— Надеюсь что идет, — улыбнулась она, — хотя он рассеивает свет, и я совершенно ничего не вижу. Но мне приятно чувствовать, что он падает вокруг и бьет в лицо.
— Как же вы ходите?
— Моя собака Зигмунд — сегодня я дала ей выходной, — она улыбнулась, может вести меня куда угодно. Это мутированная овчарка.
— Ого! — Рэндер заинтересовался. — Он говорит?
Она кивнула.
— Эта операция прошла не так успешно, как у других. В его словаре приблизительно четыреста слов, но, мне кажется, ему больно говорить. Он вполне разумен. Вы когда-нибудь с ним встретитесь.
Рэндер окунулся в еще свежие воспоминания. Он разговаривал с такими животными на недавней медицинской конференции и был поражен сочетанием их способности рассуждать с преданностью хозяевам. Перемешанные как попало хромосомы с последующей тонкой эмбриохирургией давали собаке мозг шимпанзе. Затем требовалось еще несколько операций для приобретения речевых способностей. Большая часть таких экспериментов кончалась неудачей, но примерно дюжина годовалых щенков, у которых все прошло успешно, были оценены в сто тысяч долларов каждый. Тут он сообразил, что камень в броши мисс Шэлотт подлинный рубин. И начал подозревать, что ее поступление в медицинскую школу базировалось не только на академических знаниях, но и на солидных дотациях, полученных выбранным ею колледжем. Но, возможно, это и не так, — упрекнул он себя.
— Да, — сказал он, — вы могли бы сделать диссертацию на этих собаках и их неврозах. К примеру, этот пес упоминал когда-нибудь о своем отце?
— Он никогда не видел своего отца, — спокойно ответила она. — Он вырос вдали от других собак. Его поведение вряд ли можно назвать типичным.
Не думаю, что вы когда-нибудь изучали функциональную психологию собаки-мутанта.
— Вы правы, — согласился он. — Еще кофе?
— Нет, спасибо…
— …Итак, вы хотите стать Конструктором…
— Да.
— Я терпеть не могу разрушать чьи-либо высокие стремления. Ненавижу.
Но если они не имеют под собой никакой реальной основы — тогда я безжалостен. Таким образом — честно, откровенно и со всей искренностью — я не вижу, как это можно устроить. Быть может, вы и хороший психиатр, но, по моему мнению, для вас физически и умственно невозможно стать нейроморфологом. По моим понятиям…
— Подождите, — прервала она его, — давайте не здесь. Я устала от этого душного помещения. Увезите меня куда-нибудь, где можно поговорить. Я думаю, что смогла бы убедить вас.
— Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но, конечно, выбираете вы. Куда?
— "Слепая спираль".
Он подавил смешок при этом словосочетании, а она открыто рассмеялась.
— Прекрасно, — согласился он, — но мне хочется пить.
Тут же на столе выросла бутылка шампанского в пестрой корзине с надписью "Пейте, пока едете в машине". Он подписал счет, несмотря на протесты мисс Шэлотт, и они встали. Она была высокой, но он — еще выше.
"Слепая спираль"…
Это одно название для множества мест, мимо которых проезжает машина с автоуправлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого шофера, с затемненными окнами, в кромешной ночи, под высоким небом; лететь, атакуя дорогу, проложенную под похожими на четырех призраков пилонами; начать со стартовой черты и закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы ехали и где были — это, вероятно, возбуждает чувство индивидуальности в самом холодном черепе, дает познание себя через добродетель отстранения от всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая абстракция самой жизни — по крайней мере, так сказал один из главных комедиантов, и все смеялись.
И в самом деле, феномен под названием "Слепая спираль", как и следовало ожидать, стал наиболее популярным среди многих молодых людей, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться личными автомобилями и другими подобными индивидуалистическими средствами передвижения, которые заставляли хмуриться начальство контроля нерационального движения. Молодые люди должны были что-то придумать.
И они придумали.
Сначала стихийный протест вызвал к жизни инженерный подвиг, заключавшийся в отключении радиоконтроля машины после того, как она выходила на управляемое шоссе. В результате кар исчезал из поля зрения монитора и переходил обратно под управление пассажиров кара. Монитор, так как не мог вынести отрицания запрограммированного всеведения, метал громы и молнии на ближайшую к точке последнего контакта контрольную станцию, чтобы оттуда выслали "крылатых серафимов" на поиски ускользнувшей машины.
Но часто серафимы прибывали слишком поздно, потому что дороги имели хорошее покрытие, и удрать от преследования было сравнительно нетрудно.
Зато другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало.
Запертый на медленно идущей секции шоссе, нарушитель подвергался мгновенной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при теоретически свободном положении, потому что подобные нарушения почти всегда приводили к аварии.
Позднее мониторные приборы стали более совершенными, и операция обгона была автоматизирована, что уменьшило количество аварийных инцидентов, но вмятины и ушибы оставались.
Следующий ход молодых людей лежал на поверхности. Мониторы пропускали людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек, наугад нажимавший кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, где вспыхивало табло: "ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ", либо внезапно уносился в неизвестном направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагали скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. Таким образом, все узаконилось.
Стало возможным проехать так по двум континентам, если у вас достаточно денег и выносливости.
Как и всегда в таких делах, практика быстро распространилась вверх по возрастным группам. Школьные учителя, ездившие только по воскресеньям, пользовались дурной репутацией, как отстаивающие преимущества подержанных машин. Таков путь к концу мира, — говорил комик.
