«К чему тогда было посвящать в дело меня, лишнего человека, а не запустить через стену самого Скворца?» — спросил я.
«За Али следят прилежней, чем за любым из братьев, — ничуть не обижаясь, пояснил рыцарь Милон. — Али не выдаст меня. Джибавии не выдают тайн. Ему я доверяю почти так же, как тебе, Лев».
Тут за малую часть ночи я узнал столько нового и необыкновенного, что будто бы весь мир повернулся передо мной другой, запретной своей стороной, а звезды на небе поменялись местами и сложились в таинственное мерцание слов, гласящих, что все пределы грешной земли, видимые с вершины горы Арарат, где причалила галера нашего праотца Ноя, подвластны не царям и военачальникам, а нищим бродягам-дервишам. О них, разумеется, необходим особый рассказ, и, если молодой Цезарь того пожелает, я постараюсь удовлетворить его любопытство по окончании этой истории.
Тот самый писец Али, как искусный механик, и повернул в судьбе рыцаря главный ее рычаг, казалось бы, давно уж заржавевший. Борода рыцаря Милона серебром была куда богаче бороды нашего доблестного Агамемнона, и я все никак не мог вообразить, что суровые и потускневшие в боях доспехи могут скрывать столь чувствительное сердце.
Так вот однажды Али-Скворец подошел к рыцарю Милону и шепнул ему на ухо, что в крепости прислуживает молодая рабыня, происходящая из знатного бедуинского рода. Зная, что рыцарь Милон пользуется большей свободой поведения, нежели другие братья по Ордену, Али просил его присмотреть за девушкой, которую в скором времени обещали выкупить родственники, и стать как бы ее тайной защитой от опасностей, что могут подстерегать девушку-иноверку во вражеском лагере.
Рыцарь Милон имел некие основания уважать суфиев, а писец Али несомненно являлся таковым. Короче говоря, рыцарь Милон сказал ему, что готов на время взять под защиту честь полонянки, хоть и неверной. Каково же было его изумление, когда по истечении месяца учтивых забот, девушка осмелилась снять покрывало в присутствии иноверца, и он увидел, что черты ее прекрасны и сама она даже напоминает некую даму, которой некогда принадлежало сердце рыцаря Милона в пору его скитаний по Европе и пребывания в стенах Флоренции.
— Флоренции?! — воскликнул тут рыцарь Эд, перебив рассказ наместника. — Ведь мой отец провел часть своей жизни в Италии! И не где-нибудь, а именно в этом чудесном городе!
— Вот видишь, друг мой Персей, — развел руками Лев Кавасит. — Мир не только тесен, но и кружится, подобно водовороту увлекая предметы в узкую воронку. Могу только повторить еще раз, что твой доблестный отец Жиль де Морей недолюбливал Милона Безродного, хотя оба были людьми отлитыми из одного благородного сплава. Возможно, какие-то общие воспоминания мешали им сойтись накоротко вплоть до последнего дня великой Акры.
Затем наместник Халдии продолжил свой рассказ.
Некоторое время рыцарь Милон прилежно исполнял обещание, данное им Али. Спустя еще какой-то срок он стал исполнять обещание очень прилежно.
Как вы понимаете, служение прекрасной Даме происходило не на поле рыцарского турнира, где повелительнице своего сердца можно кланяться издалека, не подвергая себя ни угрожающей близости, ни опасному уединению. Здесь оно, это служение, расцветало в узких каморках ткацких служб, где легко дотянуться рукой до любой из четырех стен. Девушка почти не выходила из своей клетки по многим причинам, между прочим стесняясь и своего изъяна: она была глухонемой.
Не слышать от иноверки чужой сарацинской речи — это уже полпути до признания ее не слишком чужеродной по крови. Впрочем, это мое личное мнение и не более того.
Итак, пропасть между исповеданиями веры, а заодно и положениями среди людей, оказалась хоть и бездонной, однако — настолько узкой, что, споткнувшись на одном краю, ничего не стоило угодить всем телом прямо на противоположный.
В один из дней произошло нечто, чего рыцарь Милон не смог объяснить сколь-нибудь вразумительно. Он несколько раз повторил, что на него нашло затмение. Признаться, я сомневаюсь, что имел место некий заговор с применением приворотного зелья.
— Или же пещерной омелы, — теперь уже я сам невольно вставил слово, поскольку всякие упоминания о глухонемых невольницах теперь вызывали у меня чувство настороженности.
— Пещерной омелы? — переспросил наместник, вновь приглядываясь ко мне с нескрываемым любопытством. — В этом я разбираюсь плохо. Куда лучше — в человеческих глазах. Я видел глаза той рабыни и ее брови. Поверьте мне, доблестное светило Кипра, что Бог недаром лишил ее сладкого голоса. В противном случае Акра рухнула бы безо всякого сопротивления. Сочетание прекрасного голоса с невиданной красотой означало бы соединение огня с дьявольской смесью селитры и серы, вспыхивающей, как сотня молний.
