Все дело в том, что я потерял уверенность необходимости того, что должен был совершить.
Эта фраза, конечно же, еще больше возбудила любопытство принцессы.
— Я вам приказываю, наконец. Признаете вы за мною такое право, сударь?!
— Всецело. И приказание ваше выполню, но только учтите, что заставляя меня излить мои признания, вы может быть наносите мне непоправимый вред, человеку вам преданному и преданность свою доказавшему.
— Тем не менее, сударь, я поняла, что скрываемая вами тайна имеет ко мне прямое касательство и, стало быть, не одна лишь ваша судьба здесь подразумевается, но также, может быть, и моя честь. Так что, извольте говорить.
Продолжая выражать своим видом крайнюю степень смущения и сомнения, де Труа оглянулся, словно в надежде, что кто-то из придворных догонит их и помешает разговору.
— Я жду.
— Первое мое преступление состоит в том, что я приехал к вам с письмом, и до сих пор не передал.
— Однако!
— Да, Ваше высочество, я никогда не лгал в том, что касается моей персоны, но иногда позволял себе недоговаривать.
— От кого письмо?
— Ваше высочество…
— То есть вы собираетесь и теперь мне его не отдавать?! — возмущение Изабеллы было нешуточным.
Де Труа достал из-под плаща пергаментный свиток.
— Вот оно. Видите, за этот месяц оно даже успело слегка обтрепаться.
Принцесса не удержалась и тут же сорвала печать. Письмоносец вежливо отступил на один шаг делая вид, что его интересуют картины природы позднего палестинского лета! И рассматривать было что. Поверхность пруда была покрыта широкими листьями кувшинок, пропущенное сквозь кроны смоковниц, солнце многочисленными струями обезвреженного света касалось влажной глади, проявляя ее тайно-зеркальные способности. Голоса людей, в июле завязавшие в душной влажности, теперь пользовались чистой августовской звучностью воздуха.
— Вы знаете содержание письма?
— Да, Ваше высочество.
— И знали все это время? Ну конечно же, — усмехнулась принцесса сама себе, — и вы могли все это время скрывать его от меня, де Труа?
Шевалье встал на одно колено и склонил некрасивую голову.
— Я понимаю, что виноват и понимаю до какой степени виноват, но дерзаю просить о том, чтобы вы меня поняли.
Ноздри принцессы раздувались, но не один только гнев был тому виной.
— Говорите.
— Прекрасно осведомленный о планах маркиза Конрада Монферратского, я прибыл в Яффу и не задумываясь выполнил бы его просьбу.
— Что же помешало? — ехидно спросила принцесса.
— Как вы уже, наверное, заметили, Ваше высочество, я человек пытающийся мыслить самостоятельно, и разобрав на месте состояние дел, я решил поступить по своей совести и руководствуясь своим пониманием природы человеческой. Ваш союз с графом Рено уже стал некоей легендой в государстве Иерусалимском и, когда я увидел, что в яви все еще благороднее и величественнее, чем в устах молвы, я рассудил, что не хочу быть разрушителем этого союза, ибо это было бы прегрешением против божеского умысла о человеке.
— Рассуждая о божеском умысле не худо было бы помнить, что находитесь вы здесь по воле умысла человеческого, а именно маркиза Конрада. Как вы могли ослушаться его приказа? Это не укладывается у меня в голове!
Де Труа отрицательно покачал головой.
— Я не состою ни у кого на службе, даже у маркиза. Тем более у маркиза. Стало быть, никому я не подчиняюсь. И взялся выполнить его просьбу, и только просьбу. Но он не брал с меня слова, что я выполню ее при любых обстоятельствах. Мне не вменялось в непременное условие не видеть, не рассуждать, не приходить к самостоятельным выводам.
Изабелла молчала, постукивая свитком пергамента по своей ладони.
— Встаньте.
Де Труа повиновался с благородной медлительностью.
— Не будем впредь говорить об этом.
— О чем, Ваше высочество?
— О том, стоит ли мой легендарный роман с графом Рено, тех благ, что предлагает мне маркиз Монферратский. Отныне я запрещаю вам вторгаться в эту сферу.
— Я понял вас, Ваше высочество, — стоически произнес шевалье де Труа.
— И не смейте мне утаивать демонстрацию своего неудовольствия и навсегда оставьте этот тон. И потом… — Изабелла вдруг язвительно хмыкнула, — откуда у вас в человеке, претендующем на благоразумие, более того на глубокомысленность, такое трепетное отношение к любовным переживаниям. Эта область более приличествует моему трубадуру, нежели вам.
Де Труа насуплено промолчал.
— А-а, должно быть какое-нибудь глубокое сердечное разочарование! Это предположить нетрудно, учитывая вашу внешность, вашу любовь отвергла какая-то привередливая негодница? Но подобное разочарование, как раз, должно было бы, ополчить вас против женщин и чувств, ими вызываемых.