Конец это был, или нет, но кар, предназначенный для движения по управляемым дорогам, был эффективным средством передвижения, укомплектованным туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В нем также можно было спать — двоим свободно, четверым — в некоторой тесноте. Случалось, впрочем, что и троим было тесно.
Рэндер вывел машину из купола в крайнее крыло и остановился.
— Хотите набрать координаты? — спросил он.
— Лучше вы. Мои пальцы знают слишком много.
Рэндер наобум нажал кнопки. Кар двинулся в сторону кольцевой дороги.
Рэндер потребовал увеличить скорость, и машина вышла на линию высокого ускорения.
Фары кара прожигали дыры в темноте. Город быстро уходил назад. По обеим сторонам дороги горели дымные снежные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, который прятался в белых клубах, затемняемых ровным падением серого пепла. Рэндер знал, что его скорость лишь две трети той, какая могла бы быть в ясную, сухую ночь.
Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в несущуюся навстречу белую мглу. Элина «смотрела» перед собой, десять-пятнадцать минут они ехали молча.
— Что вы видите снаружи? — спросила наконец Элина.
— Почему вы не попросили меня описать наш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?
— Потому что обед я ела, а доспехи ощущала. А тут совсем другое дело.
— Снаружи все еще идет снег. Уберите его — и вокруг будет чернота.
— А что еще?
— Слякоть на дороге. Когда она станет замерзать, движение замедлится до ползания, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.
— Больше ничего?
— Нет, леди.
— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?
— Сильнее, по-моему.
— У вас есть что-нибудь выпить?
— Конечно.
Они повернули сидения внутрь кара. Рэндер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и разлил шампанское.
— Ваше здоровье.
— Оно зависит от вас.
Рэндер опустил свой бокал на столик и стал ждать ее следующего замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократов, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.
— Что было самое интересное из того, что вы видели? — спросила она.
"Да, — подумал он, — я правильно угадал". И вслух сказал:
— Погружение Атлантиды.
— Я серьезно.
— И я тоже.
— Вы специально говорите загадками?
— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые, как мир, деревья, задевающие брюха облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные изящно, как музыкальные инструменты; двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека тенор-саксофониста. Грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этимология довольно сложная, но именно это я ввел в его мозг. Я дал на некоторое время свободу его воображению, а затем расколол Атлантиду пополам и погрузил всю на пять фантомов.
Он снова заиграл, и вы, без сомнения, с удовольствием слушали бы его, если вы вообще любите такие звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца ХХ столетия.
Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал в его видении величия, я испытываю чувство утраченной красоты — потому что на один миг его ненормальная интенсивность чувств была моей, а он чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.
Он вновь наполнил бокалы.
— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.
— Я знаю.
— Я имела в виду нечто реальное.
— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.
— Я не сомневаюсь, но…
— Но я разрушил основание, которое вы сложили для вашего аргумента.
О'кей, я прошу прощения. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.
Мы идем по краю большой песчаной чаши. В нее падает снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тень. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа, которых они уничтожают.
— Поблизости нет такого места, — недоуменно сказала она.
— Если я говорю, значит, есть. Я видел его.
— Да… вы, наверное, правы.
— И имеет ли значение, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?
Он снова наполнил бокалы.
— У меня ущербны глаза, а не мозг, — произнесла она после небольшой паузы.
Он зажег ей сигарету и закурил сам.
— Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?
— Нейроморфология основана на том факте, что две нервные системы могут разделить один и тот же импульс, одни и те же фантазии… контролируемые фантазии.
— Я могла бы производить терапию и в тоже время испытывать подлинные визуальные ощущения?
— Нет, — сказал Рэндер. — Вы не знаете, что значит быть отрезанным от всей области раздражителя! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения, осужден судом биологической случайности — это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не изобрела справедливость. Человек — другое дело. Но, к несчастью, человек должен жить во Вселенной.
— Я не прошу Вселенную помочь мне, я прошу вас.
— Мне очень жаль.
— Почему вы не хотите помочь мне?
— Сейчас вы демонстрируете эту главную причину.
— А именно?
— Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач в фазе с пациентом, он наркоэлектрически отрезает большую часть собственных ощущений.
Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. И его эмоции также должны подвергаться такой временной отставке. Полностью убить их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много «видения». И вы будете подвергаться постоянной опасности утратить контроль над сном.
— Я с вами не согласна.
— Ясное дело, не согласны. Но это факт, что вам постоянно придется иметь дело с отклонениями психики. Об их силе не имеет понятия девяносто девять, запятая девять и так далее в периоде процентов населения, потому что мы не можем адекватно судить об интенсивности собственного невроза мы отличаем их один от другого, только когда смотрим со стороны. Вот почему нейроморфолог никогда не возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сегодня сами все на излечении.
Пять лет назад у меня была клаустрофобия. Потребовалось шесть месяцев, чтобы победить эту штуку — и все из-за крошечной ошибки, случившейся в ничтожную долю секунды. Я передал пациента другому врачу. И это только минимальное последствие. Если вы сглупите в сценарии, девочка, то на всю жизнь попадете в лечебницу.
Наступила ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая, чистая. Между падающими хлопьями все больше сгущалась тьма. Кар набирал скорость.
— Ладно, — согласилась она, — может, вы и правы. Но я все-таки думаю, что вы можете мне помочь.
— Как?
— Приучите меня видеть, и тогда образы потеряют свою новизну, эмоции спадут. Возьмите меня в пациенты и избавьте меня от моего страстного желания видеть. Тогда того, о чем вы говорили, не произойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17