Это был островок Безымянный, на котором расположился курень.
— Наш Днипр ридный, — сказал Грицько, — делит усю землю на две половины… По ту сторону, — он показал на правый берег, на запад, — русская сторона, а по сю — татарская сторона.
Островок Безымянный отделялся от топкого берега узкой, но глубокой протокой. Теперь Анфисе предстояло побыть одной и ждать возвращения друзей. Законы запорожского товарищества запрещали появление женщин в расположении боевых постов. С Анфисой остался Федор, не захотевший оставить сестру в одиночестве.
Петр Овчина сел вместе с казаками на широкую плоскодонную лодку, похожую на паром. Казаки взмахнули два раза веслами, и лодка приткнулась к илистому берегу. Здесь начиналось запорожское царство.
Близ парома на деревянных мостках сидел на корточках гладкий, совсем голый казак, но в хорошей барашковой шапке и, лениво перебирая руками, стирал грязные подштанники.
Увидев чужого человека, он перестал стирать и, открыв рот, воззрился на Петра Овчину.
— Кого ведете, ребята? — спросил он, когда казаки проходили мимо.
— Приходи на круг, узнаешь, — ответил седоусый Грицько.
Дозорный курень атамана Федько Саморода день и ночь охранял безопасность своих товарищей, расположившихся кошем на острове Хортице, Токмаковке и на других островах Запорожья. Это был передовой казачий заслон. Среди высоких камышей, окружавших остров сплошными зарослями, низенькие тростниковые хаты-курени, замазанные желтой глиной, были совсем незаметны. Вдобавок и крыша у куреней была камышовая.
Казаки подвели Петра Овчину к хатенке, выглядевшей чуть почище остальных. Здесь жил сам куренной атаман Федько Самород. Он не заставил себя ждать и по первому зову вышел из куреня. Казаки вежливо поздоровались со своим куренным.
Атаман был высоким, сухопарым. Висевшая на поясе с левого бока отличная боевая сабля, отбитая в бою у татарского мурзы, казалась на нем коротким и никуда не годным обрубком.
Федько Самород поклонился в ответ, молча расправил длинные поседевшие усы и вопросительно посмотрел на казаков.
— В степу шли пешими с татарской стороны, — доложил старшой дозорного разъезда. — У перевоза баба молодая с братом остались… А он, — старшой показал на беглеца, — сказался человеком князя Каменецкого Петром Овчиной. Говорил, что тебя, атаман, ему беспременно видеть надобно.
Федько Самород, прищурясь, взглянул на Овчину.
— В бога веруешь? — строго спросил он.
— Верую.
— А в святую троицу?
— Верую.
— А ну перекрестись…
Петр Овчина перекрестился.
— Добре… Так, теперь говори, зачем я тебе спонадобился? Да говори правду, як бог повелел.
Из куреней, что торчали на острове, как грибы, услышав голоса, вышли любопытные казаки и окружили атамана. Выглядели они по-разному. Были старики, были совсем молодые, с едва проступившим нежным волосом на верхней губе. Были с окладистыми бородами и совсем без бород, а только с усами, иные с бритыми головами, а у иных длинные волосы, повязанные тесемкой. Запорожское казачество только складывалось, и каждый хранил свой обычай.
Рязанцы, москвичи и владимирские, киевляне, полотчане и люди из других земель обширной Руси находили за днепровскими порогами родной дом и неприступную крепость. То же происходило в низовьях Дона и в других труднодоступных местах, расположенных в отдалении от государственных рубежей, где ухватистой руке царских воевод не так-то просто было зацепить вольных людей. В низовьях Днепра жить было вольготнее, чем в других местах. Ни полякам, ни литовцам и русским панам не было возможности утихомирить запорожскую вольницу по той простой причине, что не было ни времени, ни достаточных сил. И король Сигизмунд-Август, дорожа турецкой и татарской дружбой, всячески отказывался от сечевого казачества, считая казаков чужеродным телом, находящимся за пределами государства.
В Запорожье пробирались из-за Перекопа русские пленники, их дети, родившиеся в крымском плену. Сюда же бежали разоренные царскими опричниками крестьяне, русские крестьяне из Литовских и Польских земель, ограбленные и превращенные в рабов. За днепровскими порогами скрывались и православные попы Литовского княжества, доведенные католическим панством до нищенства и отчаяния. Одним словом, здесь собрались в большинстве своем люди одного русского корня с православным крестом на шее. Редко прибивался какой-нибудь обрусевший грек или принявший русскую веру татарин.
Все, кто жил за днепровскими порогами, слушали православных попов и признавали над собой только власть куренных и кошевых атаманов и называли Черное море, куда Днепр вливал свои воды, по памяти своих предков Русским морем. Одеты казаки самым разным образом. На многих были полотняные, изрядно застиранные рубахи и широкие турецкие штаны. На других, несмотря на жаркую погоду, были кожухи из дубленой кожи, наброшенные прямо на голые плечи. Но если у казака не было исправной рубахи, то без оружия не было ни одного. Бесчисленные кожаные мешки с наконечниками для стрел, колчаны с затейливой резьбой, разные ножи и кинжалы украшали каждого казака. Хорошая одежда шла в обмен на водку, но без оружия прожить в Запорожской Сечи невозможно. Однако пищали и пушки встречались редко. Казакиnote 88 стреляли без промаха из луков, сделанных сечевыми мастерами.
