– нарушил Датико неловкое молчание и стал скручивать цигарку.
– Тем более у тебя… – вставила Аквиринэ.
– Смеешься, старая?
– Зачем мне смеяться? Ты, эвон, приволок два пуда кукурузы, а мне этой горсти муки должно хватить до нового урожая!..
– Ну, знаешь! Я тебя не грабил, ничего у тебя не отбирал…
– Не знаю… Человека ты убил, теперь, наверно, начнешь грабить людей…
– Будь ты мужчиной, заставил бы я тебя проглотить твой ядовитый язык! – Датико сильной затяжкой ополовинил цигарку.
– Будь я мужчиной, показала бы я тебе, что такое кровь и как надо резать людей, выродок ты этакий! – ответила Ак-виринэ и плюнула в огонь.
Датико побледнел, но ничего старушке не ответил.
– Спешу я очень, – обратился он к Беглару, – после этого, – он показал на жернов, где мололась моя кукуруза, – засыпь мою.
– Теперь очередь Макара.
– Макар подождет!
– Он придет на рассвете…
– Ничего, подождет, а я спешу!
Беглар смолчал. Датико поднял свой мешок, подтащил его к жернову.
– Давно я не ел твоих лепешек, Беглар! – улыбнулся Датико Беглару.
– Может, еще прикажешь подать тебе жареного поросенка?
Датико обмер.
– Беглар, не растравляйте меня… Взял я грех на душу, теперь мне уже нечего терять… – сказал он и бросил взгляд на свою винтовку. Беглар придвинулся к своей кремневке. Тогда Датико подошел к стене, снял кремневку, подбросил ее в воздух, схватил за ствол и со всего размаху ударил прикладом об землю. Потом открыл дверь, забросил ствол в снег, а приклад швырнул в огонь.
Беглар не сдвинулся с места, лишь проглотил слюну. Датико взял свою винтовку и уселся у огня.
– Видал? – показал он Беглару на начавший дымить приклад.
– Чтоб тебя увидела смерть, и чтоб не было тебе в жизни счастья и радости, и чтоб сгнили в земле твои кости, как гниют кости моего мальчика! Чтоб оплакали тебя и надели траур по тебе твои родные! – сказала Матрена, и губы у нее задрожали.
– Да кто станет оплакивать его? Кто наденет траур по нем? – добавила Федосия.
– Федосия, не выводи меня из терпения… Теперь я зверь! Остерегайтесь меня! – привстал Датико.
– Чтоб ты пропал и исчез, чтоб не приняла тебя земля! Душегуб! Ты еще грозишься! Что со мной может стать хуже того, что уже стало? Изверг ты! Убийца!
– Не я убил ваших сыновей… Будь они поумнее, ходили бы сейчас живыми и невредимыми, вроде меня!
– Что?! Что ты говоришь?! Да им… Да они… Они и сейчас, мертвые, живее тебя, падаль ты этакая! Как ты смеешь даже заикаться о наших мальчиках?! – Матрена хотела сказать еще что-то, но подступившие рыдания не дали ей договорить. Она закрыла лицо руками.
Моя кукуруза сошла вся. Жернова загрохотали громче. Датико стал развязывать свой мешок.
– Теперь очередь Макара, – сказал тихо Беглар. Датико продолжал развязывать мешок.
– Теперь очередь Макара, – повторил Беглар.
– Подождет Макар!
– Нет. Его очередь!
– Подождет!
– Нет. Его очередь!
– Подождет!
– Его очередь! – Беглар вплотную подошел к Датико.
– Подождет; говорю, Макар! – Датико оттолкнул Беглара и стал засыпать в сусек кукурузу. Беглар налетел на ларь, выпрямился, долго пристально смотрел на Датико, потом присел к огню.
Я стал заполнять мукой свой мешок, искоса поглядывая на Беглара. Вдруг он встал и, не сказав ни слова, вышел из мельницы. Датико, схватив винтовку, вышел вслед за ним, но скоро вернулся.
– Гм, обиделся на меня… Наступило молчание.
– Позови его, Сосойя, – сказал Датико. – Ничего я ему не сделаю… Простудится еще!
Я, не ответил ему и не сдвинулся с места. Датико взорвался.
