С плачем прощались дети с отцом. С деревенской колокольни раздался медленный погребальный перезвон.
— Выпей, князь, — прозвучал скрипучий голос царя. — По твоей милости колокола звонят. — Он смотрел на сизый, вспухший нос брата, любившего выпить.
— Иди, — подтолкнула мужа Евдокия Романовна. — Мы не будем жить без тебя, скоро свидимся на суде у всевышнего.
Князь Владимир перекрестился, шагнул вперед, взял золотую чашу из рук царя Ивана. Лицо князя будто земля тронула — серое. Он вспомнил день, когда поверил своему брату и выдал тех, кто просил его на царство и подписал челобитную… Все они чередой прошли перед его глазами. «Зачем я поверил злодею, погубил себя и многих? Ежели бы я встал против него, может быть, и остался жив». Эта последняя мысль была невыносима. Он почувствовал себя необычайно гадко.
Не сказав ни слова, Владимир залпом выпил вино.
Несколько мгновений он стоял прямо, уставившись взглядом в глаза царю Ивану. Когда голова закружилась, он прислонился к стене, скользнул по ней и тяжело свалился на пол.
— Ты покушался на мою жизнь и власть, так умри же! — громко сказал царь.
Не прошло и пяти минут, как Владимир скончался в корчах и мучениях.
Когда он затих, царь Иван поднялся с кресла и подошел к Евдокии Романовне.
— Евдокеюшка, — сказал он ласково, — ты молода еще, и брат твой в опричнине, на что тебе умирать? Проси у меня милости.
Княгиня Старицкая стояла молча, не поднимая глаз.
Царь костяной рукояткой плети сбросил шапку с головы княгини.
Евдокия Романовна побледнела от оскорбления, губы ее задрожали.
— Что не смотришь на меня, красавица, али жить надоело? — с издевкой продолжал царь. — О твоем здоровье пекусь!
— Братоубийца, — с неженской силой сказала Старицкая. — Каин… Да, я прошу милости. Ты не посмеешь отказать. Дай мне вина, которым угостил моего мужа. Если не дашь — прокляну.
— Гриша, — сказал царь Иван, — налей вина для княгини. Я милостив, Евдокеюшка, — подавая чашу, продолжал царь. — Хочешь быть с мужем в небесах, иди, нам на земле вольготнее станет.
Царь захохотал. Его дружно поддержали опричники.
Княгиня бережно в обе руки приняла чашу.
— Цветочки мои, — обратилась она к детям, — отпейте по глотку и увидите своего папу, не бойтесь, здесь сладенькое.
Дети послушно потянулись к чаше. Сначала отпил старший мальчик, потом девочки. Евдокия Романовна благословила детей, прижала их к себе и выпила все, что осталось.
В молчании прошло несколько минут. Царский лекарь осмотрел неподвижные тела отравленных.
— Скончались, великий государь.
— Похоронить достойно, — приказал царь Иван.
Сегодня он не чувствовал подъема. Люди, умиравшие от яда, не возбуждали, не подстегивали нервов. Он собрался уходить, но Малюта Скуратов задержал его.
— Великий государь, при Евдокии состояли девки и бабы. Как с ними поступить прикажешь?
Иван Васильевич задумался. Повернулся и сел в кресло. Усмехнулся чему-то.
— Зови баб и девок.
Вскоре с десяток женщин стояли перед царем Иваном. Они жались друг к другу, словно овцы, и со страхом смотрели на опричников и на тела князей Старицких, лежавшие в углу.
— Я милостив, — сказал царь Иван, насладившись страхом своих жертв. — Просите меня, и я отпущу вас. Князь Володимир оказался изменником, он хотел смерти и власти моей. Я убил его. А вы не виноваты в его грехах.
Царь был уверен, что женщины упадут на колени и станут умолять о пощаде. Но случилось иначе.
