он дождь, снег, а летом сонный зной?
Только здесь, под деревянной, гулкой, качающейся платформой, был Васька словно у себя дома. Платформа была длинной, может, кто еще вроде Васьки имел тут убежище, это его не волновало. Тут хватило бы места для личной жизни всех подмосковных отщепенцев: безымянных, брошенных, выгнанных, бродячих и ничьих детей.
А сколько по Рязанке, а сколько по другим дорогам таких чудо-платформ!
— Ты чего? — спросил солдат, приноравливаясь рядом с Васькой и тоже с любопытством заглядывая вверх.
Васька повел плечом, говорить ему не хотелось. На солдата он не смотрел. Ксана сидела тут же, на корточках, подобрав полы своего вишневого пальто, слушала их странный разговор.
— А синяки… Подрался?
— Да так, — сказал Васька. Солдат сказал строже:
— Ладно, вставай. Нечего валяться в грязи. Пойдем…
— Куда? — вяло спросил Васька. Но, кажется, ему нравилось, что так с ним заговорили.
Он повернулся, и солдат отметил про себя, что драка была нелегкая. Уж не по поводу ли их совместных дел?
— В школу пойдем.
Это решилось само собой, Солдат в следующую минуту сам понял, что иначе он сказать не мог. Кто сейчас поможет Ваське, если не он, единственно заинтересованный в мальчике человек.
Впрочем, единственный ли?
Вот и Ксана подала голос:
— Нужно идти, как же иначе, Вася?
Тот хмуро посмотрел на девочку, на солдата. Нехотя приподнялся, отряхиваясь от прилипшей грязи, полез наружу.
— Кто у вас там главный-то? — спросил солдат.
— Завуч Клавдия Петровна, — дорогой говорила Ксана — Понимаете, Вася пришел и сел сзади. Я сразу увидела, что ему плохо. Он сидел, сидел и никому не мешал, пока не увидела Клавдия Петровна. Она как закричит:
«Что это такое? Посмотри на себя, где ты дрался?» А Вася взял и вышел, ничего не объясняя. И под платформу полез…
Школа была двухэтажная, деревянная. Они прошли прохладным коридором, поднялись на второй этаж. Ксана указала на дверь учительской: «Она сейчас здесь».
— Ждите.
Солдат помедлил, постучался.
Никогда бы не смог он так прийти, чтобы защитить себя. Учительская с детства внушала ему страх.
Несколько женщин и старичок сидели вокруг письменного стола и пили чай. На солдата посмотрели с любопытством.
— Мне бы Клавдию Петровну, — произнес он от дверей.
— Слушаю вас, товарищ… боец.
Одна из женщин поднялась, не выпуская из рук стакан Немолодая, грузноватая, она сделала навстречу солдат несколько шагов, и он увидел, что у нее отечное лицо и толстые ноги — признак больного сердца.
— Здравствуйте, — сказал он, совершенно робея. — Я пришел по поводу мальчика, которого выгнали…
— Садитесь, пожалуйста, — предложила завуч и сама села. — Какого мальчика?
— Да Василия…
Он вдруг подумал, что не знает Васькиной фамилии.
— Ах, Василия, — сказала завуч, оглядывая солдата — А вы кто, родственник?
Он подумал и кивнул. Оглянулся на учительниц, скользнул взглядом по стенам, где висели, как во всякой учительской, расписания уроков, диаграммы успеваемости и крупно написанная инструкция по эвакуации детей во время воздушной тревоги.
На стене висел плакат; «Двойка — шаг к измене Родине!» В углу, под портретами вождей, на столике лежала винтовка.
— Что же вы так поздно хватились? — спросила завуч вежливо. — Дубровский совсем забросил школу.
— Кто? — спросил солдат.
— Вася Дубровский… Я понимаю, что условия жизни у детдомовцев хуже, чем у остальных, но мальчик не посещает уроков, перестал заниматься. А теперь еще драки, как видите. Куда это заведет?
— Трудное дело, — согласился солдат, снова посмотрел в угол на винтовку и вздохнул. — Но вы уж не гоните, куда он пойдет?.. Без школы ему еще хуже.
— Вы-то как, вернулись или временно, так сказать?
— Временно, — сказал Андрей. — Уеду, Василий у меня совсем один останется.
— Если бы не уезжали, — произнесла заведующая. — Нам в школе военрук требуется.
Она указала на винтовку, с которой солдат и так не спускал глаз. Может, заметила его внимание к оружию.
— У нас женщины в основном. Мужчина качественно бы изменил коллектив.
Старичок и учительницы хоть и делали вид, что пьют чай, но исподволь смотрели на солдата и прислушивались к разговору. Две из них, помоложе, отчего-то смутились, когда солдат оглянулся.
— Винтовка… боевая? — спросил он.
— А что мы в ней понимаем, — отвечала завуч. — Дети учатся военному делу, разбирать, собирать… И маршировать тоже.
Солдат встал, подошел к столику. Потрогал ложу, приподнял, ощущая, как забилось от привычной тяжести сердце. Щелкнул затвором, пробормотав: «Стебель, гребень, рукоятка…» Ложа… Магазин… Все настоящее. Заглянул в канал ствола: грязновато. Старший сержант Потапенко всыпал бы за такое.