— Ваше наблюдение, что с моей внешностью легко иметь сердечные разочарования, весьма тонко. Я не всегда был таков как сейчас. Я любил, был любим, но после одного пожара… в общем ваше подозрение об «негоднице», верно.
— Не смейте на меня обижаться, ибо у меня и в мыслях не было вас обижать. Я просто говорю то, что вижу.
— Я тоже. Когда чувствую необходимость сделать комплимент, то делаю его.
Изабелла прищурилась.
— Вы дерзите мне. Пусть тонко, но дерзите. Тем не менее я не намерена продолжать эту тему.
— Готов поддерживать любую другую.
Принцесса опять постучала свитком письма по ладони.
— Вот вы мне скажите, до какой степени то, что пишет маркиз, серьезно?
— Я знаю только, что супруга его скончалась. И, стало быть, его намеки о брачном союзе, с церковной точки зрения вполне основательны. Кроме того, всем известно, что среди владетелей нашего королевства маркиз и самый сильный и самый умный. Он бы не сделал предложения, не взвесив все последствия подобного союза.
— Продолжайте.
Де Труа с неохотою продолжил.
— Что тут еще можно сказать. Также как для вас, возвышение принцессы Сибиллы было уязвлением, прежде всего потому, что она никак не могла быть признана серьезной соперницей, так и для маркиза, триумф ничтожного Гюи оскорбителен по тем же причинам. Монферрат всегда и всеми ставился выше Лузиньяна. И если бы не мощь Храма…
Принцесса подняла руку.
— Теперь скажите мне, не уловка ли это?
Де Труа пожал плечами.
— Я не могу влезть в душу маркизу и разглядеть во мраке, коим напитана всякая человеческая душа, что либо отчетливое. За одно могу ручаться, что послание это писано собственноручно маркизом Монферратским и даже в моем присутствии.
Закусив задумчиво верхнюю губу, принцесса сделала несколько шагов по дорожке.
— Ваше высочество, вы велите вашему мажордому Данже порыться в бумагах, не может там не оказаться какого-нибудь послания от маркиза. Сличите.
— Сличим, сличим, — продолжая задумчивое дефилирование, пробормотала принцесса.
— А что касается вашего опасения…
— Какого опасения?
— Вы ведь сейчас озабочены мыслью, не есть ли это способ скомпрометировать вас перед вашею сестрой, не так ли?
Принцесса обернулась.
— И что?
— Если рассуждать логически, то маловероятно. Для чего маркизу подвергать себя риску быть разоблаченным. Ведь это он к вам пишет, а не наоборот. Ведь вы можете добиться к себе благосклонного расположения новой королевы, послать письмо марки за ей. Так зачем ему рисковать, когда вы сейчас, говоря откровенно, никакой серьезной опасности для Иерусалимского двора не представляете.
— Сказано, хоть и обидно, но справедливо. Не такая я сейчас птица, чтобы тратить на меня стрелу. Так вы советуете мне довериться маркизу?
Де Труа почувствовал, что слегка перегнул палку.
— Я просто честно и до конца высказал свои соображения. О моем высшем мнении вам известно. Я бы повторил его сызнова, но изъясняться на эту тему, вами же не велено.
— Правильно, — сказала Изабелла, — я еще ничего не решила. Мои письменные сношения с маркизом, даже самые невинные, стали бы оскорблением для графа Рено. Он слишком дорог для меня.
— Слава Господу нашему, кажется я не ошибся в вас, — преувеличено радостно всплеснул руками де Труа, — разве можно сравнить любовь и власть. То счастье, то тихое, полноценное счастье, что дает нам любовь…
Принцесса остановила его излияния надменным взглядом.
— Не спешите. Я еще ничего не решила.
Оставив принцессу в состоянии приятной задумчивости, де Труа вскочил в седло своего коня, щедро угостившегося овсом на дворцовой конюшне и, в сопровождении верного Гизо поскакал на окраину города, где отыскал дом, сложенный из плит светлого ракушечника с узкими бойницеобразными окнами. Когда-то в этом районе селились небогатые финикийские купцы и чины из местной мусульманской администрации. После латинского завоевания, район этот, по непонятным причинам, стал хиреть и по местным поверьям стал считаться нечистым. Улицы заросли по большей части бурьяном, в запущенных апельсиновых и грушевых садах гулял ветер. Одну из таких полузаброшенных вилл занимала госпожа Жильсон. Вокруг дома валялась в густой тени охрана — шестеро ленивых на вид, — но знающих свое дело вооруженных людей. На появление де Труа с оруженосцем они не отреагировали никак — высшая степень почтительности, они показывали, что находятся с господином носителем странного лица в разных мирах, никак не пересекающихся.
Внутри прибежище госпожи Жильсон не выглядело похожим на тюрьму. Эта обольстительная авантюристка всегда стремилась обеспечить себе максимум комфорта.
