Но враг был близко.
В церквах шли заутрени. Зазвонили колокола Успенского собора. Откликнулись веселым звоном еще десяток церквей, и вот вся Москва наполнилась радостным благовестом.
Был полдень 24 мая.
Первые тревожные вести принес гонец от князя Темкина с опричного царского двора. Загорелись подожженные крымчаками дома за Неглинкой. Огненный вихрь охватил царский дворец. В Кремле ударили в набатные колокола на дозорных башнях. За Неглинкой загоралось все больше и больше домов. Черные столбы дыма поднялись над Москвой, запылал Китай-город. Вихрем, образовавшимся от пожара, срывало деревянные крыши с домов и носило их по улицам. С ужасом смотрели люди на ревущее пламя, пожирающее все на своем пути.
В церквах и монастырях тревожно звонили колокола. Промчалась из Китай-города шестерка испуганных лошадей, волоча за собой охваченную огнем колымагу. Не выдержав, многие горожане бросились вон из города и пытались укрыться в лесу от нестерпимого жара. Здесь их перехватывали ордынцы, связывали по сотням и гнали на юг, в свое царство.
Воевода Иван Бельский выезжал за Москву-реку, за болота на луг, и сражался с войсками крымского хана. В клубах дыма слышались протяжные крики русских, стонали раненые, пронзительно визжали лошади. В бою воевода был ранен.
Вернувшись, он приказал своим войскам тушить пожар, а когда борьба с огнем стала бесполезной, разрешил отступить из города. А сам, обеспокоенный судьбой своих близких, бросился в Кремль. Рыжий жеребец пронес его сквозь дым и пламя.
Деревянные дома на подворье Ивана Бельского загорелись, тушить было бессмысленно, а бежать из города поздно, горело все вокруг.
— В подвал, — закричал князь толпившимся на крыльце домашним, — скорее в подвал!
Вся семья собралась в обширном каменном убежище.
Слуги принялись ушатами набирать воду из колодца и носить в подвал. Работали споро, не передыхая. Когда уровень воды поднялся до колен стоявших людей, а младшего сына боярина пришлось взять на руки, носить воду стало невмоготу от огненного жара, и слуги, бросив ушаты, укрылись в подвале…
Огонь бушевал. Сквозь рев и шум пламени доносились удары набатных колоколов. Колокола звонили, пока не расплавились и не стекли в землю. Рушились церкви и высокие здания. Вскоре взорвались каменные Китайгородские башни, где хранился порох. Под обломками погибло много людей.
В дыму и в пламени метались черные тени татарских воинов. Они проникли в город для грабежа, но не могли найти дорогу обратно и, отягощенные награбленным добром, задыхались в дыму и гибли. Только в Кремле, за высокими стенами, можно было спастись. У кремлевских ворот и прилегающих улицах люди сбились в плотную толпу и закупорили ворота. Обезумевшие от страха, в загоревшейся одежде, задние лезли на головы передних и по их головам шли в Кремль.
Многие, нацепив свои драгоценности на руки, на ноги и на шею, бросались в реки и рвы, наполненные водой, и, спасаясь от огня, ныряли в воду.
В церкви Успения богоматери укрылся митрополит всея Руси Кирилл с духовенством. Он оберегал казну и святыни. Ждали нападения татар. Митрополит молился в праздничных одеждах с митрой, украшенной изображениями святых. В церкви все молились и плакали. Ярко горели свечи и лампады у икон. Церковные двери были крепко закрыты на засовы, у дверей сгрудились вооруженные люди.
26 мая Девлет-Гирей расположился на Воробьевых горах. Здесь было безопасно от огня и хорошо видна дымящаяся в развалинах Москва.
Больше ста тысяч русских пленных шли по кровавой дороге в Крым. Много награбленного добра нагрузил хан на тысячи телег. Он не стал осаждать Московский Кремль. Добыча была и так велика. С другой стороны, Девлет-Гирей опасался неожиданного нападения русских. Через два дня слуги разобрали ханский шатер, нагрузили его на арбу.
Ханские орды двинулись в Крым, разграбив по пути юго-восточные области Русского государства; они разорили четыре десятка городов к югу от Оки и захватили огромные табуны лошадей. В Рязани хан разграбил и сжег Епифанский монастырь, старых монахов убил, а молодых взял в плен. Весь скот крымчаки угнали. Только свиньи, запрещенные кораном, остались нетронутыми и дичали без людей.
Москва еще горела, а к воеводе Михаилу Ивановичу Воротынскому прискакал царский гонец с повелением преследовать крымского хана. Воротынский бросился в погоню, но хан успел переправиться через реку Оку, увернувшись от русского войска.
Москва представляла печальное зрелище. Из-за множества мертвых тел вода в реках не текла и выступала из берегов. Мертвые были везде: в подвалах домов, в церквах, на улицах, грудами лежали обгоревшие, обезображенные трупы.