– Ты что, не слышишь?! Сопляк! Тебя еще не хватало!
Я продолжал молча заполнять мешок мукой. Прошла минута, другая, третья. И вдруг вода в желобах мельницы умолкла. Жалобно взвизгнув, стали жернова. Наступила непривычная тишина.
Датико растерялся. Он вопросительно взглянул на меня, потом на дверь. Он стоял, нагнувшись над мешком, и не знал, что делать. Дверь открылась, и появился мокрый по пояс Беглар с металлическим беркетом в руке. Он весь посинел и дрожал, губы его выбивали дробь.
– Что… Что ты сделал? – спросил Датико.
– Иди своей дорогой, Датико… Пока я жив, не видать тебе муки из моей мельницы… Я разбил желоб. Хочешь, убей меня! Пожалуйста, я здесь… А потом можешь поправить желоб и молоть, сколько тебе угодно…
Датико долго, очень долго молчал, не сводя глаз с Беглара. Потом подобрал свой пустой мешок, повертел его в руках, бросил на пол, повернулся и направился к двери. В дверях он остановился, немного постоял с опущенной головой и, не оглядываясь, вышел…
Я видел, как он пошел по заснеженному полю, как пересек его, как стал взбираться по склону Концхоулы и как постепенно исчезло темное пятно на белоснежном фоне горы.
– Извините меня, женщины, осталась ваша кукуруза несмолотой… – неловко улыбнулся Беглар.
– Беглар, накорми меня своими лепешками, проголодался! – сказал я и поцеловал Беглара в озябший нос.
– Дай отогреться, сукин сын! – проворчал Беглар, потер рукой нос и сел у огня.
ЦУЦА
– Здравствуй, Бежана! Да, это я. Ты, наверно, думаешь, что я забыл тебя. Нет, дорогой, просто у меня не остается времени поболтать с тобой. Дома, по хозяйству, уйма дел. И в колхозе надо поработать. А уроки? Их ведь тоже надо готовить. Что? Пятерки? Какие там пятерки, Бежана! Дай бог вытянуть на тройки! Школу-то как-никак надо кончать, не ходить же мне всю жизнь босоногим оборванцем! Дома? Дома все живы-здоровы. А наш русский ушел, Бежана! Вот так, встал в одно прекрасное утро и ушел. На фронт, конечно! А как он заставил Лукайю снять траурную ленту, я тебе не рассказывал? Да, заставил! А потом и остальные поснимали эти проклятые черные ленты. Теперь все только и живут надеждой, что рано или поздно возвратятся их пропавшие сыновья и мужья… А сам он пропал, наш русский, Бежана! Ни письма, ни весточки от него. Когда мы провожали его, тетя все шутила, смеялась. А ночью проснулся я, и что ты думаешь? Плакала тетя, Бежана! Да, плакала. Как, по-твоему, любила она его? Я думаю, любила!
На дворе уже весна, Бежана! Вот-вот лопнут почки на твоей розе. Что я делаю? Да вот сколачиваю скамейку. Сядем я и Хатия на скамеечке и будем делиться с тобой новостями…
Дела на фронтах идут хорошо. Остановили мы немца, Бежана! Ей-богу! И даже гоним обратно помаленьку! Да! Но знаешь, трудно все же приходится нашим. Вернувшиеся с фронта ребята рассказывают: наши готовятся к крупному наступлению. А для наступления, сам понимаешь, нужно людей втрое больше. Да потому! Враг – что? Он сидит в окопе и целится в тебя. А ты бежишь, неприкрытый, прямо на него. А он из окопа стреляет в тебя. Вот то-то и оно! Если его выкурить из окопа, потом уже станет легче. Теперь он удирает, а ты бежишь за ним и стреляешь! Так вот, ребята говорят, скоро наши погонят их вовсю! Так что ты не волнуйся, все будет хорошо, Бежана!..
– Здравствуй, Сосо!
