– Он самый, пропади он пропадом! Мы, мол, будем кормить вас белым хлебом и маслом… И никого, мол, трогать не собираемся, кроме коммунистов.
– И что ты ему сказала? – спросила Ксеня.
– Кому, Риббентропу?
– Дура! Не Риббентропу, а тому мерзавцу, который плел эту околесицу и которого ты слушала развесив уши!
– А что я должна была говорить! Весь народ затаив дыхание слушал его, а когда он закончил речь и обещал, что людоеда Гитлера скоро повесят вниз головой, хлопали так, думала, обрушится небо!
– Слушай, где же ты была? – спросила удивленная Ксеня.
– Как где? На базаре. А потом там состоялся митинг, этот самый мужчина выступил на митинге!
– Тьфу ты, рассказать и то толком не можешь! – махнула рукой Ксеня.
– Кето, ты женщина образованная. Растолкуй нам, что же такое происходит? – попросил тетю Виссарион.
– Что вам сказать, Виссарион… Происходят неприятные вещи… Но ничего! Скоро наступит зима, и тогда Гитлеру придется туго, как Наполеону…
– А как по-твоему: зимой нам будет теплее? – спросил Лукайя.
– Нет, теплее нам не будет, но Гитлер не готов к зиме!
– А ты почем знаешь?
– Он надеялся закончить войну до наступления зимы, потому и не подготовился к ней.
– А что ему мешает подготовиться сейчас?
– Уже поздно, Лукайя!
– А если он пожалует сюда до наступления зимы? Куда ты тогда денешься? – не отставал Лукайя.
– Мы не должны допустить этого!
– Кто это «мы»? Ты да я? – И я и ты!
– Да кто его остановит? Видишь, он берет город за городом!
– Должны остановить!
– Ну давай, давай! Останавливай! – осклабился Лукайя.
– Да что это ты, проклятый старик, раскаркался?! – вскочила Ксеня. – Ежели стать так да сложить руки, конечно же, быть беде!
– Чего ты орешь, баба? А я о чем толкую? Как бы не быть беде, вот что меня пугает!
– Смотри у меня, Лукайя! Вырву я твой язык! – пригрозила Ксеня.
– Да что говорить с тобой! Баба есть баба… Лукайя опять свернул цигарку.
– Ладно, я баба… А ты? Ведь ты мужчина?.. Ах да ох! Заладил одно и то же… Ты как думаешь, Коция-почтальон приносит похоронные? Маргарита! Получила письмо от своего?
– Получила, Ксеня, позавчера получила.
– И еще получишь!
– Что он пишет? – спросил Лука.
– Сидим, говорит, в окопах… Стреляем… Если, говорит, запоздает письмо, не волнуйтесь…
– А что еще?
Маргарита покраснела.
– Да говори, чего там!
– Если, мол, родится мальчик, назови его моим именем…
– Вот и назови! Если даже родится девочка, и ее назови по батьке! – посоветовал Виссарион.
– А от моего мальчика нет и нет ничего! – вздохнул Лука.
– Получишь, Лукайя, не волнуйся! – сказал дядя Герасим.
– Когда же?
– Получишь, говорю тебе! Пришло ведь письмо от моего мальчика! Придет и от твоего! Так, Сосойя?
– Конечно! – улыбнулся я.
– Мда-а-а… Не так уж страшен черт… – начал Виссарион Шаликашвили. – Сидим мы здесь, как в норе, не видим ничего дальше своего носа и пищим… А вы подумали о том, сколько Виссарионов и Ксений мотыжат поля в нашей стране? Сыновья скольких Герасимов и Лукайев держат в руках винтовки? Сколько бегают Хатий и Сосойев? Вы думали о том, как велика наша земля? Кто такой Гитлер, чтобы одолеть нас? Да у него не хватит крови, не хватит сил для этого! – Виссарион уперся в колени огромными жилистыми, мозолистыми руками, встал, выпрямился во весь рост, окинул взглядом раскинувшиеся внизу поля. – Вон, взгляните на нее! Земля родная! Наша земля!.. Коротки руки у Гитлера, скажу я вам, коротки!..
