В местечке под названием Редах они договорились с одним стекольщиком, что проведут у него день и ночь и подкормят лошадей. Магдалена тотчас улеглась на скамью возле печки и уснула. Николай некоторое время говорил с хозяином, для которого эти щедрые гости стали неожиданным даром небес. Вздувшиеся за последние годы до чудовищных размеров цены на хлеб почти совсем погубили его ремесло. За исключением немногих богачей в округе мало кто мог позволить себе такую роскошь, как оконное стекло. Но богачи редко бьют и вставляют стекла. Вообще в хозяйстве и экономике возник какой-то заколдованный круг. Если урожай был хорош, то предложение становилось столь высоким, что цены валились в бездонную пропасть, и разорялись крестьяне. Если же урожай был плох, то цены взлетали в заоблачную высь, что разоряло горожан. Вывоз зерна за пределы княжеств был строжайше запрещен, и не было никакой возможности восстановить равновесие. Карликовые государства как подвешенные качались между удушающим изобилием и истощающей нехваткой.
— Одно бревно не может маневрировать, — с безнадежным смирением говорил стекольщик. — Не могут маневрировать на воде и тысячи бревен. Это может только корабль. Но эта проклятая немецкая империя никогда не станет кораблем, пока в ней будут великое множество, тысячи капитанов. Тысяча капитанов на тысяче бревен… и ни одного корабля.
Эта картина долго не выходила из головы Николая. Как прав этот человек! Благословенна Франция, благословенна Англия. Но в каком же безнадежном и мучительном состоянии пребывает эта страна! Даже в таком незначительном округе, как этот, насчитывалось не меньше дюжины духовных и светских княжеств, подведомственных прелатам округов и аббатств, в три раза больше графств и дворянских поместий и еще больше вольных имперских городов. Кроме того, царила пестрая смесь способов правления и религиозных течений, угнетение сильными слабых, постоянное вмешательство императорского двора, который сверх этого владел в этих местах совершенно независимыми земельными угодьями, и эти угодья могли расширяться на основании бесчисленных старинных привилегий.
Николай уединился в углу и раскрыл одну из двух сумок, в которых хранил документы ди Тасси. Всего было двадцать три депеши. Бегло просмотрев их, он вскоре понял, что большинство из них составляли перехваченные письма, как те, которые совсем недавно показывал ему ди Тасси в замке Альдорф. Должно быть, это были перехваченные письма тех самых иллюминатов. Он распечатал одно из них, не заботясь о сохранности печати, так как ему не надо было играть роль тайного шпиона. Если в письме не окажется интересных для него сведений, то он просто выбросит его. Он пробежал глазами по строчкам, и содержание повергло его в состояние нарастающей беспомощности.
К сему прилагается ответ Филона на вопрос относительно каменщиков, помимо иных, о которых он написал мне и которые я просил его вернуть. Я совершенно согласен с ним и теперь ожидаю от Цельсия, Катона, Сципиона и Мария заключения по поводу следующих вопросов.
Каким образом эта часть тайного капитула проникла в Афины, как вышло, что весь тайный капитул не подчиняется нашему ®, но, пренебрегая долгом, только от того единственного ожидает дальнейших степеней?
Что будет, если в тайном капитуле зачитают подобный приказ нашего ®? Какого рода должно быть его содержание? Какие привлекательные побудительные мотивы должен он содержать?
Что придется делать, если члены капитула не согласятся с таким разделением и подчинением? В итоге как можно воспользоваться в Берлине этим расколом так, чтобы не только О Св. Теодора, но и весь тайный капитул подчинился воле ©?
Я ожидаю на то, ежели сие возможно, их мнения и предварительного суждения; и мне было бы весьма любезно, если бы они назвали Цельсия направителем всей нашей провинции вольных каменщиков. К сему, однако, как это происходит и в других провинциях, я думаю, что необходимость привести в единение и порядок дела в провинции © требует их передачи в ведение Катона. Марию и Сципиону я укажу особое направление, коим они равным образом будут распоряжаться независимо от остальных.
Между прочим, Филон пишет мне следующее: «В Касселе встретил я лучшего человека, присутствие коего не может принести нам большей удачи: это мастер кафедры, образованной из Йоркской D. С ним вся П, без всякого сомнения, окажется в наших руках. Он изгонит оттуда все их жалкие и ничтожные степени».
