«Какой прелестный мираж!» — подумал я и спросил ближайшего ко мне гуляма, что это за место, хотя уже знал о нем из указаний дяди.
— О доблестный серхенг! Сам основатель Рума великий Алаэддин Кейкубад Первый назвал это место Райской Долиной, — ответил гулям. — Он возвел дворец, который ты видишь. Великие султаны Рума, да снизойдет на них благословение Аллаха, всегда останавливаются здесь в первый день охоты. Это нужно для того, чтобы охота прошла удачно.
«Очень хорошо! — мелькнула у меня мысль. — Проверим, какому из двух охотников благоволит удача».
В том дворце, похожем на столичный, султан устроил в первый вечер роскошный пир. Мои охранники пригубили не только султанские кувшины, но и припасенные втайне, так что небывалая опасность стала угрожать султану раньше срока. Тогда я незаметно выбрался в сад, где нашел уже как будто знакомый мне родничок, и, крепко заложив себе уши воском, притворился напившимся до беспамятства.
Когда я открыл глаза и посмотрел на небо, то понял, что султану Масуду Четвертому все же удалось встретить еще один рассвет, теперь, по замыслу моего дяди, уже действительно последний.
Мои стражи хватились меня и, найдя, едва не на руках донесли до коня.
Еще не успело взойти солнце, когда я по велению эмира охоты занял свое место у Старой плотины. Каждый куст, каждый камень был мне здесь указан и поименован дядей. Один я оставался неким безымянным призраком, которому было суждено появиться здесь на час и вскоре исчезнуть, оставив за собой кровавый след.
Найдя под кизиловым кустом кожаный мешок, в котором по весу могло быть не менее десяти тысяч золотых динаров, я снова прикрыл его камнями и вернулся в седло.
Вокруг было безлюдно, где-то таилась предательская лисица моего дяди, и река негромко волновалась на гладких камнях. Время шло, и дядин замысел, подобно волшебству великого джинна, постепенно претворялся в жизнь. Мне показалось, что даже солнце встает теперь над горами, исполняя точно в срок одно из повелений визиря и подавая знак сидящей за камнем умной лисице.
Между тем, мой мудрейший дядя не знал, что я начал исполнение своего собственного замысла, в котором солнцу, реке и утреннему ветерку предоставлялась полная свобода.
Лисица появилась на дороге так внезапно, точно в нее превратился один из валявшихся там камней. Снимая со спины лук, я вновь подумал про дядю, как про могущественного джинна. Только джинн мог переместить в эту опасную глушь султана, оставив всех его телохранителей где-то в стороне, то ли связав их, как сноп пшеницы то ли, вовсе превратив их в беспорядочную стаю перекати-поле.
Султана Масуда Четвертого не пришлось долго ждать. Едва успел я приложить к тетиве разрез монгольской стрелы, как он появился из маленькой рощицы на своем белом коне, несшемся вскачь за огненной колдуньей.
Лисица бесстрашно мчалась прямо ко мне, точно дядя втайне где-то показал ей меня и моего коня. Я тронул жеребца пятками и двинулся вперед, спускаясь с плотины навстречу жертве.
Спустя еще мгновение лиса юркнула в сторону, едва не обмахнув хвостом копыта моего жеребца. Султан опустил руку к седельному колчану за новой сельджукской стрелой, но белое оперение монгольской стрелы уже достигло моего плеча, а наконечник почти прикоснулся к выгнувшейся силе буйволова рога.
— Стой, повелитель! — крикнул я. — Останови коня!
Белый иноходец султана вздыбился и пугливо заржал» точно попав во внезапно поднявшийся вихрь. Полагаю, первое, что увидел султан после огненного хвоста лисицы, была монгольская стрела, нацеленная ему прямо в сердце.
— Не двигайся, повелитель! — предупредил я его. — Я сам подъеду к тебе.
Султан невольно оглянулся и, не найдя своих гулямов, вновь обратил взгляд в мою сторону. Я не заметил в его глазах страха, что очень ободрило меня.
Когда между нами осталось всего полдюжины шагов, я задал султану вопрос:
— Где твои гулямы, повелитель? Кто задержал их?
Губы султана сжались, и он ничего не ответил.
— О повелитель, две силы, желающие твоей смерти, послали меня взять твою жизнь, — признался я султану. — Один вихрь принес меня с гор, а другой направил меня из твоего собственного дворца. Если я не спущу тетиву, ее спустит кто-то другой. Я не желаю убивать тебя, повелитель, ибо не знаю, кто ты, хороший человек или плохой. Скажи мне правду, действительно ли страна разорена тобой, действительно ли ты творишь несправедливость. Если я увижу, что твои уста вещают правду, я пущу эту стрелу в реку и прикрою тебя от другой стрелы своим собственным телом.
Султан пристально посмотрел мне в глаза и горестно вздохнул.