Необозримая долина под нами дышала паром земли и белоснежными дымками, поднимавшимися над крестьянскими домами. По долине полнокровной артерией текла Супса. Вобрав в себя всю пролитую людьми кровь и пот, она щедро поливала ими землю, поила почву, катила свои волны все дальше и дальше и наконец вливалась в море неиссякаемым, неисчерпаемым жизненным потоком.
Отсюда, с крохотного клочка земли на склоне горы, напоминавшего узкую бойницу в огромной крепостной стене, я взирал на бескрайние просторы и чувствовал, что за доступным моему глазу горизонтом лежат другие, такие же безбрежные земли, за ними – новые, другие, за ними – еще и еще, и так без конца, и что все это – моя родная земля, и что золотой диск солнца, льющий на землю животворящие лучи, – это моя жизнь, мое счастье, и что нет и не может быть на свете силы, способной отнять у меня эту землю, это солнце, это счастье, эту жизнь…
Люди, окружавшие меня, смотрели туда же, на лежавшие под нами поля, и молчали. И я знал: каждый из них – Герасим и Виссарион, Ксеня и Лука, тетя Кето и Маргарита, каждый из них думал так, как думал я. И стоящая рядом со мной улыбавшаяся Хатия думала и видела то, что думал и видел я…
…Солнце медленно садилось за долиной Супсы. Утомленные за день, люди вместе с блеявшим стадом возвращались по домам.
В ту ночь село еще раз всколыхнули раздавшиеся вдруг крик и вопли. Мы с тетей выскочили на дорогу. Со всех сторон бежали перепуганные соседи.
– У кого это, Герасим? – спросила тетя шагавшего рядом с нами Герасима.
– Кажись, у Лукайи Поцхишвили… Вот несчастье… – проговорил Герасим.
УРОК ВОЕННОГО ДЕЛА
Время берет свое…
За июнем наступил июль, затем – август, за августом – сентябрь. Начались занятия в школе. В наших дневниках стали появляться двойки, тройки, четверки и – реже – пятерки. Ничего как будто не изменилось. Тетя по-прежнему преподавала грузинский язык. Хатия по-прежнему сидела на парте рядом со мной. Учитель географии все так же упрашивал нас сидеть на уроке спокойно и обещал за это играть после уроков с нами в камушки. Учительница русского языка по старой привычке называла меня «бичо». Заметная перемена заключалась в том, что все наши учителя сильно похудели. И еще одна новость: в школе появился участник хасанских боев Леван Гуриелидзе. Он был назначен преподавателем военного дела и физкультуры.
На первый свой урок он явился в зеленых брюках галифе, кожаных крагах, военной фуражке, с противогазом, мелкокалиберной винтовкой через плечо и свернутым плакатом под мышкой. Он подошел к столу, взял под козырек и застыл. Мы встали, потом сели и, когда учитель не изменил своей позы, снова встали.
– Вольно! – скомандовал он, снял фуражку, положил ее на стол, повесил на доске противогаз и винтовку. Потом развернул плакат, извлек из кармана четыре здоровенных гвоздя, взял валявшийся у камина кусок кирпича и стал приколачивать плакат к стене. Покончив с этой операцией, он повернулся к нам с лицом победителя.
– Что он сделал? – спросила меня Хатия.
– Прибил к стене плакат! – прошептал я.
– А что на нем нарисовано?
– Не нарисовано, а написано красными буквами: «Смерть немецким захватчикам!»
– А он не мог сказать это наизусть? Я пожал плечами.
– Теперь познакомимся! – объявил учитель. – Меня зовут Леван Гуриелидзе.
– Хорошая у вас фамилия! – сказал Отия Каландадзе.
– Разговоры! Военный предмет любит дисциплину!
– Ботаника тоже любит дисциплину! – сообщил Тамаз Керкадзе.
– Кто это сказал? Встать!
– Это сказал учитель ботаники.
– Садись! – Тамаз сел. – Что я люблю? Я люблю дисциплину, порядок, тишину, чтобы слышно было, как летит муха! Что я еще люблю?