В своем подворье на Варварке сгорели двадцать четыре английских купца и с ними товаров на десять тысяч рублей. В Китай-городе погиб лекарь Арнольд Линдзей.
Воины главного воеводы Ивана Бельского с трудом пробрались в Кремль на его подворье. Они проникли в подвал. Там были все мертвы и от огня обуглились, хотя воды было по колено. Едва стихли пожары, на улицы выползли оставшиеся в живых горожане и принялись рыться в трупах погибших, разыскивая драгоценности. К ним присоединились пришлые из других мест. Доставали кольца, золотые блюда, мешки с золотом и серебром, золотые цепи и браслеты. Многие обогатились.
Смрадный дух от разлагавшихся мертвых тел, человеческих и лошадиных, поднялся над Москвой и отравил воздух. Дышать стало невозможно. По приказу великого государя, сидевшего в Ярославле, в Москву гнали людей из окрестных городов для похорон умерших. Рыли общие глубокие ямы. Наполненные трупами реки не проносили мертвых. Люди с баграми и шестами стояли по берегам и спускали трупы по течению.
В этот год хорошо вызрели хлеба на Московской земле. Ветер поднимал волны в пожелтевших нивах. Но не было сил, чтобы скосить спелые, тяжелые колосья. И снова голод распростер над русскими людьми свои костлявые руки.
Глава двадцать восьмая. «И ЛЕТО И ЗИМУ НА ТЕБЯ УЧНУ ХОДИТЬ…»
Ханский гонец Течибай все еще чувствовал в ноздрях запах дыма. Он участвовал в походе Девлет-Гирея на Москву, немало награбил добра в горящем городе и немало захватил пленных. Он был уверен, что московскому царю нанесен сокрушительный удар, от которого нельзя оправиться, и жаждал встретить его униженным и покорным.
Гонец Течибай ехал не один. Его сопровождал небольшой отряд отборных воинов. Кони под татарами были породистые. Воины были одеты в овчинные кафтаны, на головах теплые бараньи шапки. У каждого за плечами лук, у седла колчан со стрелами, сбоку на поясе дорогая сабля.
Татары ехали к царю в Ярославль по Троицкой, ямской дороге. Она пролегала среди темного леса, стеной стоявшего по сторонам. День был ненастный. Сильный ветер гнул деревья: они скрипели, стонали, сучья трещали и ломались. А внизу на дороге — затишье.
Невольный страх пал в души татарам. Им казалось, что даже их голоса изменились в лесу, сделались глухими, незнакомыми…
Ханский гонец Течибай показал на деревья с недавно ободранной корой, истекавшие пахучим соком.
— Мне говорил отец, — озираясь по сторонам, произнес он, — что огромный свирепый зверь сдирает когтями кору с деревьев. Русские называют его медведем. Он в десять раз больше волка… Наши воины не заходили в эти леса, в них водится много нечистых духов.
На пути часто встречались мостки через болота и реки. В речках и ручьях татары заметили бобровые плотины.
Дорога тянулась извилистой лентой шириной в три сажени.
В лесу темнело быстро. Всадникам казалось, что они видят в кустах огненные волчьи глаза, лошади фыркали и прядали ушами. На душе сделалось легче, когда темную ель сменила белоствольная веселая береза. Лес стал редеть. Показались луга и пашни. А вскоре из темноты выступили бревенчатые избы.
Подъехали к заставе села Братовщины.
На заставе татар задержали стрельцы. И прием был оказан совсем не такой, как думал Течибай.
В холодной избе, где поместили гонцов, окна забили досками, поставили у каждой стены по стрельцу. Вместо постелей бросили на пол подгнившую солому. Крымцев кормили вонючим лошадиным мясом. Не давали ни пива, ни хлеба. Их бесчестили грубым обращением. Татары все выносили молча, с презрением, словно не замечая ни вонючего мяса, ни гнилой соломы, ни страшных рыжих тараканов.
Царь Иван, приехав в село Братовщину, не сразу принял ханского гонца. Несколько дней он провалялся в беспамятстве, потрясенный позором разгрома. Он выкрикивал проклятья, дрожал в бессильной ярости, словно овца, на глазах у которой волк терзает ягненка. Придя в себя, царь неделю ходил ежедневно в церковь. Он стал думать, что разрушение и пожар Москвы — божье наказание за грехи, и старался вымолить у небес прощение.
Царь подарил древнюю икону святого Николая и пожертвовал на починку церкви двадцать пять рублей. А сельский поп получил десять рублей на праздничные ризы.