— Страна разорена, — сказал он, — и в ней творится несправедливость. Если бы ты мог, юноша, одной стрелой пронзить весь клубок змей, опутавших Рум.
Не задавая больше никаких вопросов, я повернулся в сторону и спустил тетиву: белое оперение мелькнуло над потоком и кануло в быструю воду.
— Теперь, повелитель, можешь отсечь мне голову, — сказал я и бросил монгольский лук под ноги белому коню. — Я не джинн и не раб лампы, которую потерли клоком собачьей шерсти.
— Удачная охота, — улыбнулся мне султан. — По крайней мере я обрел одного воина, которому могу теперь доверять до конца.
— Я сдержу свое слово, о повелитель! — почувствовав неописуемую радость и теплоту на сердце, воскликнул я и склонил голову.
В следующий миг я услышал короткий и мучительный стон султана. Вскинув взгляд, я увидел белое оперение монгольской стрелы, пронзившей шею Масуда Четвертого. Разинув рот, я смотрел, как султан валится набок и падает с седла на землю, прямо на мой лук.
Что-то зашуршало в стороне, и, повернувшись, я заметил негодяя, перескочившего от камня к камню. Я соскочил с коня и, схватив лук султана, вырвал из его колчана черную сельджукскую стрелу. Убийца выстрелил, но попал в бедро моего коня, который дернулся и едва не сшиб меня. Но в следующий миг стрела с черным оперением уже достала плечо негодяя, а другая, пущенная вдогонку первой, приколола мерзавца насмерть.
Когда я повернулся к султану, он уже успел испустить последний вздох и теперь широко раскрытыми глазами глядел в небесный простор. Его конь тыкался теплыми ноздрями в щеки своего повелителя, словно хотел согреть остывающую плоть.
— О Всемогущий! — взмолился я. — Неужели Ты никогда не даруешь мне истинной свободы?!
Пока я в отчаянии допрашивал Всемилостивого и Всемогущего, ко мне с тыла приближался угрожающий топот и в спину неслись злобные крики. Мой конь был ранен, сесть на султанского коня я бы себе не позволил и при всем том вовсе никуда не собирался бежать.
Гулямы, верно, порубили бы меня саблями, как баранью ляжку для плова, если бы их не остановил старший серхенг.
— Стойте! — крикнул он. — Нечестивый убийца нашего повелителя должен быть казнен позорной казнью на глазах жителей Коньи!
Мне оставалось только смолчать и прийти к заключению, что охота, по всей видимости, завершена.
В славную столицу Румского царства я возвращался в сопровождении огромной свиты. Только веревки, прикрутившие мои руки к бокам, можно было рассматривать со стороны как знак, отличавший меня от новоиспеченного султана.
Дяди я больше не увидел ни на дворцовой площади, ни в саду, ни в самом дворце. Он не спустился ко мне и в темницу, не встретился и на следующее утро, когда меня вели через сад к дворцовым воротам. Прислушиваясь в последний раз к журчанию родника, я подумал, что счет султанов в дядиной копилке наконец окончен.
Страх и радость поделили царство моего сердца безо всякой войны между собой. Было, чего страшиться, ведь истекал последний час моей, хотя и непонятной, но все-таки собственной жизни, в которой я запомнил и прекрасные небеса, и роскошные блюда, и журчание родника, и, наконец, жгучие глаза Черной Молнии. С другой стороны, было, чему радоваться: мне казалось, что я собственным усилием в неравной борьбе с демоническими силами обрел свою главную ценность жизни под небесами: свободу. Если бы теперь и явился какой-нибудь тайный господин, чтобы произнести ненавистное мне имя, то чего бы добился он от связанного по рукам слуги, ведь даже маленький, невесомый кинжал тоже сорвали с моего предплечья и упрятали от меня, по всей видимости дальше самой острой сабли. Я с радостью расстался с ним, а заодно и с Великим Мстителем, теперь представлявшимся мне некой грозовой тучей, висевшей в недоступной дали, за грядами гор. Я решил присвоить себе имя сам, с последним вздохом, но, хотя до ворот оставались считанные шаги, я все не мог припомнить какое-нибудь имя, подходящее для такого важного дня.
Страх, однако, захватил еще половину удела, доставшегося радости, когда глазам моим открылась наполненная жителями Коньи дворцовая площадь и возвышавшееся над россыпями голов орудие казни. На широком деревянном помосте были возведены еще одни неприхотливые ворота, состоявшие из трех бревен, то есть — двух крепких косяков и одной верхней перекладины. С перекладины вниз, до высоты человеческого роста, свисала толстая веревка, кончавшаяся сеткой с крупными ячеями, а на косяках, примерно на высоте плеч, болтались ремни из темной кожи. Эти райские врата стерег грозный привратник, огромный эфиоп, каждая из грудных мышц которого едва ли не превосходила размером лошадиный круп. У него на поясе безо всяких ножен, на одной кожаной петле, висел широкий меч, по виду которого я и догадался о назначении всех остальных приспособлений.