Следующее письмо оказалось не менее своеобразным. Состояние их провинции внушает подлинную жалость, начал он читать. Благодарение небесам, что они и сами это видят. Затем следовали указания, как искоренить зло, в особенности из-за того, что все, кто под правлением афинских ареопагитов, остается в жалком состоянии и без пастырского присмотра. Николай только через некоторое время понял, в чем, собственно говоря, заключается загадочность этих писем. Эта мысль уже приходила ему в голову, когда ди Тасси показывал ему уведомительные таблицы. Своеобразие этих писаний заключалось в том, что от них явственно отдавало банальным духом бюрократической канцелярии. Это подтвердили и другие письма, которые он вскрыл вслед за первым. Речь в письмах шла прежде всего о рангах, столкновениях интересов и компетентности. Заговорщической в этих письмах ему представлялась лишь форма, но не содержание. В самой таинственности заключалось нечто очень спесивое и чванливое. Напыщенные имена могли вызвать лишь смех. Афины? Сципион? Ареопаг? Тот, кто писал эти письма — кто бы он ни был, — рядился в мистические одежды, прикрывая ими невероятную банальность: Примите в расчет мои слова: Брут, Аттила, Луллий, Перикл и еще один-два человека действительно хороши — давайте спасем их от общей гибельной участи. Конфуций не слишком пригоден к делу: он высокомерный и жестокий болтун. Сципион самый любезный для меня из ареопагитов, если бы он был лишь немного более деятельным. Может быть, это еще придет.
Николай сложил письма в стопку и задумался. Он не мог представить себе, что люди, писавшие такие письма, способны содрать кожу с лица своего ближнего. Между теми и этими — огромная пропасть. Тот человек, который на их глазах разнес себе голову пистолетным выстрелом, был, несомненно, слеплен из другого теста, нежели глупец, построивший нелепую машину, на которую они наткнулись в Санпарейле. Возможно, между этими двумя группами была какая-то связь, но они не были идентичны.
Внезапно все эти размышления отступили на задний план — взгляд Николая упал на письмо ди Тасси, которое он писал накануне вечером.
Благородный господин,
глубокочтимый тайный секретарь,
то, о чем я сообщу Вам в этом письме, повергнет Вас в безграничное удивление, но одновременно избавит от тяжелой заботы. Я получил достоверные сведения о том, что использование похищенных у Альдорфа денег было совершенно иным, нежели мы предполагали в самом начале расследования. Знай я об этом раньше, мне удалось бы избегнуть неприятной ситуации, в какую я попал здесь, в Ансбах-Байрейте, но мои действия во владениях маркграфа были вынужденными, обусловливались доказательствами и диктовались обстоятельствами такого рода, что я был обязан провести обыск в упомянутых владениях, так что мои действия не заслуживают каких бы то пи было упреков.
Сначала об одном очень важном факте: доказано, что большая часть похищенной суммы была переведена в Амстердам, на счет торгового дома Теодора ван Смета. Во время нашего последнего свидания Вы, в разговоре по другому, правда, поводу, сами упомянули этот торговый дом. Мы не имеем никаких сведений о том, кто является конечным получателем денег.
Меня немного тревожит, что в этом запутанном деле мне приходится преследовать людей, которые, собственно говоря, выполняют нашу работу. От капитана ансбахских егерей я узнал, что В. и Б. были переведены на новые должности, их влияние усилилось, и значительное увеличение суммы, таким образом, не вызывает никакого удивления. Вне всякого обсуждения ясно, что соответствующее влияние, как обрисовал мне его капитан, ссылаясь на события в Санпарейле, выдержано вполне в духе императора и ясно говорит о том, что все средства хороши для того, чтобы ослабить этого непомерно раздувшегося колосса.
Как бы то ни было, но позволю себе заметить, что я не убежден в том, что дело Альдорфа можно считать исчерпанным тем, что потребовались деньги для Б. и В., которые — деньги — непременно нужны для того, чтобы благополучно завершить все дело. Намного сильнее впечатление, что инструктированные им люди преследовали совершенно иные цели, природа коих вообще — и я охотно это признаю — остается для меня скрытой.
Я намерен продолжить преследование бежавшего Циннлехнера и его подручных и между тем ожидаю Ваших инструкций, в особенности в отношении двух субъектов, которые стали свидетелями нашего расследования. Что касается молодого врача, то могу Вас уверить, что в отношении подноготной всех дел он бродит в полной темноте и неведении. Он обладает необычайно развитым даром наблюдения и развитым умом, но не имеет ни малейшего понятия о политике, не обладает политическими познаниями и интуицией, и посему я считаю его совершенно не опасным. Поэтому я предлагаю отпустить его и на всякий случай оставить под наблюдением на некоторое время. Что же касается свидетельницы, которую мы нашли на месте убийства Зеллинга, то она представляется мне в высшей степени подозрительной. Она была поймана при попытке похитить секретные документы, и я опасаюсь, что она отлично осведомлена о подоплеке плана Альдорфа. Для меня остается загадкой, почему она пошла на столь огромный риск и стала нашей свидетельницей. Но меня нисколько не удивит, если ее суть окажется совершенно иной, нежели та, в которой она изо всех сил пытается нас убедить. Здешние условия, к сожалению, не позволяют провести полноценное дознание, но я незамедлительно приступлю к нему, как только мы окажемся в условленном месте, а это произойдет завтра вечером.
