https://wodolei.ru/catalog/akrilovye_vanny/170na70/
У него было преимущество называться пророком, а у меня такого преимущества не было.
Полог на кровати был откинут, и к нам проникал свет.
В палатах никого не было, но снаружи слышались голоса. Я подумал, о чем сейчас все разговаривают.
Гуннхильд тихо спала рядом, я даже не различал в полутьме черт ее лица.
И я вспомнил все, что случилось за последние недели.
Со дня Святого Николая до Рождества прошло не так уж и много дней. И именно в праздник Святого Николая раб Кефсе преклонил колена пред своей королевой и она повелела ему записывать рассказ Астрид. С того дня меня нес неукротимый шторм, волны кидали меня в разные стороны, и я совершенно растерялся.
Шторм был верным словом, чтобы описать смятение в моей душе. Я почувствовал это еще тогда, в день Святого Николая. И процитировал тогда вису. Сегодня же я вспомнил всю песнь:
Над долиной Пера — гром,
Море выгнулось бугром,
Это буря в бреги бьет,
Лютым голосом ревет,
Потрясая копием!
От Восхода ветер пал,
Волны смял и растрепал,
Мнит он, буйный, на Закат,
Где валы во тьме кипят,
Где огней дневных привал.
От Полуночи второй,
Пал на море ветер злой,
С гиком гонит он валы
Вдаль, где кличут журавли
Над полуденной волной.
От Заката ветер пал,
Прямо в уши грянул шквал,
Мчит, он, шумный, на Восход,
Где из бездны вод растет
Древо солнца, светоч ал.
От Полудня ветер пал,
Остров Скит в волнах пропал,
Пена белая летит
До вершины Калад-Нит,
В плащ одев уступы скал.
Волны клубом, смерч столбом,
Дивен наш плывущий дом,
Дивно страшен океан,
Рвет кормило, дик и рьян,
Кружит в омуте своем.
Скорбный сон, зловещий зрак!
Торжествует лютый враг,
Кони Мананнана ржут,
Ржут и гривами трясут,
В человеках — бледный страх.
Сыне божий, спас мой свят,
Изведи из смертных врат,
Укроти, Владыка Сил,
Этой бури злобный пыл,
Из пучин восставший Ад!
Так все происходило и в моей душе.
Иногда я представлял, что не потерял управления кораблем и любовался необузданной красотой моря. Но по большой части меня бросало из стороны в сторону, без руля и без кормил. Сила шторма была непреодолима, и я ничего не мог с этим поделать.
Но когда мой взгляд вернулся к Гуннхильд, я понял, что моя молитва была услышана. Ее доброта и мягкость, ее ласковая рука на моей груди успокоили меня и спасли от неукротимой стихии.
И Господь, чьи пути неисповедимы, сделал своим орудием женщину!
Если бы он еще ниспослал мне силы сделать ее счастливой!
Я осторожно погладил ее по волосам.
Она проснулась и изумленно посмотрела на меня. Она была в такой же растерянности, как и я, когда проснулся.
Я стал ее ласкать, а ее руки ласково гладили мои шрамы — следы ран и порки.
Она осторожно и нежно гладила шрамы, а затем поцеловала их, один за другим. Я задрожал.
Когда мы слились в единое целое, мы были равноправны, и дарили друг другу свою любовь.
Теперь я знаю, что на свете действительно есть сказочная страна —Тирнанег, где любовь между мужчиной и женщиной не грешна. Она свободна и светла, и любящие не испытывают жажды власти друг над другом.
В первые дни после свадьбы я приходил в себя и набирался сил. Я чувствовал, что выздоравливаю после тяжелой болезни.
И еще я стремился получше разобраться в хозяйстве, ведь теперь мне самому предстояло управлять усадьбой. Хьяртан не даром напомнил мне об этом. По своей прошлой жизни в Ирландии я прекрасно знал, что значит заниматься хозяйством — там у меня была усадьба побольше Хюсабю.
Я смотрел на Хюсабю уже хозяйским глазом и замечал, как много нужно подправить и подлатать.
На следующий день после смерти королевы Астрид Хьяртан с дружинниками присягнули мне на верность. Я сидел на троне рядом с Гуннхильд. И я принял их клятвы, я знал, что таков обычай.
Через несколько дней я попросил Торгильса прийти ко мне.
