Таверны, балаганы, постоялые дворы, цирки, все гудело. Вольные художники и мелкие авантюристы собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.
Сэкономив на Сибилле, Бодуэн смог выделить Изабелле вполне приличное содержание, но только сама принцесса и ее мажордом, худой и фантастически ей преданный эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает этого «приличного» содержания.
Беседы на финансовые темы велись обычно рано поутру, когда развеселая и полупьяная рыцарская братия лишь укладывалась спать, а в городе и во дворце поселялась относительная тишина.
Изабелла как всегда, сама просматривала все бумаги, и они ей, как правило, не нравились.
— Это что такое, Данже? Это что, опять?! Я ведь кажется говорила тебе…
— Да, Ваше высочество, — покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом.
— Тысяча двести бизантов?
— Это с учетом пени и налога.
— И каков же налог?
Мажордом опять покряхтел.
— Две пятых, Ваше высочество. В месяц.
— Почему же две пятых? Такого налога быть не может, они сошли с ума!
— Они говорят, что брать с вас меньше они просто стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.
Изабелла встала из-за изящного антиохийского столика, заваленного бумагами, и, нервно пройдясь по комнате, швырнула бумагу в пасть тлеющего камина.
— Что ты мне приготовил еще?
— Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил вчера на пристани лошадь кипрского купца.
— Чем же ему не понравилась лошадь?
— Думаю, Ваше высочество, барон просто не попал по всаднику.
Изабелла усмехнулась, обнажив ровные, аккуратные зубы.
— Велите де Овернье заплатить за эту лошадь.
— Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято, с благородным возмущением, отвергать.
— Если бы барон зарубил самого купца, а тот случайно находился при оружии, в таком поступке можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — просто имущество. Достойно ли имени де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив смерть этой лошади барону, мы, тем самым, признаем, что родовитый человек способен совершать поступки, не согласующиеся с рыцарской честью.
— А-а, — прозревая, протянул мажордом.
— Вот именно. Де Овернье — одна из самых блестящих фигур моего «царствования», мне не хотелось бы его огорчать, посему, разрешаю ему заплатить.
— Понятно, — кивнул Данже, — этот кипрский купец ошалеет от неожиданной милости.
— Что значит неожиданной? И впредь повелеваю подобные дела разрешать таким образом. И потрудитесь всем, кто способен хоть что-то понимать, растолковать смысл моего решения. Что же касается Кипра…
Понятливый эльзасец даже не дал госпоже договорить:
— Кипр молчит.
— Это, наконец, странно. Во время нашей последней встречи Гюи Лузиньян не произвел на меня впечатление молчаливого человека.
Принцесса в задумчивости теребила свой каштановый локон.
— Это все?
— Все, Ваше высочество.
Мажордом собрал пергаменты и направился к выходу из будуара. Остановился.
— Насколько я понял, у иудеев мы больше не одалживаемся. Все таки две пятых… Тамплиеры дают деньги под десятую долю и неограниченно…
Изабелла бросила задумчивый взгляд в сторону разгоревшегося камина.
— Нет, Данже, ты не прав. Занимать нам и впредь придется у иудеев, и даже, если они потребуют больше двух пятых.
На лице мажордома появилось внимающее выражение.
— Иудеям, в крайнем случае, можно и не отдавать, а тамплиерам отдавать придется в любом случае.
В бело-красную залу дворца великого магистра Рено Шатильонский вошел в ярости. В помещении находилось два человека — сам граф де Торрож и брат Гийом. Им без всякого вступления и начал излагать причины своего раздражения граф Рено.
— …как какого-нибудь поваренка в корзине возили по улицам города! В простой мужицкой телеге! Меня, предки которого пировали за одним столом с Карлом Великим! Вы не могли этого не знать, вы хотели меня унизить сознательно. Вы меня можете убить, но никто не дал вам права меня унижать!
Граф Рено был громадного роста, статен, с пышной гармоничной бородой, одним словом великолепный образец латинского рыцаря. Пьяница, забияка, мот, нахал, бабник, оставалось выяснить не дурак ли он.
— Присядьте, сударь, — мягко сказал великий магистр.
Подвигав усами, Рено Шатильонский молча опустился на деревянный табурет, широко расставил ноги и вызывающе оперся правой рукой о правое колено. Одет он был так, как и можно было ожидать от человека, проведшего неделю в подземной тюрьме. Узкие, по последней моде, шоссы продраны во многих местах, от когда-то роскошного блио остались одни лохмотья, почти не прикрывающие штаны-брэ. Только острые длинные пигаши торчали гордо и независимо. Появление обуви с загнутыми носами было связано с именем графа Анжуйского, желавшего скрыть уродливую форму стопы. Демонстрируя приверженность Анжуйской моде, граф Рено в известном смысле бросал вызов руководству тамплиеров, которое в последнее время склонно было делать ставку на Плантагенетов.