Сетка должна были облечь целиком мою голову и затянуться петлей на шее, а ремням, схватившим запястья, полагалось напрячься изо всех сил и растянуть мои руки в стороны. После чего наступала очередь заточенного клинка и огромного эфиопа. Играючи, эфиоп отсекал мне правую руку, которая безвольно повисала на правом косяке, затем кровь левой руки должна была так же обрызгать левый косяк. Ноги мои при этом, разумеется, подкашивались, отчего я повисал в сетке, затягивая петлю, как на виселице, и последним жестом черной десницы эфиоп должен был отбросить в сторону потерявшее надобность тело, оставляя голову в сетчатом мешке для обозрения любопытному народу.
Когда я шагнул на первую ступень эшафота, для радости в цитадели моего сердца оставалась единственная, самая верхняя, бойница. Последней моей вполне бесстрастной мыслью было подозрение, а не этот ли самый эфиоп скрывался в темных доспехах, когда преследовал меня по лестницам и закоулкам горной крепости.
Сетчатый мешок был так туго затянут на моей шее, что с трудом пробивалась отрыжка, явно свидетельствовавшая о том, что меня наконец прохватил настоящий предсмертный страх, хотя мне казалось, что всякий страх кончился и осталось только тягостное нетерпение. Сквозь ячейки я окинул взором площадь и не нашел в многолюдстве ни одного из трех человек, которых желал бы увидеть: ни того, кто, возможно, спас меня из горной реки, ни того, кого я спас на этой площади, ни ту, которую я на этой же площади едва не погубил. Не было ни дервиша, ни рыцаря Эда, ни Черной Молнии, а грозный эфиоп уже встал за моей спиной. Теперь, после искусного затягивания всех положенных узлов, ему оставалось доделать сущую мелочь.
Когда стоявший у края помоста дворцовый кади, охрипнув, выкрикнул последнее слово приговора и стал сворачивать пергамент, я коротко помолился и закрыл глаза. Сквозь гул литавр и голосов я расслышал бычий вздох палача и подумал, как бы извернуться и вместо руки подставить голову. И вдруг моя правая рука ослабла и, как плеть, шлепнулась по бедру. Со свистом пронесся рядом со мной тяжелый меч и рассек помост.
«Совсем не больно!» — поразился я и раскрыл глаза.
В тот же миг упала и вторая моя рука, и что-то обрушилось мне на голову!
Буря уже бушевала на площади, когда я наконец разобрался во всех своих разрозненных видениях и чувствах. Руки остались целы, зато ремни оказались отсечены от косяков страшными стальными звездами! Голова осталась на плечах, зато веревка была срезана у самой перекладины! Меч остался цел, зато была разрублена доска помоста, и сам эфиоп, пронзенный в шею длинным жалом стилета, лежал под перекладиной, подобно темной слоновьей туше, испуская смертные хрипы.
Еще безо всякого ясного замысла в голове, чудом оставшейся на своем законном троне, я дернул меч за рукоятку, но вырвать его из помоста мог теперь разве что такой же мощный эфиоп. Я хотел было вооружиться стилетом, уже один раз спасшим мне жизнь здесь, на месте казни, но едва я протянул руку к бычьей шее эфиопа, как всей моей волей овладел звонкий крик, донесшийся из толпы:
— Беги! Быстрей!
Этот чудесный голос мог принадлежать только Черной Молнии!
Не глядя, я прыгнул с помоста прямо на толпу, разбежавшуюся передо мной, как стадо овец. Черную Молнию я узнал только по стройному телу лани и по тюрбану, конец которого скрывал лицо.
— Пригнись! — крикнула она, очутившись прямо передо мной, и стремительно понеслась через площадь, рассекая толпу, подобно брошенному во врага стилету.
Я пустился за ней, прихватив болтавшиеся за мной ремни и веревку.
Черная Молния вела меня к устью той самой улицы, по которой я вышел на площадь в час низложения султана Масуда Третьего. Но когда с воплями ужаса разбежались перед нами последние ротозеи, пришедшие посмотреть на разделку человеческого тела, сама Черная Молния, вскрикнув от изумления, метнулась в сторону, и моим глазам открылась бешеная скачка франков, уже готовых вырваться из узкого русла улицы и вновь подчинить площадь своей власти. На мгновение я замер, будто окаменевший, а франкские рыцари во главе с Эдом де Мореем мчались прямо на меня.
Вокруг началась ужасная давка. Невольно оглянувшись, я заметил над толпой движение черных тростников. То были длинные пики султанских гулямов, пробивавшихся ко мне сквозь чащу обезумевших зевак. Еще одного мгновения мне хватило, чтобы узнать все новости о Черной Молнии. Остерегаясь и толпы, и гулямов, она скользила вдоль стены, окружавшей площадь, явно примериваясь взлететь на нее и спастись из этого хаоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83