Я сказал ему, что нужно починить по хозяйству в первую очередь. Он был согласен, но ответил, что рабы и так заняты — кто по хозяйству, а кто в лесу. Тогда я сказал, что имел в виду не рабов, а дружинников и попросил позвать Хьяртана.
Ему я сказал то же самое, и Хьяртан ответил, что дружинники привыкли биться в сражениях, а не работать по хозяйству.
Я спросил, работают ли дружинники на других хуторах Ёталанда или в Исландии, откуда он сам был родом.
Он ответил, что работают. Я заметил, что наш разговор очень забавляет Торгильса.
«Кроме того, — добавил я, — дружинникам стоит немного размяться, а то очень уж они засиделись». Хьяртан, похоже, хотел возразить, но передумал, встретив мой взгляд.
Я стал привыкать отдавать приказы.
А Гуннхильд — Гуннхильд была только рада, когда увидела, что я с легкостью взял управление усадьбой на себя.
Самым неприятным для меня было то, что я вновь оказался хозяином рабов, хотя и обещал никогда больше не иметь их. Закон не позволял мне освободить их, и я не мог продать их — это были люди, к которым я очень привязался. Нас связывало даже нечто большее, чем дружба.
Мне было очень больно, что рабы стали избегать меня, но я их понимал.
И вот однажды я зашел в конюшню посмотреть на коня, подаренного королевой Астрид. Я назвал его Ферлога. Он ходил уже под седлом, и мы подружились.
В конюшне оказался и Лохмач. Он бросил на меня быстрый взгляд и продолжал раздавать лошадям сено.
Я подошел к нему.
— Что угодно господину? — спросил Лохмач.
— Я ел с тобой, носил ту же одежду, что и ты, спал рядом с тобой.
Он вздрогнул.
— Зато сейчас ты одет в одежды хёвдинга, которые тебе положено носить от рождения, и спишь ты в постели королевы, — резко ответил Лохмач.
— Ты прав, и что же нам теперь делать?
— О чем ты?
— О том, как нам обрести справедливость и любовь, которые хотел дать людям Рожденный в яслях. Ты знаешь закон. Я не могу освободить тебя до того, как какая-нибудь свободная семья не захочет принять тебя в члены. А сам я не могу принять тебя в свою семью, не испросив согласия родичей.
Он помолчал, а потом предложил:
— Попытайся тогда изменить закон.
— Попытаюсь. Я не буду молчать на тинге, когда заслужу доверие и уважение. Но что мы можем сделать сейчас?
— Не знаю. Я должен подумать, но зато ты можешь относиться к рабам так, как того хотел наш Господин, который родился в хлеву. И тогда тебе будет чем защитить себя на Последнем суде.
— Обещаю. А ты должен сказать мне, если у вас будут какие-то просьбы.
— Ты говоришь только обо мне или о всех рабах?
— Обо всех. Потому что не все могут говорить так же хорошо, как ты.
— Тогда я сразу же хочу сказать тебе о Бьёрне. Сам он никогда даже не заикнется об этом. У него так болит спина, что он не может спать. А Торгильс загружает его работой, как здорового. И еще я должен сказать об Ише. Он вновь к ней пристает — я имею в виду дружинника, отца ее ребенка. И…
Я заметил, как Лохмач сжал кулаки.
— Хорошо, я скажу Торгильсу, чтобы он делал Бьёрну послабления.
— Может, ты научишь его тачать обувь?
Это была неслыханная наглость, мне стоило разозлиться. Лохмач в ожидании смотрел на меня. Но я расхохотался, а вслед за мной — и Лохмач.
— Может быть. А Ише я постараюсь помочь. Я скажу Хьяртану, что если кто-то из дружинников станет приставать к рабыне, я на тинге потребую возмещения убытков. Думаю, они постараются держаться от женщин подальше.
— Так ты знаешь, что по закону имеешь право на всех рабынь? И что можешь требовать выкуп, если кто-то другой переспит с ними?
— Да, я говорил с Эгилем Эмундссоном.
— Тогда, быть может, тебе известно, что во власти хозяина разрешить рабу жить с рабыней?
— Да, но откуда ты так хорошо знаешь законы?
— Я прислушивался к речам свободных.
— Так почему ты заговорил о последнем праве господина?
— Из-за Иши…— с запинкой произнес Лохмач и впервые за нашу беседу опустил глаза.
— А ты уверен, что она согласится?
— Но ведь ты можешь спросить ее сам.
