https://wodolei.ru/catalog/mebel/tumby-pod-rakovinu/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Они по-прежнему продолжали приносить жертвы Одину и Тору.
Постепенно я начинал чувствовать сожаление, что не могу выступать в роли священника.
Только как священник я могу врачевать душевные и телесные раны паствы. Только как священник я могу найти слова утешения для скорбящих.
Все с большим удивлением наблюдали за нами с Гуннхильд, когда узнавали, что у нас есть друзья среди рабов. Никто даже представить себе не мог, что можно на равных разговаривать с рабом.
Но сейчас я вновь возвращаюсь к внешним событиям нашей жизни.
Летом прошлого года конунг Эмунд потерял своего единственного сына в викингском походе. Конунг решил, что это наказание, посланное Богом, за его неуважение к архиепископу Бременскому и Гамбургскому, ведь в свое время Эмунд прогнал Адальварда из страны.
Эмунд обратил свой гнев против епископа Осмунда, и послал гонца за новым епископом из Саксонии.
Так к нам вернулся епископ Адальвард.
Затем, осенью, случилось событие, изменившее всю нашу жизнь.
В Хюсабю приехал гонец с известием о смерти конунга Эмунда. Он привез и письмо Гуннхильд.
Письмо было от Стейнхеля, мужа дочери конунга Эмунда. Стейнхель просил Гуннхильд и меня поговорить о его деле с гаутами. Сложность заключалась в том, что свеи хотели короля из рода Лодроков, и для того, чтобы получить престол, Стейнхелю была необходима наша поддержка.
Мы направились в Скару в гости к Эгилю Эмундссону.
Он созвал тинг. На нем было решено, что если гауты помогут Стейнхелю стать шведским конунгом, то положение их упрочится.
Было также решено отправить представителей гаутов в Свитьод. Вместе с Гуннхильд и мной в дорогу отправился Эгиль. Сопровождала нас большая дружина.
В Свитьоде мы добились успеха.
Ауты впервые получили возможность решать, кто будет править в стране.
А у нас с Гуннхильд были и еще свои разговоры с конунгом Стейнхелем.
О Хюсабю. Дело в том, что Хюсабю был королевской усадьбой и Гуннхильд договорилась с Эмундом, что может жить там. А Эмунд получил право пользоваться ее собственными усадьбами в Швеции. Стейнхель не возражал, чтобы так продолжалось и дальше.
Кроме того, ему хотелось познакомиться со мной.
Конунг Эмунд не очень-то радовался замужеству Гуннхильд, сказал Стейнхель. Но ничего поделать с этим конунг не мог. А затем он услышал, что меня уважают на Ёталанде, но ему не нравилось, что я пытаюсь объединить готов и тем самым усилить их положение в борьбе за влияние со свейями.
— Мне кажется, что это был единственный способ избежать борьбы, — сказал я.
— Да, и ты поступил правильно. Такого же мнения придерживается и епископ Адальвард, — ответил конунг. — Кроме того, ты спас епископа из Далбю, и тебе очень признателен за это сам архиепископ.
Мне это не очень понравилось — я не собирался оказывать услуг архиепископу. Кроме того, выкуп за епископа Эгина предложил Эгиль. И я сказал об этом конунгу.
Затем Стейнхель спросил меня о моей семье в Ирландии, и я рассказал все, что мог рассказать.
— Мне кажется, тебе есть смысл снарядить корабли и отправиться за наследством, которое причитается тебе по праву, — сказал конунг.
— Может, оно и так, — ответил я, — но не думаю, что мои родичи захотят мне его отдать.
— Я бы с удовольствием отправился в такой поход, — со смехом заметил Стейнхель.
В Свитьоде я поговорил и с епископом Адальвардом.
Не могу сказать, чтобы он очень мне нравился. В его глазах горел фанатический огонек истинного аскета. Я понял конунга Эмунда, который в свое время прогнал епископа из страны.
Тем не менее мне удавалось находить с ним общий язык — до тех пор, пока я не попросил позволения вновь стать священником.
Тут я выслушал такую отповедь, какую не слышал со времен своего приемного отца, Конна. Это неслыханно, что я, священник, женился. И еще более постыдно, что женатый человек просит разрешения отправлять службу в церкви. И совершенно возмутительно, что я женился на Гуннхильд, которой он сам советовал жить в воздержании. Чтобы искупить грехи — свои собственные и конунга Свейна.
Он благодарил меня за спасение жизни епископа Эгина, и это деяние во многом искупало мои грехи. Так что если мы с Гуннхильд станет жить по отдельности, то вполне возможно, что он и разрешит мне вновь стать священником.
Я ответил, что об этом не может быть и речи.
И я вспомнил строки из Песни Песен царя Соломона о лисах и лисенятах, которые читал в свое время Гуннхильд.
Только дома в Хюсабю Гуннхильд спросила, о чем со мной говорил епископ.
Я ответил, что ни о чем особенном.
Она внимательно посмотрела на меня.
Внезапно я понял, что впервые за время нашего брака не ответил на вопрос Гуннхильд. И рассказал ей обо всем.