Стены алькова были задрапированы настоящим китайским шелком, который стоил немногим дешевле листового серебра, по углам стояли плоские эллинистические светильники, завезенные в эти места еще вельможами Селевка, а после перенятые светской палестинской знатью. Хозяйка сидела на ложе, покрытом шкурами рысей.
Госпожу Жильсон трудно было назвать красавицей в прямом смысле слова, но нельзя было не признать обольстительной. Искусством нравиться мужчинам она владела в совершенстве. Она пыталась, на всякий случай, пробудить интерес к себе даже в тех из них, которых боялась. Де Труа эта ее особенность смешила, но он своей иронии старался не обнаруживать, делал вид, что не понимает смысл ее кокетства.
— Вы все сделали как я велел? — спросил он входя.
— Да, — с деланной робостью в голосе ответила она, поправляя тонкую диадему на своих волосах.
— Когда он должен приехать?
— Я написала ему, что жду его всегда, и что мое сердце…
— Но так можно просидеть здесь и прождать целый день.
Госпожа Жильсон надула губы.
— Мое письмо не могло оставить его равнодушным…
Де Труа поморщился, красавица замолкла.
— Вы твердо запомнили откуда у вас эти документы?
— Если вы не считаете меня неотразимой женщиной, это не дает вам право сомневаться в прочих моих достоинствах. Я оказала ордену столько услуг, иногда такого рода…
И этот монолог ей не суждено было договорить, два раза ее прерывал этот урод, а теперь это сделал приближающийся стук копыт.
— Гизо! — крикнул де Труа.
Юноша появился мгновенно.
— Скажи этим дикарям, чтобы они попридержали свои топоры.
Оруженосец бесшумно исчез.
Де Труа отогнул драпировку и открыл небольшую потайную дверь. Прежде чем в ней исчезнуть, обернулся и погрозил госпоже Жильсон своим неправильно сросшимся пальцем.
Граф Рено Шатильонский вошел в изящный альков тамплиерской шпионки походкой только что ожившей каменной статуи. Одежда его была покрыта пылью так, что каждым движением он рождал вокруг себя облака. Глаза смотрели выжидающе и проницательно.
— О, Рено, как ты запылился, я прикажу принести тебе умыться?
— Где письма? — глухо спросил граф.
— Мы не виделись больше года, неужели ты не хочешь вспомнить о… — жалобно спросила хозяйка, пытаясь принять позу пособлазнительней.
— Письма! — Рено шагнул вперед, протягивая свою рыцарскую пятерню.
— Но, Рено, это, наконец, обидно, — любая другая женщина нестерпимо страдала бы осознавая до какой степени бессильно ее кокетство. Впрочем, кто знает, может быть разочарование и отчаяние появившееся в облике госпожи Жильсон было, отчасти, искренним.
— Я отдам их тебе, но только в обмен на проведенную со мною ночь, — с жалким вызовом сказала шпионка. Так ей было велено. Граф посмотрел на нее как на полоумную.
— Если ты немедленно не предъявишь то, ради чего я сюда приехал, я тебя задушу вот этой самой рукою. О том как я бросаю слова на ветер, ты знаешь.
— О, Рено, — сдавленно прошептала госпожа Жильсон, — письма там.
— Где там! ?
— Под светильником.
Рено в два шага оказался рядом с тайником, резко наклонил его и из-под широкой бронзовой пяты светильника достал несколько расправленных листов пергамента. Из наклоненного светильника хлынуло горящее масло. Шелк драпировки вспыхнул. Хозяйка истошно завизжала. Не обращая на это никакого внимания, граф Рено вышел вон. На крик госпожи прибежали слуги и кое-как потушили занимавшийся пожар.
Явился и де Труа из своего тайника.
Шпионка плакала, она сама не знала чего ей больше жаль, дорогой драпировки или сорвавшегося свидания.
— Не плачьте, — брезгливо сказал де Труа, — вы даже не представляете, как вы ему отомстили за его небрежность.
— Как дорого бы я заплатила, чтобы не иметь нужды мстить ему, — вздохнула госпожа Жильсон.
Де Труа не рассчитывал на то, что несколько старых писем Изабеллы к Гюи Лузиньянскому расстроят отношения графа с принцессой. Он думал, что несмотря на всю свою вспыльчивость граф Рено даже не покажет своей возлюбленной, что эти письма у него. Эти слишком умственные, слишком деловые, но все же признания в любви, сделанные его обожаемой и столь пылкой в своих чувствах Изабеллой другому мужчине, лягут на самое дно его души и станут исподволь разрушать, начавшее было восстанавливаться, здание.
Резонно было бы спросить: для чего он сам своими первыми шагами по прибытию в Яффу дал толчок к восстановлению их отношений. Такой вопрос задал бы де Труа тот, кто имеет поверхностное представление о складе человеческой души. На первый взгляд да, чего проще — люди и так в разлуке, в разрыве, еще один маленький толчок, скажем, в виде тех же писем, и они разойдутся навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78