— Если вы оба согласны, я не буду возражать.
— А ты знаешь, что будешь делать, если у нас родится много детей?
— Уж относить их в лес я точно не собираюсь. Это не по христиански. Да и продавать их мне тоже не захочется.
— Но ведь не можешь же ты вырастить здесь целую рабскую семью, — внимательно посмотрел мне в глаза Лохмач.
Я глубоко вздохнул.
— Что мне ответить тебе, Лохмач? Что люди плохо относятся друг к другу? Могу только обещать, что если мне и придется отдать их, то тогда я постараюсь выбрать добрых и честных людей. И никогда не продам людям, которых я плохо знаю.
Лохмач принялся за прерванную работу, а я вышел во двор.
Мы вновь стали друзьями — и я был этому очень рад. Думаю, что и для Лохмача это было приятным известием. Тем не менее я не чувствовал себя счастливым. Какой прок от законов, рабами которых мы себя чувствуем?
Рудольф вскоре вернулся из Скары, но ничего не сказал, узнав о последних событиях. Мне показалось, что он уже не так ждал епископа Эгина, как прежде.
Может быть, он даже надеялся, что епископ вообще не приедет.
Однако епископ Эгин приехал.
Он приехал, как только смог. За день до праздника святой Епифании.
Вместе с ним приехала свита из четырех человек.
В первый вечер он не задавал вопросов. Хотя и был удивлен, увидев меня на троне. Но на следующее утро он решил поговорить со мной наедине. Я ожидал этого и приказал затопить в трапезной.
Я плохо спал ночью — во мне зародилась и начала приобретать четкие формы одна мысль. Я надеялся.
Гуннхильд обрадовалась, когда я обсудил с ней свой план. Она боялась кары епископа.
И тем не менее я считал, что сначала мне следует поближе познакомиться с епископом Эгином. Или не следует?
— Епископ Эгин, — сказал я, когда мы уселись у стола в трапезной, — я прошу вас меня исповедовать.
— Вы просите об исповеди, чтобы связать меня клятвой неразглашения тайны исповеди? — подозрительно спросил он.
— Нет, — с искренним удивлением ответил я. — Я хочу исповедоваться, потому что пока не получу отпущения грехов, не могу причащаться.
— Тогда говори!
Я начал с рассказа о себе. Последний раз я исповедовался, когда еще не знал Бригиты. Но я рассказал и о ней, и об Уродце, и о Кефсе, и о королеве Астрид. И о тщеславии, которое исковеркало всю мою жизнь.
Он задал несколько вопросов. Он хотел не только знать о моих грехах, но еще и почему я их совершил. И он хотел узнать побольше о нашем браке с Гуннхильд.
Затем он сказал:
— Ниал Уи Лохэйн, вы сами знаете всю серьезность ваших проступков. Вы совершили тяжкие грехи. Но я не сомневаюсь в вашем искреннем раскаянии. И десять лет рабства искупили вашу вину. Я не могу наложить на вас более сурового наказания.
Он немного помолчал и продолжил:
— Но сейчас я хочу поговорить о другом. Вы вступили в брак. К моему великому сожалению. Если бы я приехал сюда раньше, то помешал бы несчастью. Как священник вы не имеете права иметь жену. Наш архиепископ говорил: «Я прошу вас, заклинаю, мои священники, не связывайте себя узами брака с женщиной». И еще он говорил: «Если же вам не удается избежать привязанности к женщине, то помните, что следует быть как можно более воздержанными». Помните об этом. Но я не могу позволить вам считаться священником в нашей стране.
Он вновь помолчал.
— Я отпускаю вам грехи, — наконец произнес епископ.
Я преклонил колена.
Когда я поднялся с пола, он указал на стопку пергаментов на столе. Я не притрагивался к ним после смерти королевы Астрид.
— Это повествование о святом Олаве? То, о котором писал Рудольф?
— Да, рассказ королевы Астрид. Но я не дописал его. Мне было очень трудно вернуться к записям после ее смерти.
— Я бы хотел прочитать рукопись. И я очень прошу вас закончить работу.
— Сегодня, в церковный праздник?
— Да. Я не могу долго оставаться у вас. А мне хотелось прочесть рассказ королевы Астрид до отъезда.
Я нашел записи рассказа Астрид и показал епископу. Он с легкостью разбирал мой почерк, когда я объяснил свои сокращения.