Между тем, история рыцаря Милона Безродного была уже близка к завершению.
И вот на следующее утро после моей вылазки к сарацинам последовала расплата рыцаря Милона за утрату священного плаща. В полном соответствии с параграфом Устава, он был изгнан из Ордена.
Но надо заметить, что рыцарь Милон имел возможность без особого труда вернуть свое былое достоинство. Для этого было необходимо простоять три дня на коленях посреди оружейного двора, громогласно произнося слова раскаяния.
Учитывая возраст и заслуги рыцаря Милона перед Орденом, комтур Акры сократил епитимью до одного дня. Однако рыцарь Милон с присущей ему твердостью отверг всякие к себе поблажки и заявил перед лицом капитула, что грех его слишком велик и не может быть заглажен за один или даже за три дня, а к тому же сам он слишком стар, чтобы выстаивать на коленях перед братьями, которые годятся ему в сыновья. Засим он подал просьбу либо утвердить его окончательное изгнание из пределов, подвластных Ордену, либо оставить его на положении простого доната, то есть мирского человека, добровольно оказывающего различные услуги Ордену.
Капитул, оставшийся в недоумении, постановил второе. Комтур долго и настойчиво допытывался у рыцаря Милона, при каких-таких загадочных обстоятельствах у него, опытного рыцаря, хватило умения утратить свой плащ в мирное время на ровной площади, которую можно исходить за час, и я сам посоветовал рыцарю Милону признаться, что известный пьянчуга-грек совратил его с пути истинного и вся беда началась с одной тайной попойки. Чем отговорился рыцарь Милон, я так и не узнал, но гнев комтура так и не разразился молнией над моей плешивой головой.
С того дня рыцарь Милон стал ходить в черной, грубой одежде, как монах. Комтур, однако, запретил ему заниматься работами, предназначенными для простолюдинов, и даже — поднимать тяжести.
Милон Безродный продолжал упражнять воинов на оружейном дворе до того рокового утра, когда ваш покорный слуга очутился на греческом корабле, в спешке и панике отплывавшем от пристани Акры, а рыцари Жиль де Морей и Милон Безродный поднялись на высоту самой высокой доблести, чтобы со стен высокой башни обозреть грешный мир и полчища сарацин, что, как муравьи, облепили со всех сторон Акру и уже подтачивали основание последней христианской цитадели на Святой Земле.
— Да, отец достойно кончил свои дни, — глубоко вздохнув, проговорил рыцарь Эд де Морей, и я заметил, что в его глазах блестят слезы. — Я предпочел бы остаться с ними обоими на главной башне Акры, чем продолжать это бесконечное движение по лабиринту тайн и заговоров. Увы, судьба распоряжается так, что и поныне приходится доверять пению скворцов. Ты очень удивил меня, Лев. Я ничего не знал ни о том, что этот Милон Безродный мог знать моего отца еще с Флоренции, ни тем более об этом странном ребенке. История Милона встревожила мое сердце, ибо весьма напоминает историю моего отца и, возможно, даже бросает свет на его собственные тайны, которые он таил от меня. В этом сходстве я различаю некий знак свыше.
— Свыше ли? — выразил Лев Кавасит некое сомнение, не понятное поначалу ни мне, ни рыцарю Эду. — Возможно, сходен механизм искушений, но чьей рукой он собран, этот механизм, надо бы проверить. Только как проверишь?
— Имя того престарелого родственника, который принял ребенка, осталось безвестным? — подал я голос.
— Как ни странно, я его запомнил, — хитро улыбнувшись, сказал наместник. — Этот же вопрос я задал в ту ночь рыцарю Милону, а тот накануне — Али Скворцу, и рыцарь Милон сказал мне, что старика называют Хасан Добрая Ночь, а на это я только и ответил Милону, что ночь действительно выдалась доброй.
Мы переглянулись с рыцарем Эдом, и по его выражению я определил, что дервиш по прозвищу Добрая Ночь ему не известен так же, как и тот суфий, который был моим проводником в Конью.
— Любезный повелитель Халдии, — обратился я к наместнику, — как мне стало понятно из вашего рассказа, мои черты и повадки напоминают вам того таинственного рыцаря Милона Безродного, которого знали вы и отец достойного комтура Эда.
— Именно так, мой драгоценный гость Робер, — подтвердил наместник, — и я подумал, не являетесь ли вы его родственником, а если так, то не узнаем ли мы наконец его высокородное происхождение.
Самым краем взора я заметил некую тревожную перемену в рыцаре Эде и, присмотревшись к нему с большим тщанием, внезапно разгадал тайный смысл происходящего за этой роскошной трапезой, и только лишь — первый тайный смысл, за которым, как за первой подкладкой купеческого кафтана, могли найтись и другие, стоящие подороже.