— В корзине вас сюда доставили, сударь, исключительно ради вашей безопасности, — вступил в разговор брат Гийом.
— Я уже сказал вам, что умереть готов, быть униженным — не желаю, — Рено максимально выпрямил и без того прямую спину.
— Разве можно унизить дружеским участием? — брат Гийом встал из-за стола, — мы прибегли к подобному, согласен, несколько непривычному способу вашей, м-м, доставки, боясь, что при любом другом вас могли бы распознать. Внешность ваша весьма примечательна. И донести его величеству.
— И что же?! — с вызовом спросил рыцарь. — И почему это нашего, Богом спасаемого монарха должно было заинтересовать известие о том, что граф Рено Шатильон разъезжает по его столице?
— А вот почему, — брат Гийом взял со стола лист бумаги с большой королевской печатью и помахал им в воздухе.
— Что это?
— Что это?! — прорычал вдруг великий магистр. — Это королевский указ, в нем написано, что Рено Шатильонский должен быть немедленно казнен. Человек, которого вы имели счастье зарубить неделю назад, оказался никем иным как графом де Санти, неаполитанским дворянином, которому его величество благоволил и даже, кажется, был чем-то обязан.
Брови графа Рено сдвинулись на переносице. Де Торрож продолжал:
— Итак, великолепная карьера блистательного бретера и повесы может считаться законченной. Вы задели короля, может быть и сами того не зная. Но это уже ничего но меняет.
Рено Шатильонский молча поиграл желваками, заметно помрачнел, потом спросил:
— Почему этот пергамент у вас, а не у начальника стражи? — и тут же добавил не давая собеседникам времени, чтобы ответить. — Что вам от меня нужно?
Граф де Торрож улыбнулся.
— Ну, слава Богу, приятно, когда понимают с полуслова. Вы оказывается не только умеете махать мечом, но и шевелить мозгами.
Рено поморщился.
— Несмотря на то, граф, что у вас в руках находится указ о моей смерти, я просил бы вас воздержаться от фамильярностей. И не ведите себя так, будто я уже согласился на ваше предложение. Если оно окажется очень уж гнусным, я могу отказаться. Понятно?
Лицо великого магистра побагровело от такой наглости, но гнев его не успел пролиться, брат Гийом быстро и умело перехватил нить беседы.
— Не надо думать о нас как об исчадиях ада, — улыбнулся он, — это как-то, по-детски. А в продолжение темы, скажу, что помимо этого пергамента у нас есть и несколько других. Другими словами, мы решили оказать вам и ещё одну услугу, то есть скупили все ваши долги. И как люди уравновешенные, конечно же мы не станем требовать, чтобы вы немедленно начинали с нами рассчитываться. Вы меня поняли?
Рено Шатильонский отвел глаза и шумно втянул воздух.
— Что же касается того, что мы у вас попросим, то лишь самый неблагодарный или очень уж странный человек может счесть это поручение неприятным, или хотя бы обременительным.
— Извольте говорить яснее.
Брат Гийом потер указательным пальцем кончик своего носа.
— Вам придется поехать в Яффу, ко «двору» принцессы Изабеллы, и сделать так, чтобы она увлеклась вами. Надеюсь, вам хорошо известно, до какой степени Изабелла не страшилище, плюс к этому она не старуха и не святоша. Поэтому мы вправе считать это поручение и приятным, и выполнимым. У вас будут расходы, ибо после Иерусалимской тюрьмы вы захотите сменить экипировку, поэтому… вот.
С этими словами брат Гийом достал из стоящего на столе эбенового ящика большой кошель потертой кожи и бросил на столешницу. Внутри что-то приятно звякнуло.
— Здесь двести мараведисов. Согласитесь, мы достаточно высоко ценим услуги человека, чьи предки сиживали за одним столом с Карлом Великим.
— Как бы там ни было, я прошу вас оставить моих предков в покое.
— Отправляйтесь, граф, отправляйтесь, — прогудел великий магистр.
Когда заносчивый Рено вышел из красно-белой залы, подбрасывая на широкой ладони кошель с деньгами, некоторое время стояла тишина. Нарушил ее граф де Торрож.
— Сказать честно, я не слишком верю в успех этого предприятия. Девчонка, говорят, довольно умна, и потом, эта ее страсть к Лузиньяну…
— Вы правы, мессир, но только с одной стороны. Уму и проницательности принцессы Изабеллы могли бы позавидовать многие государственные мужи. Именно поэтому, она и остановила выбор на Гюи, ведь за ним стоит Ричард. Но я уверен, что подлинной страсти тут нет.
— Вы считаете страсть к власти не подлинной? — удивленно спросил де Торрож.
Брат Гийом улыбнулся.