— Так говори, зачем я тебе спонадобился? — еще раз спросил атаман.
— Я был слугою у мурзы Сулеша… Он меня в плен взял.
— У того мурзы, что на одно око слеп?
— То правда, слеп на одно око мурза… Так вот, у него в доме гости были, а я разговоры ихние слушал. Я по-татарски как по-русски понимаю. Хотят татары на Москву снова ударить. Чтобы не было больше Московского государства. Так им турецкий султан приказал. А вместо православного царя султан своего человека поставит. Хотят они все церкви на Московской земле разрушить, деревянные сжечь, а каменные по кирпичам разметать… А там, где были русские церкви, там свои молельни поставить, так-то. — Петр остановился и вытер шапкой пот со лба. — Войска большие пойдут на Москву. Султан своих янычар дает. Девлет-Гирей со всеми своими ордами, и с кочевыми татарами, и с ногайскими большими и с меньшими, и с азовскими, и белоградскими людьми… А на Москве, гляди, мор, и в людях оскудение большое. В прошлом годе спалил хан Москву, разграбил и пленных увел поболее ста тысяч.
— А зачем я тебе спонадобился? — вступил в разговор атаман.
— Московского царя упредить надобно, чтоб успел от беды остеречься.
— Гм… когда собрался крымский хан?
— На праведника Евдокима Каппадокиянина хочет на Москве бытьnote 89.
— Так что же он, проклятый, думает русскую силу извести, мамаевы времена вспомнил?.. У нас здесь вовсе другая картина видна. Месяц не прошел, как с Хортицы гонец царский уехал. С кошевым атаманом три дня разговаривал. Хочет царь Иван Васильевич нас, запорожских казаков, на свою царскую службу взять. И жалованье платить, и селитру дает, и казаков своих на помогу прислать посулился. Перекопского хана, ежели война случится, вместе воевать будем… Твое дело, казак, правое, упредить Москву надо. Русский царь всем нам заступник. А мы дети одной матери — земли Русской.
— На своих ногах нам долгонько до Москвы скакать придется… Хотели бы мы от тебя, атаман, помочи. — Овчина замолчал.
Федько Самород посмотрел на босые ноги беглеца, избитые и израненные, на старые, в заплатах, штаны. Атаман понимал, что для такого дела коней дать надо. Однако и верить во всем крымскому беглецу он не мог.
— Ну?.. — вопросительно сказал атаман.
— Нам бы трех коней до Малого Каменца, — заторопился Петр, — а уж там в крепости наш князь коней до Москвы не пожалеет.
Федько Самород поднял голову, взглянул в глаза беглецу и усмехнулся. Он придумал, как лучше поступить.
— Ну вот что. До Малого Каменца мы лошадей вам дадим. Так я кажу, товарищи? — Он обернулся к обступившим его казакам. — И десяток казаков для сопровождения. Они лошадей обратно пригонят, и вам заступа, ежели что!
— Хорошо атаман решил, дадим лошадей, — отозвались на разные голоса казаки.
— Спасибо вам, товарищи. — Петр Овчина поклонился казакам. — Русскому царю добром за добро хочу отплатить. Сколько он нашего народа из плена выручил — не перечесть! Для него все равны, кто в русскую веру верит. И те, кто под ляхами и под своей рукой.
— И ты хорошо говоришь, — сказали казаки Овчине. — Свой своему должен помогать… Да ел ли ты сегодня? Худым больно смотришь…
— Ни крошки в рот не положил, — весело сознался Петр.
— Кашевара сюда! — закричал атаман. — Накорми его так, чтобы не забыл запорожских казаков, — приказал он подошедшему кашевару, низенькому и толстому казаку с лихо заломленной шапкой.
Кашевар поклонился казакам, потом куренному.
— Спасибо, атаман, — сказал Овчина, — только не буду я есть у вас. На перевозе товарищи голодные меня дожидаются… а если что с собой пожалуешь, за то вдвойне благодарю.
— Дать ему харчей на всех, до самого Малого Каменца, чтоб не голодно было в дороге! — закричали казаки.
— Слышишь, что говорит товарищество? — обернулся к кашевару атаман. — Иди исполняй казачью волю.
Кашевар побежал к большому амбару с железным замком на двери, где хранились кормовые запасы куреня.
Казаки обступили Петра Овчину и стали расспрашивать, как удалось ему вместе с товарищами убежать из татарского плена. Как пробрались они в Сечь пешком по горячей песчаной земле…
Пока Овчина рассказывал, десять казаков, которых атаман отрядил сопровождать беглецов, набили походные котомки всяким харчем и, прихватив арканы, отправились ловить коней в табуне.