Я вздрогнул и оглянулся. Передо мной стояла Цуца. Цуца, соседская дочь, была замужем за парнем из другой деревни. Я хорошо помню день ее свадьбы. Ох и палили подвыпившие дружки! Скакали и гарцевали на конях, как сумасшедшие! Снесли половину плетней на селе. Цуцина мать даже разрыдалась – за кого, мол, выдаю свою единственную! Потом умоляла зятя оберегать молодую жену как зеницу ока… А после свадьбы просила восседавшую на белом коне дочь не забывать родной дом, почаще наведываться к матери…
Вот и вернулась Цуца к матери навсегда. Спустя месяц после свадьбы началась война, а еще через месяц Цуца получила похоронную.
Теперь она стояла передо мной – сильная, красивая, полногрудая, упершись рукой в бедро и улыбаясь пунцовыми губами.
– Здравствуй, Цуца!
Я забил последний гвоздь, положил топор и присел на скамейку.
– Смотрю я на тебя целый час. С кем ты тут разговаривал? Цуца села рядом со мной.
– Да так… Сам с собой, – сказал я и отодвинулся.
– О чем ты разговаривал с собой?
– Так… Спросил о чем-то.
– И что он ответил? – рассмеялась Цуца.
– Ничего… Не знаю, говорит.
– А ты спроси меня, Сосойя, я знаю все, – сказала Цуца и погладила меня по голове.
Я не ответил ей. Цуца провела ладонью вниз по моей щеке, потом – тыльной ее стороной – вверх.
– Вырос ты, Сосойя, борода уже растет…
– Да-а-а… Пух один, – пробормотал я и почувствовал, что краснею.
– И усы вот растут, – Цуца погладила указательным пальцем мою верхнюю губу.
– Да-а… Тоже пух, – сказал я и быстро встал, испугавшись, как бы Цуца не услышала биение моего сердца. Цуца смотрела на меня своими большими красивыми глазами, и я был уверен, что она слышит, как стучит мое сердце.
– Ты уходишь, Сосойя? – спросила Цуца и тоже встала.
– Пойду, пожалуй, поздно уже… А ты куда шла, Цуца?
– Я за листьями шкери… – Цуца показала на корзину. – Может, пойдешь со мной? У тебя, кстати, топор. – Я заколебался. – А то стемнеет, могу и испугаться одна! – добавила она.
– Ладно уж, пойдем, только ненадолго. – Я взял корзину. Тропинкой мы сбежали по склону кладбища и стали подниматься на покрытый густым кустарником пригорок.
Я выбрал куст шкери покрупнее и в два счета начисто обстриг его. Цуца присела под кустом, я – рядом с ней. За далекой горой медленно спускался огромный медный диск солнца. Он напомнил мне выпеченный на кеци дымящийся мчади, и я пожалел, что этот исполинский мчади опустится где-то в другом месте. Впрочем, сейчас, ранней, голодной весной, все круглое: и мельничный жернов, и точильный камень, и солнце, и луна – все мне напоминало мчади. Этим сходством больше всех обладала луна – то полная, то ущербная, она выглядела совсем как мчади, то целый, только что снятый с раскаленного кеци, то уже съеденный наполовину. И потому, наверно, наши голодные собаки все ночи напролет яростно лаяли на луну…
Цуца не спеша срывала с веток листья и аккуратно складывала их в корзину. Чтобы ускорить дело, я взял одну ветку и стал очищать ее от листьев.
– А я ведь знаю, с кем ты там разговаривал. С Бежаной, – сказала Цуца.
– Да, Цуца, с Бежаной, – признался я.
– И часто ты ходишь на кладбище?
– Часто.
– Бежана очень тебя любил…
– И я его очень любил.
– Тебя все любят.
– Да-а-а…
– Я знаю, любят.
– И ты тоже? – вырвалось у меня. Цуца смутилась.
– Почему ты не ходишь к нам, Сосойя? Ты бываешь у всех, всем помогаешь…
– Приду и к вам.
– Когда?
– А когда мне прийти?
– Когда захочешь.
– Хорошо…
– А почему эта девчонка бегает за тобой?
– Кто, Хатия?
– Да, Хатия.
– Почему бегает? Я вожу ее в школу… И потом, ей приятно бывать со мной.
– А тебе?
– Мне тоже.
– Она любит тебя?
– По-моему, любит.
– Как она любит тебя, Сосойя?
– Ну как?.. Как все…
– А ты любишь ее?
– Очень!