— Хорошо сказано, мессир. Но я имел в виду нечто другое. Тяга Изабеллы к Гюи, на мой взгляд, носит исключительно политический характер. Брак с ним скорее, чем что-либо другое может ей доставить Иерусалимский трон. Я читал ее письма на Кипр. Они слишком разумные, истинно влюбленная женщина пишет не так.
— Как ты их добыл?
— Странно было бы, если бы я не нашел такой возможности.
Де Торрож усмехнулся и приложил руку к своей вечно раздраженной печени.
— Пожалуй.
— Так вот, мессир, сейчас Изабелла, при всем своем уме, находится как бы в раздвоенном состоянии. Мысли ее на Кипре, в перспективе на Иерусалимском троне, а чувства бродят сами по себе. И появление перед ее глазами такого самца, как наш благородный негодяй Рено, не может этих чувств не всколыхнуть. Говорят, он мастер в обстряпывании сердечных дел. Вот мы и посмотрим, какая из двух страстей, к власти или к мужчине, возобладает. Нам, как вы понимаете, выгоднее, чтобы сильнее оказалась вторая.
— Да, — пробормотал до Торрож, — такая штучка как, Изабелла на здешнем престоле, нас устроить не может.
— Своевольна, слишком своевольна, и стало быть захочет править сама.
— Н-да. А что Сибилла?
— Сегодня она получит первое письмо от неизвестного поклонника. Я убежден, что она не станет читать его далее первой фразы «О, прекрасная дама». Она немедленно изорвет его в порыве целомудренной ярости. И так она поступит с первыми десятью или пятнадцатью письмами. Само их чтение будет ей казаться грехопадением.
— А не отдаст ли она их этому мерзавцу Савари?
— Ни в коем случае, мессир. Она очень дорожит своим образом безгрешной и кроткой натуры. Она хочет, чтобы ее считали полусвятой. Такой девушке не могут приходить куртуазные письма. Она будет сама истреблять их во пламени одинокой свечи, дрожа от ангельского гнева. Но страшный яд любопытства будет разъедать ее душу все сильней и сильней. И вот на пятнадцатый день она не получит очередного письма. Де Торрож поднял удивленные глаза на самозабвенно рассуждающего монаха.
— И что?
— А то, что ее охватит ужас, она решит, что писем больше не будет. И когда, после трехдневного перерыва, она получит шестнадцатое послание и увидит, что на нем темное пятно, и поймет, что это, скорей всего, капля крови… Д'Амьен и этот негодяй Савари проиграли!
— Она прочтет письмо?
— Именно, и этого нам будет достаточно. Ибо аргументы амура всегда убедительнее аргументов святого.
Великий магистр взял со стола большую серебряную кружку с крышкой, откинул крышку и сделал несколько больших, смачных глотков.
— Ты знаешь, не сказал бы, что мне очень уж помогает составленное тобой пойло.
— Есть только одно лекарство, действующее мгновенно.
— Какое?
— Яд.
Де Торрож сделал еще несколько глотков.
— Я умом понимаю, что нам выгоднее сделать королевой эту богомольную гусыню, и вместе с тем жаль, что мы не можем прибрать к рукам эту бойкую девчонку, ее сестрицу. Жаль ее спихивать в помойную яму, которой является постель этого негодяя Рено.
— Настоящая королева на Иерусалимском троне — слишком большая роскошь для нас, мессир. Предпочтительнее пасти гусей, чем укрощать львиц.
Великий магистр постучал желтым панцирным ногтем по серебряной кружке.
— Прав-то ты прав, только не помогает мне твое зелье.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ГОД СОБАКИ
Издавна, богатые палестинцы для охраны своих городских усадеб заводили особых собак, огромных вислоухих чудищ с черной спиной, пепельными лапами и желтыми, почти фосфорического блеска глазами.
Завезли их сюда еще македоняне и прижились эти звери на новом месте отлично, скрестились с аравийскими волкодавами и стали незаменимым оружием в борьбе с ночными грабителями.
Во дворе любого сирийского купца, иудейского менялы, назареянина-домовладельца бегало два-три таких монстра. Они были соответствующим образом натасканы. Сначала поднимали лай при появлении чужака, а потом молча впивались ему в причинное место. Поэтому мелкое ворье, заслышав характерный приглушенный лай за глинобитной стеной, поспешно уносило ноги во избежание кровавых неприятностей. Отравить этих тварей также было чрезвычайно трудно, они были так приучены, что брали пищу только из рук хозяина.
Весельчак Анри придумал-таки одну уловку: на стену, ограждающую заснувшую усадебку, взбирается один из его людей, собаки с лаем кидаются к нему, он дразнит их, свесив за ограду ноги, доводит псов до неистовости, в это время рядом с ним на стене появляются два арбалетчика и расстреливают их в упор. Дальше все просто — через ограду переваливается вся шайка и начинает делать то, чем занималась всю предыдущую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78