Я поведал ему о своих проблемах с рабами. Сказал, что связан законами.
Он ответил, что с законами предстоит еще много работы. И добавил, что раба намного проще освободить в Дании, чем здесь, но что освобожденным рабам приходится там намного сложнее. Часто они живут в ужасной нищете.
— Мы должны изо всех сил бороться за свободу этих людей, — сказал епископ.
Эгин дочитал рассказ Астрид до своего отъезда.
— Не очень-то это похоже на житие святого, — сказал он, — но я не вижу тут ничего оскорбительного для конунга Олава. Даже если он только на одиннадцатом часу битвы отбросил свой языческий меч, но не будем забывать — последние да будут первыми.
Мы долго сидели и говорили с ним в тот день. Вечерняя служба задержалась.
ЭПИЛОГ
a:o MLXIII. Idus. Jun.
Перед отъездом из Хюсабю я хочу описать события, случившиеся после смерти королевы Астрид на Рождество два с половиной года назад. И я пишу сейчас не только, чтобы рассказать об этих событиях, но и понять их ход и причины.
И еще я пишу в слабой надежде, что мы оба — и королева Гуннхильд и я — ошибаемся и что существует другое решение.
Я почувствовал себя совершенно свободным после исповеди епископу Эгину — быть может, первый раз в жизни. И не только потому, что получил отпущение грехов. Но еще и потому, что сам смог простить все обиды и унижения. И я не знаю, смог ли бы я простить своих обидчиков без помощи Гуннхильд.
Я говорил с ней об этом.
— В моей стране, — сказал я, — священники накладывают на согрешивших тяжелые наказания. Многие откладывают исповедь до последнего — до самой смерти, потому что страшатся отлучения от церкви. Они предпочитают гореть в аду, чем страдать на земле от священников.
— А какие наказания существуют в Ирландии? — спросила Гуннхильд.
— Если человек ранит кого-то не в битве, то его могут приговорить ходить без оружия в течение долгого времени. А для искупления греха неверности муж должен принять обет воздержания.
— Несчастная жена! — тут же откликнулась Гуннхильд. — Сначала она страдает из-за неверности мужа, а затем — из-за его обета.
— Не уверен, что все жены с тобой согласятся.
На это она ничего не сказала.
— Люди слишком часто страдают из-за поступков других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Полог на кровати был откинут, и к нам проникал свет.
В палатах никого не было, но снаружи слышались голоса. Я подумал, о чем сейчас все разговаривают.
Гуннхильд тихо спала рядом, я даже не различал в полутьме черт ее лица.
И я вспомнил все, что случилось за последние недели.
Со дня Святого Николая до Рождества прошло не так уж и много дней. И именно в праздник Святого Николая раб Кефсе преклонил колена пред своей королевой и она повелела ему записывать рассказ Астрид. С того дня меня нес неукротимый шторм, волны кидали меня в разные стороны, и я совершенно растерялся.
Шторм был верным словом, чтобы описать смятение в моей душе. Я почувствовал это еще тогда, в день Святого Николая. И процитировал тогда вису. Сегодня же я вспомнил всю песнь:
Над долиной Пера — гром,
Море выгнулось бугром,
Это буря в бреги бьет,
Лютым голосом ревет,
Потрясая копием!
От Восхода ветер пал,
Волны смял и растрепал,
Мнит он, буйный, на Закат,
Где валы во тьме кипят,
Где огней дневных привал.
От Полуночи второй,
Пал на море ветер злой,
С гиком гонит он валы
Вдаль, где кличут журавли
Над полуденной волной.
От Заката ветер пал,
Прямо в уши грянул шквал,
Мчит, он, шумный, на Восход,
Где из бездны вод растет
Древо солнца, светоч ал.
От Полудня ветер пал,
Остров Скит в волнах пропал,
Пена белая летит
До вершины Калад-Нит,
В плащ одев уступы скал.
Волны клубом, смерч столбом,
Дивен наш плывущий дом,
Дивно страшен океан,
Рвет кормило, дик и рьян,
Кружит в омуте своем.
Скорбный сон, зловещий зрак!
Торжествует лютый враг,
Кони Мананнана ржут,
Ржут и гривами трясут,
В человеках — бледный страх.
Сыне божий, спас мой свят,
Изведи из смертных врат,
Укроти, Владыка Сил,
Этой бури злобный пыл,
Из пучин восставший Ад!
Так все происходило и в моей душе.