– И не боишься?
– Чего мне бояться, Цуца?
Цуца не ответила. Я положил листья в корзину и случайно прикоснулся рукой к руке Цуцы. Она не убрала ее.
– А тебя никто не любит, Цуца?
– Не знаю… По крайней мере, никто в этом не признается.
– Не может быть!
– Нет, Сосойя, никто меня не любит, никто! – Цуца придвинулась ко мне. Я почувствовал себя неловко. – А ты любишь меня, Сосойя? – спросила вдруг Цуца и взяла в свои руки мою руку.
– Я? Не знаю…
– Эх, ничего ты не знаешь, Сосойя! Ты знаешь, что такое женщина? Женщина, которая лишилась мужа на первом же месяце замужества? Ты знаешь, что такое овдовевшая в моем возрасте женщина?
Цуца тяжело дышала. Я приподнялся, но Цуца удержала меня.
– Сосо, ты умный парень, ты поймешь меня… Ты не станешь смеяться надо мной?.. Слышишь?.. Пожалей меня, Сосойя! Никто меня не любит! Одна я, понимаешь, одна! – Цуца обняла меня… Не знаю, почему я это сделал, я тоже обнял ее и припал губами к ее груди, шее, губам… Цуца закрыла глаза… – Сосойя, мой Сосойя, хороший мой мальчик… Ты поймешь меня, ты не будешь смеяться надо мной… Или же возьми свой топор и убей меня… Сосойя… – шептала она, и я ощущал дрожь ее горячего тела.
Цуца в изнеможении опрокинулась на траву.
– Сосойя, дорогой мой, скажи, что любишь меня! Делай со мной, что хочешь, режь меня, души меня, но только скажи, скажи, что любишь! – шептали ее дрожащие губы.
Я нагнулся к Цуце, обнял ее, раскрыл для поцелуя губы, и вдруг мною овладел страх. Я испугался так же, как и тогда, в первый день войны, при виде онемевшего народа, как при первом известии о гибели, пришедшем в наше село, как при виде окровавленного Бежаны. Я испугался, как боятся люди собственной смерти. Я вскочил, отпрянул назад, зацепился за куст, упал, снова вскочил и, не оглядываясь, побежал. Я мчался, не разбирая дороги, продирался сквозь колючие кусты, бежал по полям, виноградникам, перемахивал через плетни… С трудом переводя дыхание, я ворвался во двор Виссариона Шаликашвили, взлетел на балкон и ткнулся головой в колени мирно сидевшей на лавке Хатии.
– Что с тобой, Сосойя, что случилось? – испугалась Хатия.
– Хатия, я люблю тебя! – выпалил я и заплакал.
– Из-за этого ты мчался сюда? Я тоже люблю тебя и все тебя любят! Может, сказал кто-нибудь, что не любит тебя, и поэтому ты плачешь?
– Дура ты, тупица, ничего ты не понимаешь!
– Скажи наконец, что произошло?
– Ничего, Хатия, я был на кладбище и испугался.
– И не стыдно тебе?
– Стыдно…
– Не надо было тебе ходить без меня, Сосойя! – сказала Хатия.
– Не надо было мне ходить без тебя, Хатия! – сказал я.
И опять я лежу в постели и гляжу в потолок. Весна. Мы уже не топим камин, смотреть в комнате не на что – мигающая лампа да дощатый потолок… На потолке что-то ползет – то ли муха, то ли жук какой-то. Скорее всего, сверчок. Он то скрывается в щели, то появляется снова. Сверчок не спит. Почему? Кто его знает! Может, он ищет, кому еще не спится этой тихой весенней ночью? Вот он опять исчез в щели. Надолго. Видно, нашел-таки кого-то и делится с ним своими думами. А может, и никого он не нашел, а просто заснул. Может, и не заснул, а лежит вроде меня с открытыми глазами и думает о чем-то своем. Кто его знает?
Я слышу мерное дыхание тети.
– Тетя, спишь?
Она не отвечает. Спит, конечно. Но я все же начинаю беседовать с ней.
– Три года уже длится война, тетя… Сколько в нашем селе осталось женщин без мужей! Многие из них вышли замуж перед самой войной… Что им теперь делать, тетя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18