– Вареные каштаны, учитель? – подсказала Хатия.
– Кто это сказал? Встать! Никто не ответил.
– Вы должны помнить: я не родился учителем. Кем я был в вашем возрасте? Оболтусом, бездельником, дураком… Вроде вас!
– А вы и сейчас выглядите молодым, учитель! – сказал Нодар Каландадзе по прозвищу «Головастик».
Учитель самодовольно улыбнулся.
– Потом я сел за книгу. Что такое книга? Книга – друг человека! Читал, читал и стал человеком. А по происхождению я танкист!
– Ты смотри! – удивился Тамаз. Учитель нахмурился.
– Я вам не обыкновенный учитель! Я шкуру с вас спущу! – хлопнул он рукой об стол.
– Так говорят все учителя, – сказал Отия.
– Перехожу к функциям взвода в обороне!
– Ну-ну, давайте! – подбодрил кто-то учителя. Учитель вспыхнул, но сдержался и продолжал:
– Что такое взвод?
– Вот именно, что такое взвод? – повторил Коте Гогиберидзе.
– Кто это сказал? Встать!
Класс замер. Учитель подошел к доске, взял мел.
– Вот это – взвод фашистов! – сказал он и начертил на доске двадцать небольших кружочков.
– Спасайся, ребята! – воскликнул Тамаз Керкадзе, хватаясь за голову.
– А это – наш взвод! – учитель начертил еще двадцать кружочков. – Между взводами находится водный рубеж, то есть река.
Ты на том берегу…
Я – на этом.
Нас разделяет река *…–
подхватил Отия.
Учитель побледнел.
– Кто это сказал? – прошептал он.
– Важа Пшавела, учитель! – встал Отия.
– Садись!.. – Учитель стал мелом выбивать дробь по доске. – Что я делаю?
– Стучите мелом! – ответил Яго Антидзе.
– Садись!
– Ставите точки! – встал Головастик.
– Садись!
– Стреляете! – выпалил я.
– Молодец! Я стреляю! Наш взвод держит под огнем взвод противника, не дает ему возможности подняться из окопов. Противник просит у командования помощи. И вот… – Учитель вдруг согнул руку в локте, поднял ее вверх, повел над головой и загудел: – У-у-у-у… Что я теперь делаю? – обратился он ко мне как отличившемуся.
– Крутите рукой и рычите! – ответил я.
– Садись! Болван! – взорвался учитель.
В классе поднялся хохот. Учитель побагровел. Энергичным движением руки он стер все кружочки на доске, сел за стол и обиженно замолчал.
Класс жужжал, словно улей. Учитель долго молчал. Наконец он поднял голову, и… мы поняли, что происходило в душе этого человека. Мы поняли, что, с тех пор как он когда-то давно последний раз покинул свою школу, сегодня ему впервые пришлось перешагнуть порог классной комнаты. Он вошел к нам как дрессировщик, забывший прихватить с собой куски сахара, и теперь он сидит растерянный и ждет, когда же его растерзают эти сорванцы, напоминающие голодных зверенышей.
– А ты почему стоишь? И чему ты улыбаешься? – набросился вдруг учитель на Хатию. – И куда ты, собственно, смотришь? Смотреть надо на учителя, а не… Садись!
Хатия села, все так же улыбаясь своими огромными голубыми глазами… В классе наступило неловкое молчание. Учитель почувствовал, что сказал что-то не к месту, невпопад, но что именно, этого понять он не мог.
– Что случилось, дети? – спросил он надтреснутым голосом.
Мы молчали.
– Я не вижу, учитель! – сказала Хатия.
– Что?.. Вы издеваетесь надо мной?!
– Да нет, учитель, я и вправду не вижу!
Учитель встал, подошел к Хатии и долго изучающе всматривался в ее лицо. Хатия спокойно моргала ресницами и улыбалась. Учитель вернулся на свое место, сел и задумался.
В классе воцарилась тишина.
– Как тебя звать, дочка? – спросил вдруг учитель. – Хатия! – ответила Хатия, вставая.