— Ты палач и кровопийца! — сказала вдруг старая боярыня. — Ты убил невинных. Будь ты проклят на вечные времена, и не надо нам твоей милости!
— Будь ты проклят! — закричали женщины.
— Не надо твоей милости!
— Кровопийца!
— Палач!
— Мы лучше умрем!
Лицо царя Ивана исказила судорога. Глаза окровавились. Он глотнул слюну.
— Не хотите? — с усилием произнес он оледеневшим голосом. — Раздеть их до тела, выгнать на двор, выпустить собак.
Опричники мигом сорвали с несчастных одежду и выпихнули их из избы.
Раздались отчаянные женские вопли.
Царь прильнул к окну. Он смотрел, как собачьи зубы рвали тела беззащитных женщин. Кулаки его сжимались, на губах пузырилась пена. Он весь дрожал злобной дрожью.
— Куси, куси! — выкрикивал он, притопывая сапогами.
Когда затихли женские вопли и собачий лай, царь Иван отошел от окна.
— Разрубить на куски, оставить без погребения, — охрипшим голосом приказал он Малюте Скуратову. — А старую ведьму Евфросинью Старицкую утопить в Шексне вместе со всем поганым отродьем, что служит ей в монастыре…
Царь Иван выпил холодного квасу, немного успокоился. «Наконец-то я отправил на тот свет самого опасного врага, — стал думать Иван Васильевич. — Бояре-изменники остались без царя. Кого-то они теперь на русский престол посадят? Ох, будто сто пудов упало с сердца… Нет, не спихнуть им меня с отцовского престола. Не дам… Остались еще смутьяны, мятежники из Новгорода и Пскова. Подождите, разделаюсь с вами, и наступит на Русской земле тишина…»
1569 год был обилен человеческими жертвами. В умелых руках Малюты Скуратова появлялись все новые и новые изменные дела. Виновные горели на кострах, умирали в застенках, замученные пытками, страдали посаженные на колья, тонули, немногим счастливчикам просто отрубали головы. Все больше и больше усердствовал Скуратов, доказывая преданность опричнины. Царь Иван должен был твердо уверовать, что без своих телохранителей ему не прожить и одного дня.
Тяжелая колесница Русского государства, застревая в рытвинах и ухабах, двигалась все медленнее. Ее тащила, выбиваясь из последних сил, многочисленная, но голодная и нищая толпа мужиков.
Наступала зима.
Глава двадцатая. НЕ В ТОМ КУСТЕ СИДИШЬ, НЕ ТЕ ПЕСНИ ПОЕШЬ
К утру ветер разнес снеговые тучи, открылось звездное небо. Солнце еще не взошло, а мороз усилился.
Небольшого роста мужичок, по имени Петр и по прозвищу Волынец, в овчине и старых подшитых валенках, подошел к закрытым воротам Александровой слободы. За ним по нетронутому снегу тянулась цепочка темных следов.
Остановившись у ворот, мужичок нерешительно подергал за щеколду. В калитке открылся глазок.
— Чего тебе? — спросил сиплый голос.
— Изменное дело на государя, — ответил мужичок, испуганно озираясь по сторонам. — Хочу видеть самого Малюту Скуратова…
Глазок закрылся, и все стихло. Светлело. На востоке показалась горбушка красного холодного солнца. Огненные тени легли на вершину оснеженной сосны, стоявшей у ворот. Прошло немало времени.
Из калитки вышел высокий опричник в меховой черной шапке.
— Озяб, поди? — посмотрел он на оледеневшую бороду мужика. — Заходи, погрейся.
В сторожке жарко топилась печь, двое стражников после бессонной ночи дружно храпели на полатях.
Петр Волынец скромно присел на кончик лавки, склонил голову к горячей печке и стал очищать бороду от ледяных сосулек.
Зазвенели колокола в дворцовой церкви. В сторожку вскоре прибежал отрок.
— Пойдем за мной, — позвал он Волынца.