Я с той же почтой пересылаю Вам выдержку из донесения нашего агента в Амстердаме. Из этого донесения со всей ясностью следует, для чего были предназначены упомянутые выше денежные средства. Это сообщение подтверждается, кроме того, нашими берлинскими агентами, которые уже на протяжении нескольких месяцев сообщают о стесненном финансовом положении известной особы, и в этом можно усмотреть еще одну возможность умного и не бросающегося в глаза влияния. То, что все обернулось столь неожиданным образом, подтверждает правоту наших основных подозрений и размышлений и, однако, указывает также и на то, что следует заблаговременно договориться с участниками и заинтересованными лицами, и при этом подчас очень желательны быстрые и скорые действия.
При сем выказываю, со всей душевной прямотой, что я счастлив, что могу с честью подписаться, с готовностью умереть.
Джанкарло ди Taccu.

Когда Николай дочитал письмо до конца, у него задрожали руки. Ди Тасси был агентом! Агентом императора! Австрийским шпионом! Он откинулся на спинку стула и беспомощно уставился на лист бумаги. Это был его смертный приговор. Что он наделал? И ведь он всего лишь хотел спасти Магдалену!
Он постарался сохранить спокойствие, но все его мысли пришли в лихорадочное и беспорядочное движение. Чтобы успокоиться, он выглянул в окно. Светило солнце. Было уже около десяти часов утра. Чем дольше он думал, тем более угрожающими представлялись ему последствия воровства: он сорвал покров тайны с императорского агента.
От одной этой мысли его начало трясти как в лихорадке. Колени стали ватными. Ди Тасси уже давно проснулся. Если солнце взошло здесь, то оно взошло и в Хольфельде. Можно предположить, что люди ди Тасси охотятся за ними уже несколько часов. Их следы на дороге в Кобург облегчили преследование. Потом следы терялись, но возможных направления бегства было тоже не бесконечное множество, и ди Тасси мог легко организовать группы преследования.
Николай, словно разбитый параличом, сидел за столом, беспомощно глядя на письмо, лежавшее перед ним на столе: …вполне в духе императора, так как хороши все средства, чтобы ослабить этого непомерно раздутого колосса. Речь здесь может идти только о Пруссии. За всем этим делом стоит заговор против короля Фридриха? Денежные потоки, текущие через Голландию? Берлинские агенты… влияние Б. и В.? Оскорбительная характеристика, данная в письме его собственной персоне, тревожила его меньше всего. Если бы все так и осталось! Если бы он остался робким, ничего не понимающим трусом! Какой демон вселился в него и внушил ему украсть эти письма? Он что, не мог просто бежать вместе с Магдаленой и не трогать эти письма? Быть может, тогда ди Тасси просто поставил бы на этом деле крест. Но теперь слишком поздно. Нельзя ничего вернуть. Он будет охотиться за ним и за Магдаленой до конца своих дней, и только потому, что он, Николай, прочел эти письма. Потому что он знал: советник юстиции ди Тасси из Ветцлара — шпион императора и что в Берлине живут некие господа по имени Б. и В., которые готовят заговор против короля Фридриха, и этих господ финансируют за счет банкротства графа Альдорфа. На лбу Николая выступил холодный пот. Он погиб. Как ему выпутаться из этой ситуации? Куда бежать? Он склонился над столом и обхватил лицо руками. Но чувство страха не отступило и не стало меньше. С каждой минутой мир становился все мрачнее и страшнее, окрашиваясь в мертвенные цвета. Он потерял способность думать. Он не мог думать даже о том, чтобы двигаться. Его парализовали потрясение и панический страх. Перед глазами все плыло и тонуло в тумане. Что он наделал? Как могла одна-единственная ошибка загнать его в такой безнадежный тупик, из которого не было и не могло быть выхода?
Он вздрогнул, когда ее рука коснулась его плеча.
— Что с тобой? — спросила она.
Он резко поднял голову и уставился на девушку.
— Ты плачешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52