Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.
Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.
— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.
— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.
— В святости. В покорности и молчании. В милости. В Боге.
— В молчании. Перед войной и голодом? — спросил он зло. — Покорность и смирение перед деспотизмом и несправедливостью?
— Это и есть тот словесный туман, каким они заманивают вас.
—Кто?
— Фальк и люди его склада. Лихтбрингеры. Они полагают, что человек может понять истину, голосуя за нее. Но и бюргеры будут вести войны — войны намного более жестокие, чем это можем представить ты и я. Бюргер принесет голод и тиранию в самый удаленный и заброшенный уголок мира, если не будет хотя бы крошечного основания этого не делать.
— Естественно, такие основания есть.
— Вот как? И какие же это основания?
— Такт и уважение, — уверенно ответил Николай.
— Это очень слабые основания, — возразила Магдалена. — Почему я вообще должна кого-то уважать, если не верю, что он хотя бы отчасти причастен к святому? Я сильнее. Я могу его убить. Это принесет мне победу и выигрыш. Так почему бы мне это не сделать?
— Потому что ты не хочешь, чтобы и тебя убили. Ты отрекаешься от своей свободы убивать во имя того, чтобы не быть убитой самой.
— Я поступаю так из страха, — сказала Магдалена.
— Нет. Ты поступаешь так из разума.
— Это одно и то же. В любом случае я поступаю так не из сознательного понимания, и не из доверия, и не из почтения к святому.
— Этого я не понимаю, — резко произнес Николай.
— Конечно, нет, — так же резко сказала она. — Весь разум происходит из страха. Страха перед смертью. До того, как человек попадает в лапы лихтбрингеров, он ничего не знает о смерти. После этого его охватывает страх, ужасный страх. Бог милосерден и из милосердия дал человеку чувство, с помощью коего он смог найти способ научиться переносить свой страх. Он дал человеку возможность познать святое, чем утешил его и научил преодолевать боязнь. Но лихтбрингер не знал покоя. Он соблазнил человека тем, что сможет избавить его от страха и сделать властелином мира. Он лживо уверил человека и в том, что тот сможет преодолеть даже первопричину страха — разум. При этом только наш страх есть знак того, что мы не покинуты. И истинное наименование этого страха есть благоговение. Но лихтбрингеры ненавидят благоговение, ибо оно мешает их махинациям. Они хотят все обменять и менять одно на другое. Но святое нельзя купить, продать или обменять. Оно имеет непреходящую, бесконечную ценность. Но эта ценность не подлежит обмену. Оно имеет ценность, но не имеет продажной цены.
Николай смиренно отвел глаза. Она, должно быть, до сих пор живет странными понятиями и убеждениями своей секты. Мир велик. Он, со своей стороны, не имеет ничего общего со всеми этими делами. Он врач. Отведенные ему немногие годы жизни он хотел потратить на то, чтобы исследовать связи природы. Он хотел знать, от какой болезни умерли Максимилиан Альдорф и члены его семьи и как скрыться от преследования ди Тасси. И это все. Ему были противны в равной степени все религии и прежде всего чума католического монашества. Какие могли быть основания откармливать за общественный счет праздных и опостылевших миру людей? Что они делают, за исключением того, что в своих бесформенных сутанах странствуют по миру, заполняют церкви своим бессмысленным бормотанием и рассеянно отсчитывают на четках количество своих молитв Богу?
Но все же одновременно он чувствовал, что был не вполне справедлив к Магдалене. Все это было ненавистно и ей.
Как она назвала церковь? Каменный дом пожирателей идолов. Празднество Ганса-Колбасника. Жрецы Ваала и слуги чрева. Он наблюдал за ней и пытался понять ее странные взгляды, привести их для себя в какую-то разумную систему. Она часами сидела напротив него в карете, но он не мог избавиться от впечатления, что в действительности она пребывает где-то далеко, в другом месте. Она сидела с закрытыми глазами, но не спала. Взгляд ее почти всегда был обращен в себя. Что-то в ней неудержимо притягивало его. Он силился ее понять, но не знал как. Его обескураживало то, что они были так близки, но она продолжала относиться к нему с недоверием, осторожностью и, пожалуй, даже отчужденно. Означало ли это, что они не были мужчиной и женщиной, созданными друг для друга? Он чувствовал себя уязвленным от такого отчуждения, от ее сопротивления. И при этом он вообще не понимал, в чем причина такого отчуждения и сопротивления, отталкивания. Она его не любит? Имела ли она право сначала так его очаровать, а потом снова оттолкнуть?