И царский двор был покрыт чистым белым снегом. Из дворцовых печных труб тянулись кверху, в синее небо, столбы розового кудрявого дыма. Солнце, едва оторвавшись от темной полоски далекого леса, круглым красным шаром висело в небе. Мороз сделался еще крепче, снег под ногами Петра Волынца звонко поскрипывал.
Малюта Скуратов сидел в подземелье на лавке, прислонившись к стене. Он был пономарем в опричном братстве и вставать ему приходилось рано, не так, как всем остальным опричникам. На столе ярко горела восковая свеча, освещая орудия казни, развешанные по стенам. Стражник у дверей от скуки переминался с ноги на ногу.
Малюта Скуратов молчаливо и долго разглядывал Волынца.
— Ну, — соизволил он наконец вымолвить, — какую измену знаешь на великого государя? — и не удержался, сладко зевнул.
— Я из Новгорода Великого, — заикаясь, начал Волынец. Он впервые видел перед собой человека, обладавшего страшной, беспощадной властью.
Малюта Скуратов сразу насторожился. Сон как рукой сняло.
— Из Новгорода, говоришь?.. Ты мой обычай знаешь? За правду озолочу, за лукавство шкуру спущу тотчас. А на меня жаловаться некому. — Скуратов усмехнулся, обнажив большие, вкось и вкривь понатыканные зубы.
— Спасибо за упреждение… буду знать теперича, — сказал Волынец. Он перекрестился. — В Новгороде Великом, почитай, все изменники великому государю. И на торгу, и в церквах черным словом царя поносят.
— За что поносят великого государя?
— В Ливонии, говорят, войной замешкался. Для торговли все дороги закрыты, а с людишек поборы берет непомерно. И мужиков, почитай, половину на войну угнал… И многие люди говорят, не лучше ли будет к Литве отсесть? Король Жигимонд вольности наши приумножить обещает, а царь Иван Васильевич последние норовит отнять.
— Все — это никто. Имена! Имена тех, кто хулу на царя расточал и изменные слова говорил, ведомы тебе?
— Ведомы. — Волынец будто ждал вопроса. Он вынул из-за пазухи лоскут бересты с написанными именами и отдал царскому любимцу.
— Хорошо. — Малюта отложил бересту в сторону. — Сам-то ты из каких будешь?
— Из духовного звания… Расстрига.
— Поп?
— Поп.
— За что же тебя?
— По злобе наговорили, будто казну церковную пропил. Без хлеба оставили, а детей-то шестеро и попадья, обглодали всего, без штанов хожу. Известно ли великому государю, что по монастырям люди изменные в чернецах, а то и в монаси постриглись. А монастырей вокруг Новгорода за полторы сотни.
— Значит, ты церковь святую обокрал да и пьяница в придачу… Силен, батюшка! — Малюта Скуратов, умевший быстро распознать человека, понял, что за птица перед ним. И вдруг ему пришла в голову мысль: пользуясь услугами обиженного расстриги, добыть повод для расправы с ненавистными великому государю новгородцами.
— Вот что, человече, ежели мне службу сослужишь, опять попом тебя сделаю. На хороший приход поставлю.
— Согласен. Что твоя милость прикажет, все сделаю.
— Клятву дашь все в тайности соблюсти?
— Согласен… — Сердце Петра Волынца часто забилось. Он понял, что сможет крепко насолить своим недругам.
— Дожидай меня, человече, — сказал Малюта и, поднявшись со своего места, пошел к лестнице. — Садись на лавку, пожалей ноги, бог других не даст, — добавил он.
Время шло. Петр Волынец с нетерпением дожидался возвращения Малюты Скуратова. Мысль его лихорадочно работала. Он видел своих голодных детишек, сбившихся на печи, и свою попадью. Видел дьякона Евстафия, своего недруга. Вспомнил и батоги на торговой площади… Под конец перед глазами возникли два вороньих пугала с распростертыми руками, черневшие на снегу. Вчера, увидев их сквозь метельные вихри, он понял, что жилье близко, и нашел в себе силы добрести до Слободской заставы.