Итак, будь я чист в своем прошлом, достаточно наивен и достаточно высокороден, то несомненно должен был бы вспылить, ведь грек настойчиво намекал на мою возможную родственную связь с человеком, по природе, возможно, доблестным и великодушным, но все же носившим прозвище Безродный. Проявляя неописуемое гостеприимство, грек открыто, на виду у комтура, который был здесь залогом моей чести, ставил передо мной настоящий волчий капкан, словно желая проверить, что я за зверь, и заодно показать мою шкуру рыцарю Эду поближе. Наместник знал нечто весьма значимое, чего пока не знали мы оба.
— Увы, не имею источника, чтобы погасить огонь вашего вполне справедливого любопытства, великий кефал, — честно глядя ему в глаза, сказал я. — Обстоятельства моей судьбы еще более запутаны. Не то, что каких-либо родственников, но даже родного отца мне не пришлось увидеть ни разу в жизни.
— Вот как, достославный рыцарь! — сочувственно воскликнул наместник, при этом, однако же, вздохнув с явным облегчением. — У нас, собравшихся у этого камелька, весьма сходные судьбы. Вот еще одно странное совпадение.
— Так вы уверены, великий кефал, что я не мог оказаться тем самым ребенком, который был передан на руки сарацинам и дервишу Хасану по прозвищу Добрая Ночь? — совсем облегчил я наместнику его трудную охоту.
Тот переглянулся с комтуром, и я, к своему вящему спокойствию, увидел, что в глазах обоих засиял теплый огонь.
— Простите, мой юный Аполлон, старого, хитрого грека, за все его уловки, — широко улыбаясь, сказал наместник. — Теперь я вижу, что вас тревожат те же загадки и недомолвки судьбы. В том то и дело, что я очень хорошо помню, как старик произнес это слово: «Девочка». По своему же возрасту вы как раз подходите на место того младенца.
В это мгновение послышался звон колокольчика. Лицо наместника приняло суровое и властное выражение, он приподнял руку, и в покои быстрыми, но почти неслышными шагами вошел воин. Этот воин наклонился к уху своего господина и прошептал несколько слов. Наместник нахмурился и передал тайную весть нам:
— Недалеко от границы Рума убиты трое моих людей. Они даже не успели достать мечи из ножен. Убийц никто не видел.
— Какого вида раны? — задал я вопрос, явно опередив комтура.
Наместник спросил воина, а тот стал объяснять достаточно подробно, но по движению его рук мы с рыцарем Эдом безошибочно определили, что за звезды попадали на греков с темных небес.
— Похоже, Калибурн торопится к своему хозяину, — заметил я.
— Ассасины, — коротко сказал комтур наместнику, приоткрывшему рот от удивления. — Возможно, мы привлекаем их не меньше, чем Большую консисторию Дворца.
— Вот как, — твердым голосом произнес повелитель Халдии и, шевельнув пальцем, отправил вестника обратно, в холодный и опасный мир, расстилавшийся за стенами этого средоточия изобилия и тепла. — Значит, час настал. Ремни натянулись, и колеса заскрипели. В таком случае продолжим нашу трапезу и насладимся ею назло всем духам тьмы. Посмотрим, как ваши ассасины обучены счету, и спросим их потом, сколько капканов они насчитали.
— Твое слово верно, дорогой Лев, — поддержал наместника Эд де Морей, не поведя бровью. — Их черед трудиться, а наш черед отдыхать. Я вижу, что теперь наступает моя очередь коротко поведать свою собственную историю, которая пока неизвестна доблестному Роберу. Многое уже известно нам обоим, дорогой Лев, но кое-какие подробности, полагаю, не дадут скучать и тебе.
ВТОРОЙ РАССКАЗ ЭДА ДЕ МОРЕЯ, РЫЦАРЯ ОРДЕНА СОЛОМОНОВА ХРАМА И КОМТУРА КОНИЙСКОЙ КАПЕЛЛЫ
Сущая правда, готов снова поклясться, что я родился на земле русов, то есть так далеко на севере, что едва ли не в самой никем не виданной Гиперборее.
Моего отца звали Жиль де Морей, и он был рыцарем из тех, которые «с полными ножнами, но с пустыми кошельками». Военное дело было для него не развлечением или способом показать всему миру свои достоинства, а единственным лекарством от голода.
Его жизнь тоже начиналась самым странным образом и на землях, хоть и более теплых, но зато оставшихся для него вовсе не известными.
Своего отца, а моего деда, он не помнил. Мать и, значит, моя бабка, носила красивое имя Иоланда. Она-то и скрывала от маленького Жиля все сведения, касавшиеся жизни и деяний родителя, а только говорила, что он очень смелый и сильный воин и ушел в поход, завоевывать очень далекую и богатую страну. Возможно, если бы Жиль де Морей достиг совершеннолетия на глазах у матери, то он в конце концов смог бы выпытать у нее, откуда тянутся жилы нашего родового линьяжа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83