11
Между тем превратностей путешествия отнюдь не стало меньше. На пятый день почтальон целых два раза сбивался с пути, так что пассажиры были вынуждены нанять в одной деревне проводника с фонарем. Когда вечером они наконец снова двинулись в путь, уже стемнело и еше вдобавок сгустился туман. Они ехали едва ли час, когда проводник сам заблудился. Проблуждав по лесу взад и вперед, они к пяти часам утра выбрались к следующей почтовой станции. После завтрака было решено воспользоваться ясным светом дня и тотчас трогаться в дорогу, однако за первым же холмом, на совершенно ужасающем участке дороги, у кареты сломалась ось. Почтальон ругался и клял все на свете, пока усталые, измотанные пассажиры, едва не по щиколотку в грязи, брели к только что оставленной ими почтовой станций, где им пришлось ждать, когда нашли запасную ось и заменили ее. Все это заняло еще добрых полдня.
Во время ожидания Николай разговорился с одним купцом из Кенигсберга, который ехал в Берлин и из-за непогоды уже второй день сидел на постоялом дворе. Причем большую часть этого времени он провел в отхожем месте. Николай посоветовал ему заказать у хозяина ячменный слизистый суп и, кроме того, порекомендовал пить только чай, чтобы успокоить кишечник.
Купец поблагодарил его и живо обрисовал Николаю цель его путешествия. Опустошительный пожар 1764 года причинил городу громадный ущерб, от которого он до сих пор по-настоящему не оправился. Прежде всего надо будет посетить Кнейпгоф. Из трех городов, от слияния которых возник Кенигсберг, Кнейпгоф самый красивый, стоит он на живописном острове, образованном водами Приголи, которая его обтекает со всех сторон. Альтштадт и Лебенихт менее интересны. Главная улица в Кнейпгофе — Ланггассе, а в Альтштадте ему следует посетить Шлоссберг и Французскую улицу. Потом купец спросил Николая, к какому роду путешественников тот относится, так как если не считать таких же, как он, купцов, то совершенно очевидно, что к уже известным трем видам прибавился в последнее время и четвертый, к коему Николай скорее всего и принадлежит, не правда ли?
— Вот как? — изумленно спросил Николай. — И что же это за вид?
— Я много лет путешествую по этой дороге, — начал отвечать купец, — и снова и снова встречаю уставших от цивилизации одиночек, которых тянет в Альпы, людей, интересующихся экономическим прогрессом и едущих поэтому в Англию, или политических безумцев, направляющихся во Францию. Но теперь многие едут в Кенигсберг, поэтому-то я и спрашиваю вас, зачем едете туда вы.
— Это семейные дела, — ответил Николай, чтобы избежать дальнейших расспросов и объяснений.
— Ах да, это, конечно, основательная причина. А я уже испытал искушение назвать вам новую категорию путешественников.
— И что же это за категория? — снова спросил Николай.
— Я даже не знаю, как их назвать. Может быть, паломниками, хотя они не кажутся религиозными. Прежде всего это студенты, как правило, довольно оборванные, хотя встречаются и сыновья знатных фамилий. Они стекаются сюда со всех сторон и проводят несколько месяцев в городе, чтобы послушать курс одного профессора, который на протяжении вот уже нескольких лет не написал ни одной книги. Да, кстати, ему уже пятьдесят семь лет, и он уже свершил дело своей жизни, иначе он не смог бы столь сильно притягивать к себе юные души.
— И как зовут этого человека?
— Вероятно, его имя вам неизвестно. Или, быть может, вы интересуетесь метафизикой?
— Нет, не интересуюсь.
— Его зовут Иммануил Кант.
Николай пожал плечами.
— Нет, я никогда не слышал о нем. Но почему весь мир тянется к нему?
— Ну, естественно, не весь мир. К нему едут совершенно особые люди.
— Вы знакомы с этим господином?