– Ты сиди, сиди, пожалуйста! Хатия продолжала стоять.
– Кто тебя водит в школу?
– Сосо, учитель… Но я могу и сама…
– Я освобождаю тебя от моих уроков. Можешь уйти.
– Мне интересно послушать… Я останусь.
– Оставайся, дочка…
У меня запершило в горле.
– Родители у тебя есть? – спросил снова учитель.
– Отец.
– Ты совсем ничего не видишь?
– Вижу солнце… Врач сказал папе, что раз я вижу солнце, то мне можно возвратить зрение.
– Конечно, можно! Я сам ослеп на Хасане… Ничего не видел!
– А солнце видели?
– Солнце видел. И меня вылечили…
– Ну и я вижу солнце…
Долго еще учитель всматривался в красивые улыбавшиеся голубые глаза Хатии. Трудно, очень трудно было поверить, что эти глаза не видят света, товарищей, не видят его – учителя военного дела, низенького, невзрачного человека, по щекам которого сейчас стекали слезы и который не старался скрыть, что он плачет.
Раздался звонок. Учитель вышел из класса, не проронив ни слова. Мы молчали и не двигались с места. Заговорили лишь тогда, когда в класс вошла учительница грузинского языка и стала читать список.
– Что с вами? – спросила тетя Кето, удивленная непривычной тишиной.
– У нас был новый учитель военного дела, – ответила Хатия.
– Понравился?
– Кабы все вы были такими! – ответил я.
В тот день урок грузинского языка проходил необычно: говорили ученики, а учительница молчала и слушала их.
БРИГАДИР ДАТИКО
В полночь на балконе что-то загромыхало. Я проснулся. Тетя, присев в кровати, с испугом смотрела на дверь, скрипевшую под сильным напором. Потом осторожно постучали в окно.
– Сосойя, иди ко мне! – позвала шепотом тетя.
Я подошел к тете, обнял ее. Она была холодна и дрожала всем телом.
Стук в окно повторился.
– Кто там? – с трудом выговорила тетя.
– Кето, открой дверь!
– Кто это?
– Это я, Датико!
Тетя закрыла лицо руками.
– Открой, Кето!
Тетя не отвечала.
– Кето!
Дверь заходила ходуном. Тетя не шевелилась.
– Кето, открой, это я, Датико!
– Какой Датико?
– Да я, Датико! Не узнала?
– Датико в армии!
– Открой, иначе взломаю дверь!
– Сосойя, зажги лампу! – попросила меня тетя.
Я зажег лампу. Тетя встала, накинула халат, подошла к камину и замерла в углу.
– Открой, Сосойя!
Я вынул из ручки дверей засов, попятился назад и стал рядом с тетей. Дверь медленно, со скрипом открылась.
Перед нами стоял бригадир Датико: в распахнутой на груди гимнастерке, гладковыбритый, с взъерошенными волосами, с пистолетом за поясом и коротким карабином в руке.
– Здравствуйте! – улыбнулся он. – Испугались? Мы промолчали. Датико двинулся к нам.
– Стой на месте! – сказала тетя. Датико остановился.
– Кето, что с тобой? Я сто лет тебя не видел… – Датико сделал еще шаг.
– Стой, говорю!
– Да чего вы боитесь? Я обещал вернуться, вот и вернулся! Датико двинулся к нам.
– Говорю тебе – стой на месте, – повторила тетя, – иначе позову соседей!
– Зови кого угодно! Никого я не боюсь! Я вернулся из-за тебя и не стыжусь этого! Слышишь ты?!
– Не из-за меня, а из-за страха ты вернулся!
– Ты, ты меня вернула!
– Тебя вернул страх!
– Я никого и ничего не боюсь!
– Зачем же тогда тебе оружие? Почему ты скрываешься? ¦– Скоро перестану скрываться!
– Чего ты ждешь?
– Кето, ты ведь умная женщина… Видишь, что творится?
– Чего ты ждешь?
– Пойми ты, плевать я хотел на всех! Ради чего мне умирать? Меня никто не трогает! Мое дело – пахать и сеять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18