Наконец царь решил принять ханского гонца. Накануне вечером опричники принесли Течибаю голубой кафтан с царского плеча, расшитый серебряными и золотыми травами. Надели ему на голову соболью шапку. Гонец был доволен подарками и торжествовал победу. Однако, когда допустили к царю и Течибай увидел железную решетку, перегораживающую шатер, он взвыл от ярости и попятился к двери. Царские телохранители взяли его под руки и насильно подвели к решетке. За решеткой в двух шагах сидел царь Иван. Он был в черной длинной одежде опричника. Так же были одеты и приближенные, толпившиеся за его спиной.
Течибая подвергли небывалому оскорблению — он видел царя сквозь решетку. Скрипя зубами, гонец передал в руки дьяка Василия Щелкалова ханскую грамоту и, отбросив вежливость, сказал охрипшим от гнева голосом:
— Мой государь и господин Девлет-Гирей, великий государь всех государств, послал спросить своего голдовника Ивана Васильевича, по ханской милости великого князя всея Руси, как понравилось ему наказание огнем, мечом и голодом… Мой государь посылает ему подарок, — закончил посол и вынул из-за пояса простой нож. — Великий хан Девлет-Гирей носил его на бедре своем. Пусть этим подарком царь перережет себе горло. Великий хан еще хотел послать коня, но кони наши утомились на земле твоей…
— Убрать пса шелудивого! — закричал царь Иван, замахиваясь посохом. — В погреб, пусть сидит, пока волосы до пупа отрастут!
Царские слуги бросились на гонца и его товарищей и вытащили из шатра. На улице они хотели снять с Течибая голубой кафтан, но крымские воины дружно встали на защиту, и кафтан остался на нем, хотя и основательно изодранный.
Оскорбленный гонцом Течибаем, царь Иван в бешенстве скрипел зубами, рвал на себе волосы.
— Повели, государь, крымских собак в куски изрубить! — обнажив саблю и сделав зверское лицо, вскричал Малюта Скуратов. — Али другое что с ними учинить за царское бесчестье?
Но царь, поразмыслив, не разрешил казнить гонцов. Положение государства было тяжелое и осложнять его не имело смысла. Выпив кубок поднесенного Бомелием лекарства и немного успокоившись, царь Иван велел повыступить из шатра лишним людям. Он хотел читать ханскую грамоту только в присутствии думных бояр.
Чуть приоткрыв рот, царь внимательно слушал чтение дьяка Василия Щелкалова. Иногда, чтобы лучше разобрать слова, он поворачивал голову и прикладывал правую ладошку к уху.
— «…Я пришел на тебя, — читал Щелкалов, — город твой сжег, многих людей саблею побил, а других в полон взял, хотел венца твоего с головы, но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что-де я московский государь! Был бы в тебе стыд и дородство, так ты бы пришел против нас и стоял… Захочешь с нами душевною мыслью в дружбе быть, так отдай наши юрты — Астрахань и Казань, а государства твоего дороги я видел и опознал…»
В тяжкое положение попал великий государь. Уж больно некстати было нашествие крымского хана. Со всех сторон шли тревожные вести. Бывшие друзья превращались во врагов и договаривались между собой. Вокруг Русской земли кольцо сжималось все туже и туже. Моровое поветрие и голод уносили тысячи людей. Во что бы то ни стало нужен мир с крымским ханом. Иначе и с Ливонией воевать нельзя. Мир, но какой ценой! Отдать Казань и Астрахань? Нет, на это царь Иван пойти не мог. Нужно тянуть время переговорами, пока не улучшатся дела, в этом спасение.
— «…Снова буду у тебя, если не освободишь посла моего Ямболдуя. Если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих, и лето и зиму на тебя учну ходить…»
— Думайте, что делать, — сказал царь Иван думным боярам, когда чтение закончилось, — думайте, но Ливонию я воевать буду и от моря не отступлю. И мы хотим с крымским ханом мира, лишь было бы нам сходно.
Он сошел с кресла и, чуть сутулясь, не взглянув ни на кого, вышел из шатра.
Бояре, оставшись одни, долго спорили, прикидывали и так и эдак. Решили не раздражать хана, на бранные слова и насмешки не отвечать и обещать Астрахань. Они надеялись оттянуть время и обещаниями утихомирить хана. Обещали отпустить крымского посла, если хан отпустит Афанасия Нагого, задержанного в Крыму, и пришлет в Москву посла для переговоров.
«Ты пишешь о войне, — отвечали бояре в царской грамоте, — и если я о том же стану писать, то к доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно. До тех бы пор ты пожаловал, дал сроки, и земли нашей не воевал».
Большего унижения царь не мог себе представить, но был вынужден поставить свою печать на грамоте. Он был в крайней беде и согласился на невыгодный договор, лишь бы оставалась возможность его нарушить в будущем.
Но зато царь Иван мог отыграться на своих подданных. Начались розыски виноватых в прорыве хана Девлет-Гирея к Москве. Снова лилась кровь и летели головы правых и виноватых. На этот раз больше пострадали опричники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58