Иногда я представлял, что не потерял управления кораблем и любовался необузданной красотой моря. Но по большой части меня бросало из стороны в сторону, без руля и без кормил. Сила шторма была непреодолима, и я ничего не мог с этим поделать.
Но когда мой взгляд вернулся к Гуннхильд, я понял, что моя молитва была услышана. Ее доброта и мягкость, ее ласковая рука на моей груди успокоили меня и спасли от неукротимой стихии.
И Господь, чьи пути неисповедимы, сделал своим орудием женщину!
Если бы он еще ниспослал мне силы сделать ее счастливой!
Я осторожно погладил ее по волосам.
Она проснулась и изумленно посмотрела на меня. Она была в такой же растерянности, как и я, когда проснулся.
Я стал ее ласкать, а ее руки ласково гладили мои шрамы — следы ран и порки.
Она осторожно и нежно гладила шрамы, а затем поцеловала их, один за другим. Я задрожал.
Когда мы слились в единое целое, мы были равноправны, и дарили друг другу свою любовь.
Теперь я знаю, что на свете действительно есть сказочная страна —Тирнанег, где любовь между мужчиной и женщиной не грешна. Она свободна и светла, и любящие не испытывают жажды власти друг над другом.
В первые дни после свадьбы я приходил в себя и набирался сил. Я чувствовал, что выздоравливаю после тяжелой болезни.
И еще я стремился получше разобраться в хозяйстве, ведь теперь мне самому предстояло управлять усадьбой. Хьяртан не даром напомнил мне об этом. По своей прошлой жизни в Ирландии я прекрасно знал, что значит заниматься хозяйством — там у меня была усадьба побольше Хюсабю.
Я смотрел на Хюсабю уже хозяйским глазом и замечал, как много нужно подправить и подлатать.
На следующий день после смерти королевы Астрид Хьяртан с дружинниками присягнули мне на верность. Я сидел на троне рядом с Гуннхильд. И я принял их клятвы, я знал, что таков обычай.
Через несколько дней я попросил Торгильса прийти ко мне.
Я сказал ему, что нужно починить по хозяйству в первую очередь. Он был согласен, но ответил, что рабы и так заняты — кто по хозяйству, а кто в лесу. Тогда я сказал, что имел в виду не рабов, а дружинников и попросил позвать Хьяртана.
Ему я сказал то же самое, и Хьяртан ответил, что дружинники привыкли биться в сражениях, а не работать по хозяйству.
Я спросил, работают ли дружинники на других хуторах Ёталанда или в Исландии, откуда он сам был родом.
Он ответил, что работают. Я заметил, что наш разговор очень забавляет Торгильса.
«Кроме того, — добавил я, — дружинникам стоит немного размяться, а то очень уж они засиделись». Хьяртан, похоже, хотел возразить, но передумал, встретив мой взгляд.
Я стал привыкать отдавать приказы.
А Гуннхильд — Гуннхильд была только рада, когда увидела, что я с легкостью взял управление усадьбой на себя.
Самым неприятным для меня было то, что я вновь оказался хозяином рабов, хотя и обещал никогда больше не иметь их. Закон не позволял мне освободить их, и я не мог продать их — это были люди, к которым я очень привязался. Нас связывало даже нечто большее, чем дружба.
Мне было очень больно, что рабы стали избегать меня, но я их понимал.
И вот однажды я зашел в конюшню посмотреть на коня, подаренного королевой Астрид. Я назвал его Ферлога. Он ходил уже под седлом, и мы подружились.
В конюшне оказался и Лохмач. Он бросил на меня быстрый взгляд и продолжал раздавать лошадям сено.
Я подошел к нему.
— Что угодно господину? — спросил Лохмач.
— Я ел с тобой, носил ту же одежду, что и ты, спал рядом с тобой.
Он вздрогнул.
— Зато сейчас ты одет в одежды хёвдинга, которые тебе положено носить от рождения, и спишь ты в постели королевы, — резко ответил Лохмач.
— Ты прав, и что же нам теперь делать?
— О чем ты?
— О том, как нам обрести справедливость и любовь, которые хотел дать людям Рожденный в яслях. Ты знаешь закон. Я не могу освободить тебя до того, как какая-нибудь свободная семья не захочет принять тебя в члены. А сам я не могу принять тебя в свою семью, не испросив согласия родичей.
Он помолчал, а потом предложил:
— Попытайся тогда изменить закон.