Два раза Волынец пытался заговорить со стражником. Но получал в ответ только грубые окрики.
Малюта Скуратов возвратился не скоро, с бумажным свитком в руках. Со свитка свисали большие красные печати. Усевшись, он подозвал Волынца и приказал целовать железный крест, стоявший на столе.
— Могу ли я в опричнине великому государю служить? — спросил Волынец, поклявшись и немного успокоившись.
— Когда дело исполнишь, поговорим особо, — сказал Малюта. — Теперь слушай в оба уха. Эту бумагу тайно положишь за икону пресвятые богородицы в храме святой Софии новгородской. Уразумел?
— Уразумел, Григорий Лукьяныч!
— Положишь грамоту, часу не медли, возвращайся в Слободу, прямо ко мне. А на дорогу и на прокорм получи десять рублев и для детишков пять.
Короткими волосатыми пальцами Малюта отсчитал деньги.
— Сроку тебе даю две недели.
Петр Волынец упал на колени перед Скуратовым:
— Спасибо, милостивец, век не забуду, исполню все, как приказано!
— Подожди, человече. Чтобы ты дорогу к нам не забыл, дьяк приметы твои опишет.
Малюта ударил в колокол, висевший у него над головой.
Вошел подьячий с медной чернильницей, болтавшейся на груди, и с гусиным пером за ухом.
— Пиши, Митрий, приметы. — Малюта ткнул пальцем в грудь Волынца.
Подьячий сел на чурбан возле стола, положил бумагу на свое колено, бросил на расстригу быстрый взгляд.
— Ростом средний, телом волосат, на верхней губе черная родинка, — заскрипел он пером, вслух повторяя слова, — нос большой, вислый, глаза голубые. — Он еще раз посмотрел на Волынца. — На левой руке нет среднего пальца. Борода рыжая, а на голове волос светлый…
— Готово, Григорий Лукьяныч. — Подьячий присыпал песком написанное, свернул бумагу. — Теперь не убежишь, — засмеялся он добродушно. — Ни в Литве, ни у крымского хана не скроешься, всюду найдем. Приметы у тебя — лучше не сыщешь…
Петр Волынец снова увидел Малюту Скуратова 15 декабря, в день святых отроков Анания, Азария и Мисаила. Он выполнил поручение в срок. По дороге расстрига отморозил нос и щеки, и теперь они пунцово блестели, смазанные гусиным жиром. Порасспросив его, Малюта Скуратов тут же научил, что надо сказать великому государю.
— Уразумел, Григорий Лукьяныч, — повторял расстрига, утирая рукавом под носом, — не сомневайся, родимец.
В Александровой слободе еще стояла ночь. Морозный снег искрился на лунном свете. Скуратов торопился к церкви, где шла утренняя служба.
Три сотни самых верных опричников, одетых поверх нарядных кафтанов в черные монашеские рясы, заполняли небольшую дворцовую церковь. Сверкали золоченые подсвечники и паникадила. Иконостас залит огнями множества свечей и лампад. Приторные запахи ладана и благовоний не могли заглушить хмельной отрыжки дюжих молодцев, не успевших выспаться после попойки. Однако служба шла своим чередом, и ничто не нарушало ее благолепия. Опричники в положенных местах крестились, клали поклоны и шептали молитвы.
Служил заутреню молодой поп Куприян, огромного роста, краснорожий детина.
Царь Иван стоял впереди на обычном месте. Он ревностно молился, подпевая хору, вторил попу, читавшему Евангелие, усердно отбивал земные поклоны.
Царь отлично знал всю церковную службу. Он несколько раз поднимал голову, насмешливо поглядывая на попа, и с недовольным видом шевелил губами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58