Глава тридцать четвертая. НА ВТОРОЙ ГОД ОТ ТАТАРСКОГО РАЗОРЕНИЯ
После нашествия Девлет-Гирея на Москву кремлевские каменные палаты изрядно пострадали и требовали долговременной починки. Царь Иван приказал построить для себя деревянные, временные. За месяц палаты были воздвигнуты. Потолки были облицованы драгоценным резным деревом, полы покрыты коврами, а бревенчатые стены завешены бархатом. И только царская опочивальня выглядела как простая изба. Еловые, свежеоструганные бревна по желанию царя ничем не покрывались. Пахло смолой, лесом.
Двадцать восьмого марта, перед сном, царь Иван, приехавший из Александровой слободы, долго беседовал с лекарем. Немец Бомелий за два года сумел войти в доверие к царю, и сам всесильный Малюта Скуратов стал посматривать на него с опаской. Бомелий научился говорить по-русски, характером обладал вкрадчивым, льстивым. Поставив себе целью приобрести на царской службе богатство, лекарь не брезговал ничем, что сулило ему деньги. Он чернил перед царем его слуг, предсказывал мятежи и заговоры. Помогал вельможам сводить счеты друг с другом. За короткий срок он отправил немало людей в иной мир, подсыпая в еду и питье свои снадобья.
Отпустив врача, царь Иван прочитал молитву перед иконой, морщась, выпил горькое лекарство и лег спать. Среди ночи царь проснулся и сел на постели. Он с испугом смотрел на незнакомые бревенчатые стены, на тусклую синюю лампадку у иконы. Опустив глаза, увидел спальника Дмитрия Ивановича Годунова, храпевшего на ковре у кровати, и это его успокоило.
Царю приснился умерший в прошлом месяце митрополит Кирилл. Старец стоял у самой постели, протягивал к нему руки и молил не забывать о Девлет-Гирее.
«Спаси Русскую землю, — повторял митрополит. — Спаси Русскую землю. Не забывай крымского хана…»
Вспомнив сон, царь еще помолился и снова хотел уснуть, но где-то глубоко, в тайниках души, копошилось неприятное чувство, и сон не приходил.
И вдруг озноб потряс его тело. Царю показалось, что в темном углу кто-то шевелится. Мария… Царь хотел кричать, но голоса не было. Да, это была она! Теперь царь хорошо видел. В цветных шароварах, с черными тяжелыми косами, выступила из темного угла царица Мария Темрюковна и пристально взглянула на царя.
«Ты отравил меня, великий государь, — тихо прошелестели ее слова. — Екатерину, венчанную жену Юхана, хотел взять себе в жены… и я умерла в муках. Будь ты проклят на вечные времена…»
Мария Темрюковна отступила в угол и словно растворилась в темноте.
— Эй, кто там! Позвать князя Вяземского, — закричал царь не своим голосом, — князя Вяземского сюда!
За дверями опочивальни зашумели. Постельничий Дмитрий Иванович Годунов вскочил на ноги. Увидев страшное лицо царя, он с перепугу заметался по горнице.
— Зажги свечи, дурак, открой дверь! Мечешься, как безголовый петух, — сказал царь Иван, немного поуспокоившись.
В спальню, гремя оружием, ворвался новый начальник царской стражи князь Василий Сицкий, царский свояк по первой жене Анастасии.
— Я здесь, великий государь, — кланяясь, сказал он. — Приказывай.
— Я звал Афоню Вяземского, — сказал царь, брезгливо отстраняясь от Сицкого. — Мне он нужен, а не ты.
Начальник царской стражи с испугом посмотрел на царя.
— Великий государь, князь Афанасий Вяземский скоро два года как похоронен.
— Ты лжешь, негодяй! — замахнулся на него царь. — Лжешь… лжешь…
Василий Сицкий взглянул в безумные глаза царя, на отвисшие, как у покойника, усы и решил, что ему пришла смерть.
Спасителем оказался думный дворянин Малюта Скуратов. Он внезапно появился в опочивальне.
— Я здесь, великий государь.
Царь Иван опомнился.
— А-а, Гриша, пришел… А мне тут всякое казалось… Ты один у меня верный слуга. Пошли за Евсейкой-лекарем, пусть сны истолкует.
— Не слушал бы ты, великий государь, вздорные речи лекаря, — проворчал Малюта Скуратов. — Он тебя к добру не приведет, не по святому писанию он учен.
Когда появился лекарь Бомелий, со сна протирая глаза, царь Иван приказал всем уйти и рассказал про свои видения. Он ободрился: при свете двух больших восковых свечей все казалось иначе.
Бомелий подумал, зевнул украдкой.
— Жениться вам, ваше величество, надобно. Пусть жена ночью вашу кровь согревает. От тепла кровь быстрее течет. Холодная она у вас, в этом вся суть. А какую жену, ваше величество, взять, мне звезды укажут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58