— Попытаюсь. Я не буду молчать на тинге, когда заслужу доверие и уважение. Но что мы можем сделать сейчас?
— Не знаю. Я должен подумать, но зато ты можешь относиться к рабам так, как того хотел наш Господин, который родился в хлеву. И тогда тебе будет чем защитить себя на Последнем суде.
— Обещаю. А ты должен сказать мне, если у вас будут какие-то просьбы.
— Ты говоришь только обо мне или о всех рабах?
— Обо всех. Потому что не все могут говорить так же хорошо, как ты.
— Тогда я сразу же хочу сказать тебе о Бьёрне. Сам он никогда даже не заикнется об этом. У него так болит спина, что он не может спать. А Торгильс загружает его работой, как здорового. И еще я должен сказать об Ише. Он вновь к ней пристает — я имею в виду дружинника, отца ее ребенка. И…
Я заметил, как Лохмач сжал кулаки.
— Хорошо, я скажу Торгильсу, чтобы он делал Бьёрну послабления.
— Может, ты научишь его тачать обувь?
Это была неслыханная наглость, мне стоило разозлиться. Лохмач в ожидании смотрел на меня. Но я расхохотался, а вслед за мной — и Лохмач.
— Может быть. А Ише я постараюсь помочь. Я скажу Хьяртану, что если кто-то из дружинников станет приставать к рабыне, я на тинге потребую возмещения убытков. Думаю, они постараются держаться от женщин подальше.
— Так ты знаешь, что по закону имеешь право на всех рабынь? И что можешь требовать выкуп, если кто-то другой переспит с ними?
— Да, я говорил с Эгилем Эмундссоном.
— Тогда, быть может, тебе известно, что во власти хозяина разрешить рабу жить с рабыней?
— Да, но откуда ты так хорошо знаешь законы?
— Я прислушивался к речам свободных.
— Так почему ты заговорил о последнем праве господина?
— Из-за Иши…— с запинкой произнес Лохмач и впервые за нашу беседу опустил глаза.
— А ты уверен, что она согласится?
— Но ведь ты можешь спросить ее сам.
— Если вы оба согласны, я не буду возражать.
— А ты знаешь, что будешь делать, если у нас родится много детей?
— Уж относить их в лес я точно не собираюсь. Это не по христиански. Да и продавать их мне тоже не захочется.
— Но ведь не можешь же ты вырастить здесь целую рабскую семью, — внимательно посмотрел мне в глаза Лохмач.
Я глубоко вздохнул.
— Что мне ответить тебе, Лохмач? Что люди плохо относятся друг к другу? Могу только обещать, что если мне и придется отдать их, то тогда я постараюсь выбрать добрых и честных людей. И никогда не продам людям, которых я плохо знаю.
Лохмач принялся за прерванную работу, а я вышел во двор.
Мы вновь стали друзьями — и я был этому очень рад. Думаю, что и для Лохмача это было приятным известием. Тем не менее я не чувствовал себя счастливым. Какой прок от законов, рабами которых мы себя чувствуем?
Рудольф вскоре вернулся из Скары, но ничего не сказал, узнав о последних событиях. Мне показалось, что он уже не так ждал епископа Эгина, как прежде.
Может быть, он даже надеялся, что епископ вообще не приедет.
Однако епископ Эгин приехал.
Он приехал, как только смог. За день до праздника святой Епифании.
Вместе с ним приехала свита из четырех человек.
В первый вечер он не задавал вопросов. Хотя и был удивлен, увидев меня на троне. Но на следующее утро он решил поговорить со мной наедине. Я ожидал этого и приказал затопить в трапезной.
Я плохо спал ночью — во мне зародилась и начала приобретать четкие формы одна мысль. Я надеялся.
Гуннхильд обрадовалась, когда я обсудил с ней свой план. Она боялась кары епископа.
И тем не менее я считал, что сначала мне следует поближе познакомиться с епископом Эгином. Или не следует?
— Епископ Эгин, — сказал я, когда мы уселись у стола в трапезной, — я прошу вас меня исповедовать.
— Вы просите об исповеди, чтобы связать меня клятвой неразглашения тайны исповеди? — подозрительно спросил он.
— Нет, — с искренним удивлением ответил я. — Я хочу исповедоваться, потому что пока не получу отпущения грехов, не могу причащаться.
— Тогда говори!