— Несколько лет назад я имел честь присутствовать на обеде у графа Кайзерлинга. Там был и господин профессор Кант. Он отличается даром живого общения и обладает изящными манерами поведения. Глядя на него, трудно предположить, что в нем скрывается глубокий исследовательский дух, который ему приписывают. Говорят, что в Кенигсберге у него множество последователей, и он — главная причина того, что там собираются в таком множестве метафизики со всего света. Так как он возбудил во мне немалую симпатию, то при первой же возможности я даже посетил одну из его лекций. Он читал курс, который встретил горячий прием и имел конечной целью преподать слушателям верное понимание о людях и их поступках. Поскольку я жалкий дилетант, то, естественно, не все понял. Но свои лекции он оживляет историями и анекдотами всех земель и народов, что очень нравится слушателям. Это очень всем нравится, и тем большее огорчение вызывает у них то, что он не хочет больше ничего писать. Он постоянно обещает выпустить в скором времени небольшой том, но этим все и ограничивается.
— И вы говорите, что студенты съезжаются сюда отовсюду?
Купец ответил энергичным утверждением.
— Могу вам сказать, что я езжу по этой дороге уже одиннадцать лет и мог бы составить целую библиотеку из тех разговоров, которые ведутся в каретах об этом профессоре Канте. Удивительнейшие, впрочем, разговоры, так как нет никакого единодушия в оценке того, что, собственно, представляет собой учение господина Канта. Это учение имеет особенное свойство волновать души, хотя в конечном итоге оно, естественно, апеллирует к разуму. Правда, мне кажется, что ему самому не вполне пока ясны его рассуждения, иначе он бы уже давно записал их.
— И кто же его студенты? — спросил Николай.
— В большинстве своем это полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от постоянного чтения глазами, которые пускаются сюда в дальний путь из Лейпцига или Берлина. Но немало видел я также богатых и благородных господ, коих влечет в эту глухую часть мира любопытство. Вы случайно не принадлежите к этой категории?
— Нет, совершенно нет, — ответил Николай, изо всех сил стараясь скрыть свое возбуждение. — Благородные господа, говорите вы? Они едут в Кенигсберг учиться?
— О да, многие принцы из всех частей мира делают здесь остановку и посещают курс профессора Канта. Но преимущественно это молодые люди из бюргерского сословия, почему я ошибочно и причислил вас к этой категории. Надеюсь, вы простите мне это заблуждение.
Дальше начался разговор, полный банальных любезностей, однако мыслями своими Николай был уже далеко. Он сразу подумал о Максимилиане. В Лейпциге он слушал курс метафизики Зейдлица. Не потому ли отправился он в Кенигсберг? Для того, чтобы прослушать курс этого Канта? В любом случае это очень интересный намек. Однако чем больше Николай размышлял об этом предмете, тем тягостнее становилось у него на душе. Не было ли это путешествие полной бессмыслицей? У них нет никаких верных догадок относительно того, что мог делать в Кенигсберге Максимилиан. Стоило Николаю закрыть глаза и представить себе все те места, которые были связаны с замком Альдорф, как перед его мысленным взором тотчас возникала карта Германии, покрытая множеством пылающих точек, образовывавших крест, в точке пересечения которого располагался Альдорф. Но при чем здесь Кенигсберг? Он лежал на краю света, и единственным связующим звеном был Максимилиан, его пребывание здесь и начало его болезни.
Или это самый важный пункт? Именно этот, хотя он и выпал из общего рисунка?
Болезнь. Распад легкого. Не явилась ли эта болезнь из Кенигсберга? Не Максимилиан ли принес ее в Альдорф? Но этого не могло быть. Почему больше никто не заболел этой болезнью? До сих пор было только три жертвы, но и они умерли не от нее. Нет, они либо покончили с собой, либо были убиты. Или были еще жертвы, о которых никто ничего не знал? Не существовал ли в действительности яд, о котором упоминал в своем письме Максимилиан? Отравление, с которым никто не может справиться, отравление, вызываемое каким-то невидимым веществом, которое можно незаметно перевозить и в любой момент можно надежно спрятать. Действие его рассчитано так дьявольски точно, что проходит несколько месяцев до того, как оно начинает проявлять свои смертоносные свойства. И именно это особо подчеркнул в своем письме Максимилиан. Это замедленное действие было самым худшим, ибо человек, ничего не зная о своем отравлении, мог, не догадываясь об этом, разносить яд дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52