— Настоящая винтовка, — повторил дважды Андрей и вдруг заметил в боковой части ствола дырочку, рассверленную для того, чтобы из винтовки не стреляли. Упавшим голосом произнес: — Настоящая… Учебная винтовка… — сразу потеряв к ней интерес.
Завуч теперь говорила, что Дубровский, судя по всему, скрытный мальчик, никогда не упоминал он о родственнике на фронте. Это, безусловно, меняет дело. К семьям фронтовиков отношение вдвойне внимательное.
— Хорошо, что вы зашли, — добавила завуч и протянула руку. Она впервые, кажется, улыбнулась. — Возвращайтесь с победой.
Старичок и сидевшие за столом женщины тоже поднялись. А две молодые учительницы смутились, покраснели, когда солдат стал с ними прощаться.
Так все стояли, провожая, пока он не вышел.
— 19 —
Ребята ждали на лестничной площадке.
— Как? — спросила по-взрослому Ксана. Она вообще чувствовала себя с солдатом на равных. Васька ничего спрашивать не стал.
Солдат посмотрел на мальчика и впервые подумал, отчего такая неожиданная фамилия у него: Дубровский… Может, сидел в детприемнике изобретательный человек? Может, он Пушкина в это время читал?
И потом… Долгушин… Дубровский — чем-то сходни между собой. Начинаются на одну букву.
— В порядке, — сказал солдат, все рассматривая Ваську. — Тебе бы, парень, в лазарет сходить да подлечиться…
— Пусть к нам зайдет, — предложила Ксана. — Мама йодом замажет.
— Йодом? — закричал Васька.
— Да. Именно йодом, — твердо произнесла девочка. — Зато не будет заражения.
— У меня и так не будет, — отмахнулся Васька. — Я гильзу медную приложу. Я от всего умею лечиться. Если заноза в ноге, ее надо выковырить и разжевать, быстрей пройдет. Если кровь, глиной замазать…
— Фу, Вася, как противно, — сказала Ксана.
— Лекарства всегда противные, — рассудил он просто. — А знаешь, как навозом можно лечиться?
По лестнице поднималась женщина в темном платке, похожая на тетю Маню. Когда ступила она на верхнюю площадку, ребята одновременно с ней поздоровались.
Она узнала солдата, всхлипнула:
— Андрюшенька! — Заплакала, прислонясь к его плечу. — Оля… Оля моя…
— Тетя Маня…
— Вы отомстите, убейте их. Я всю жизнь учила детей человечности… Даже кошку… Даже кошку не трогать…
— Тетя Маня, — позвал солдат, она не слышала.
— До чего они довели меня? Я хочу, я требую, чтобы вы их убивали, как насекомых! Никто, ни я, ни другие женщины не могут этого сделать. Мы все отдали, а вы отдали не все. У вас есть возможность и оружие. Так убейте, прошу вас!
Андрей оглянулся, знаком показал ребятам, чтобы не глазели, а шли на улицу. Молча стоял, понимая, что ничем не может утешить бедную женщину. Не бывает такого утешения, когда родители переживают своих детей.
Тетя Маня перестала плакать, вытерла платком лицо.
— А ты ведь изменился, Андрюша, — произнесла в нос. — У тебя-то ничего не случилось?
— Да нет, что вы…
— Мы уж думали-гадали, в каких ты там боях… На каком фронте?
— А я все не на фронте, — отвечал он, не поднимая глаз.
Эти слова о фронте были как раскаленное железо. Тетя Маня смотрела на него как на защитника, бойца, который должен быть там, где до этого была Оля. А он увяз в своих поисках, в адресах, в делах, которые не имели прямого отношения к ее святым слезам.
Стыдно стало, как от пощечины.
— Зашел бы, Андрюша, — попросила она. — Мы-то с Мусей вдвоем кукуем. Олег Иванович за продуктом в деревню уехал.
— Зайду, тетя Маня, — пообещал он, потупясь. Ее больной взгляд, в котором мерещилось ему уже недоверие, сомнение и осуждение его, был сейчас невыносимым.
— Мы все вдвоем и вдвоем… Поплачемся друг дружке на тяжелую бабью долю, вроде легче станет. Но ведь еще детишки меня ждут. Надо идти, нельзя своему горю поддаваться. У всех сейчас одно горе, война проклятая. У всех, Андрюша.
Она двинулась медленно по коридору, а ему подумалось, что надо что-то еще ей сказать. Но слов никаких не было.
— Я приду, тетя Маня! — голос прозвучал униженно и глухо. Этого нельзя было не заметить.
Она оглянулась, посмотрела на него страдающим, идущим из глубины, затемненным своим взглядом.
С чувством физической боли, отвращения к себе выходил он на улицу. Не замечая ребят, сел на скамейку.
Судорожно вздохнул, рассеянно взглянул вокруг.
Припекало солнце. На деревцах, воткнутых перед школой, завязывалась мелкая зелень.
Неожиданно подумалось, что пора, выпавшая на эти несчастные дни, была самая редкая, светлая. Невозможно этого не видеть. И он видел, но никак не ощущал. Чувства его, придавленные обстоятельствами, были как слепые.
Однажды прочел он в книге о Робин Гуде стихи:
Двенадцать месяцев в году, Двенадцать, так и знай!
Но веселее всех в году Веселый месяц май!
Не стихи даже, а народная английская баллада, он вспоминал ее каждой весной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28