Я начал с рассказа о себе. Последний раз я исповедовался, когда еще не знал Бригиты. Но я рассказал и о ней, и об Уродце, и о Кефсе, и о королеве Астрид. И о тщеславии, которое исковеркало всю мою жизнь.
Он задал несколько вопросов. Он хотел не только знать о моих грехах, но еще и почему я их совершил. И он хотел узнать побольше о нашем браке с Гуннхильд.
Затем он сказал:
— Ниал Уи Лохэйн, вы сами знаете всю серьезность ваших проступков. Вы совершили тяжкие грехи. Но я не сомневаюсь в вашем искреннем раскаянии. И десять лет рабства искупили вашу вину. Я не могу наложить на вас более сурового наказания.
Он немного помолчал и продолжил:
— Но сейчас я хочу поговорить о другом. Вы вступили в брак. К моему великому сожалению. Если бы я приехал сюда раньше, то помешал бы несчастью. Как священник вы не имеете права иметь жену. Наш архиепископ говорил: «Я прошу вас, заклинаю, мои священники, не связывайте себя узами брака с женщиной». И еще он говорил: «Если же вам не удается избежать привязанности к женщине, то помните, что следует быть как можно более воздержанными». Помните об этом. Но я не могу позволить вам считаться священником в нашей стране.
Он вновь помолчал.
— Я отпускаю вам грехи, — наконец произнес епископ.
Я преклонил колена.
Когда я поднялся с пола, он указал на стопку пергаментов на столе. Я не притрагивался к ним после смерти королевы Астрид.
— Это повествование о святом Олаве? То, о котором писал Рудольф?
— Да, рассказ королевы Астрид. Но я не дописал его. Мне было очень трудно вернуться к записям после ее смерти.
— Я бы хотел прочитать рукопись. И я очень прошу вас закончить работу.
— Сегодня, в церковный праздник?
— Да. Я не могу долго оставаться у вас. А мне хотелось прочесть рассказ королевы Астрид до отъезда.
Я нашел записи рассказа Астрид и показал епископу. Он с легкостью разбирал мой почерк, когда я объяснил свои сокращения.
Я поведал ему о своих проблемах с рабами. Сказал, что связан законами.
Он ответил, что с законами предстоит еще много работы. И добавил, что раба намного проще освободить в Дании, чем здесь, но что освобожденным рабам приходится там намного сложнее. Часто они живут в ужасной нищете.
— Мы должны изо всех сил бороться за свободу этих людей, — сказал епископ.
Эгин дочитал рассказ Астрид до своего отъезда.
— Не очень-то это похоже на житие святого, — сказал он, — но я не вижу тут ничего оскорбительного для конунга Олава. Даже если он только на одиннадцатом часу битвы отбросил свой языческий меч, но не будем забывать — последние да будут первыми.
Мы долго сидели и говорили с ним в тот день. Вечерняя служба задержалась.
ЭПИЛОГ
a:o MLXIII. Idus. Jun.
Перед отъездом из Хюсабю я хочу описать события, случившиеся после смерти королевы Астрид на Рождество два с половиной года назад. И я пишу сейчас не только, чтобы рассказать об этих событиях, но и понять их ход и причины.
И еще я пишу в слабой надежде, что мы оба — и королева Гуннхильд и я — ошибаемся и что существует другое решение.
Я почувствовал себя совершенно свободным после исповеди епископу Эгину — быть может, первый раз в жизни. И не только потому, что получил отпущение грехов. Но еще и потому, что сам смог простить все обиды и унижения. И я не знаю, смог ли бы я простить своих обидчиков без помощи Гуннхильд.
Я говорил с ней об этом.
— В моей стране, — сказал я, — священники накладывают на согрешивших тяжелые наказания. Многие откладывают исповедь до последнего — до самой смерти, потому что страшатся отлучения от церкви. Они предпочитают гореть в аду, чем страдать на земле от священников.
— А какие наказания существуют в Ирландии? — спросила Гуннхильд.
— Если человек ранит кого-то не в битве, то его могут приговорить ходить без оружия в течение долгого времени. А для искупления греха неверности муж должен принять обет воздержания.
— Несчастная жена! — тут же откликнулась Гуннхильд. — Сначала она страдает из-за неверности мужа, а затем — из-за его обета.
— Не уверен, что все жены с тобой согласятся.
На это она ничего не сказала.
— Люди слишком часто страдают из-за поступков других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29