— Ты очень хочешь снова стать священником? — спросила Гуннхильд.
— Да. Очень. Ты помнишь наш разговор об искуплении вины и прощении? Ты сама сказала, что искупить вину можно только добрым поступком, а не наложением епитимьи и страданием.
Она кивнула.
— Если я вновь стану священником, у меня появится возможность творить добро. Но епископ ошибается, когда думает, что я откажусь от тебя ради сана священника.
Я улыбнулся:
— Если уж я женился на тебе, то теперь ты так легко от меня не отделаешься.
Гуннхильд помолчала, а потом резко сменила тему разговора:
— Мне показалось, что палаты конунга в Свитьоде очень напоминали дворец Мак-Дато. Все пытались отрезать лучший кусок. А в роли кабана выступила власть. Но я никогда не задумывалась об этом, когда сама была королевой. В то время я тоже принимала участие в дележе.
— Да? — удивился я. — А я думал, ты была к этому равнодушна.
— Не совсем. Я использовала власть, которой так никогда и не испытала Астрид — власть женщины над любящим ее мужчиной.
— Я не замечал, чтобы ты пользовалась этой властью со мной.
— За это надо благодарить Астрид и ее рассказ. Я очень многим ей обязана. И я думаю, что мне надо благодарить не только викингов, что ты никогда не пытался подчинить меня себе.
— Да, ты права, все мы многому научились у Астрид.
— Во всяком случае, теперь мы знаем, что власть делает с людьми.
— Борьба за кабана Мак-Дато, — задумчиво произнес я. — Борьба с ножами в руках за власть. Все пытаются урвать себе кусок побольше, ущемить соседа и одновременно не получить удар ножом в спину. И большинство даже не подозревает, что они ввязались в борьбу…
— О чем ты говоришь? — не поняла Гуннхильд.
— Вспомни Астрид. Она сама не понимала, что ее действиями руководит жажда власти. Да и епископ Гримкель наверняка думал, что старается ради дела Бога… А Тормод Скальд Черных Бровей? Ведь он тоже считал, что желает добра Олаву.
Но в конце зимы к нам в Хюсабю приехал конунг Стейнхель со своей королевой.
Они гостили у нас несколько дней, и перед самым отъездом конунг сказал, что ему нужен ярл. Он внимательно посмотрел на меня.
Я ответил, что многие из достойных воинов мечтают стать ярлами.
Конунг сказал, что думал обо мне. Ведь я был высокого рода и женат на королеве Гуннхильд.
Я заметил, что лучше ему выбрать ярла из гаутов или свеев, а не чужеземца. Но я поблагодарил его за оказанную честь.
Он возразил, что на Ёталанде все меня очень уважают и что мне хорошо известны здешние законы.
В конце беседы он добавил, что очень надеется, что я изменю свое решение.
Я же мог только ответить, что быть его доверенным человеком — большая честь. Что еще я мог сказать?
— Думаю, теперь конунг точно назначит тебя ярлом, — сказала мне после этой беседы Гуннхильд. — А тебе бы этого хотелось?
— Нет. Тогда мы оба — и ты, и я окажемся вовлеченными в борьбу за власть.
— Вот именно, а если я откажусь, то это будет такой большой обидой для конунга, что мы все равно окажемся вовлеченными в эту борьбу, но уже по-другому.
Мы лежали в постели и разговаривали. Мы очень любили эти беседы и могли говорить откровенно, потому что были уверены, что нас никто не слышит.
— Мне все это не нравится, — сказала Гуннхильд. — Астрид оставила нам в наследство нежелание вмешиваться в борьбу конунгов за трон и власть.
— Я тоже не особенно доволен таким вниманием Стейнхеля, — ответил я. — Да и что значит быть ярлом? Это значит быть человеком короля, одолжаться частичкой его власти. Епископ Сигрид говорил Астрид, что власть может быть полезна, если ее используют с благими намерениями. Но ярл служит только королю.
— Может быть, тебе удастся влиять на конунга, — без всякой надежды в голосе сказала Гуннхильд.
— «Как небо в высоте и земля в глубине, так сердца царей — неисповедимы».
— Ты прав, — согласилась Гуннхильд.
— А что касается моего влияния в Ёталанде, то не очень-то я в него верю. Если я только открою рот, все сразу будут смотреть на меня с подозрением как на человека конунга.
— Да.
— Кроме того, великое множество людей станет мне завидовать. А бороться за кусок кабана Мак-Дато я не собираюсь.
— Может, конунг наградит тебя и ты станешь богатым, — с иронией заметила Гуннхильд, — а может, он действительно отправится с тобой в Ирландию, чтобы вернуть тебе отцовское наследство.
— Вот именно. Богатств нам и так достаточно. Да и почестей хватает. Кроме того, я уже был обуреваем ложной гордыней и тщеславием.
Мы много говорили об этом той весной. И чем больше говорили, тем больше убеждались, что мне ни в коем случае не надо соглашаться на службу у конунга. Потому что тогда мы изменим самим себе.
Но что же нам было делать?
Если бы Гуннхильд отправилась со мной в Ирландию, то и там рано или поздно мы бы оказались вовлечены в борьбу за власть. Сын правителя Ирландии не может просто так взять и жениться на вдове шведского конунга. За все приходится платить.
Мы были в безвыходном положении.
И в один прекрасный день, мы поняли, что все наши сложности — лишь внешняя оболочка, скорлупа ореха. Самый главный вопрос мы еще не разрешили.
И речь шла не о нашем благе и счастье, а о том, как мы можем служить Богу и людям.
Только тут мы поняли, как стали близки друг другу. Любовь к Богу и ближнему своему выросла в Гуннхильд в пламя, которое зажгло во мне любовь в ночь после смерти Уродца. Ее любовь передалась мне.
Перед нами открывался новый путь — путь любви к ближнему.
Мы боролись. И говорили об этом, не называя вещей своими именами.
Гуннхильд первой нашла в себе силы сказать:
— Ты должен один отправиться в Ирландию, Ниал. Ты должен стать священником.
— Нет, — резко ответил я. Мне претила мысль уехать от Гуннхильд, женщины из страны Тирнанег.
Но я знал, что она права.
— Я не могу, — прошептал я.
— У тебя есть силы. И у нас нет другого способа служить Богу и людям, — возразила Гуннхильд.
— А что же будет с тобой?
— Я уже думала об этом. Честно говоря, мне не кажется, что епископ Адальвард был прав, когда наложил на меня обет воздержания. И уж тем более не может он говорить о греховности нашего с тобой брака — что он вообще знает о нас? И если я действительно приму обет воздержания, то сделаю это не из-за епископа. Я постараюсь искупить вину — и не только свою. Например, гордыню и жажду власти Адальварда и архиепископа. Я думала о твоих ирландских монахах, которые отправлялись в дальние путешествия, чтобы избежать искушений. Мне кажется, что для этого не обязательно уплывать на одинокий остров.
Она помолчала. Я обнял ее.
— Жизнь без тебя превратится в череду серых дней, — помедлив продолжила Гуннхильд. — Но разве это не участь всех людей? Поэтому всем нам надо искать утешения у Бога. Может быть, мне удастся скрасить серую жизнь других людей. Почему бы мне не начать служить Богу и ближнему своему таким образом?
У меня не было слов. Я подумал, как изменилась Гуннхильд, которая когда-то была готова убить Энунда от скуки. И которая высекла рабыню из-за плохого своего настроения. Она многому научилась — верности и преданности, силе и власти, ответственности и доброте, прощению и любви. Яркое пламя, пылавшее в ее душе, осветила события моей жизни и изменило меня.
— Ты помнишь историю о Скойтине, которую сам же мне и рассказал? — неожиданно спросила Гуннхильд.
Я не помнил — так много всего я рассказывал ей за последние два года.
— Святой Скойтин шел по морю, и навстречу ему на корабле плыл Барра. «Как тебе удается ходить по воде?» — удивился Барра. «Это не вода, а цветущий луг», — ответил Скойтин. Он сорвал красный цветок и бросил его Барре. И спросил: «А как тебе удается плыть по лугу на корабле?» Барра нагнулся, вытащил из моря рыбу и бросил ее Скойтину.
Гуннхильд помолчала, затем продолжила:
— Так и дни будут такими, какими ты захочешь их увидеть. Они могут превратиться в бескрайнее море или цветущий луг.
Я прижал ее к себе. Я знал, что мы приняли решение. И я знал, что в расставании мы станем друг другу еще ближе, чем если бы продолжали жить вместе — в измене самим себе.
Я вспомнил все случившееся за последнее время и понял, что у нас нет другого пути.
«Кем ты хочешь быть? — спрашивает Августин в одном из своих трактатов — Каином или Авелем? И кто из нас найдет в себе силы ответить: „Каином, я встану на путь гордыни и тщеславия“?
Уж лучше тогда мы выберем путь, ведущий нас к смерти.
И все-таки я задаю себе вопрос — что бы произошло с нами, если внешние события жизни не подтолкнули нас к этому решению? Что если бы я остался здесь?
Не стало бы тогда желание власти, которое есть в каждом из нас, преобладающим? Не поддался бы я своим тщеславным устремлениям и не предал бы я самого себя? И не изменили бы мы тогда самим себе, Богу и ближнему своему?
Больше мне нечего рассказать. Я отправляюсь в страну моего детства. Но я не скучаю по Ирландии, как это ни странно.
Зато мое путешествие дало мне возможность освободить тех рабов, кто жаждет свободы.
Я не могу обещать им большего, чем свободу, христианские законы и собственное покровительство в Ирландии. Если это чего-то стоит. И я честно сказал им, что нас может ждать бедность.
В путь со мной отправляется не так уж и много рабов. Лохмач, Иша и их дети. И еще Рейм — который почти никогда ничего не говорит, потому что люди смеются над его хриплым голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29


А-П

П-Я