Через минуту торопливыми шагами в опочивальню вошел запыхавшийся начальник Тайной Канцелярии. Его лошадиное лицо выражало подобострастие.
Бирон стоял у окна в позе скучающего, непричастного к разговору человека. Легонько подсвистывал канарейкам, дразнил их. Самец, распустив крылышки, мчался из дальнего угла клетки драться с герцогским пальцем, постукивавшим по звонким прутикам.
Анна Иоанновна, свесив с постели толстые ноги, повязывала голову платком.
– Андрей Иванович! Чего там Сенат мудрит? Надобно поскорее кончить дело этого богоотступника! Нечего пытать старика: понесет со страху околесицу, оговорит и правого и виноватого! Он какой казни достоин, жид этот?
– По уложению, по пункту 24 статьи 23, должен быть сожжен.
– А Возницын?
– Отослан к духовной власти для указу по правилам святых отец.
– Куку! Вот так так! – рассмеялась императрица. – Обои грешили, а отвечать по-разному. Одного – спалить, а другого – в монастырь. Знаю я этих отцов – вино по кельям хлещут да разными непотребствами занимаются! Императрице присягать – и то не спешили, а они с колодниками разберутся! И это Возницын, который от нашей службы ушел, не хотел нам служить, изумленным прикинулся! А вот я его в ум приведу: сжечь их обоих да и все тут! – гневно сказала Анна Иоанновна, сползая с постели на ковер.
– Слушаю, ваше величество! – отвечал Ушаков, отступая к двери.
Анна Иоанновна остановила его:
– Андрей Иванович, погоди! Только пока мы в городе, пусть еще поживут. При мне ничего не надо с ними делать, – сморщилась брезгливо она. – А вот мы через недельку уедем в Петергоф, – тогда!
– Слушаю-с!
Ушаков скрылся за дверью. Бирон пошел навстречу Анне Иоанновне.
– Аннушка! – умильно глядя на нее, сказал Бирон. – Поедем кататься на Неву – будет чудный вечер! Хорошо? – спросил он, обнимая Анну Иоанновну.
– Куку! – радостно отвечала императрица, протягивая ему свои бледные, бескровные губы.
…Обер-гоф-фактор Липман ужинал в веселом расположении духа – все уладилось, как нельзя лучше.
Рядом с тарелкой лежала на столе копия сегодняшней императрицыной резолюции на доклад Сената. В ней говорилось:

«Хотя он Борох и подлежит розыску, но чтоб из переменных речей, что-либо может последовать от нестерпимости жестоких розысков, не произошло в том Возницыне деле дальнаго продолжения, и чтоб учинить об нем решение, чему он за оное его Возницына превращение, по правам достоин, не розыскивая им Борохом».
Пытать несчастного старика не будут. Он теперь ничего не расскажет ни о герцоге, ни о Липмане. Все останется втайне. Пусть кое-кто не радуется заранее, что доставит неприятность обер-гоф-фактору!
О том же, какое наказание назначит Сенат, Липман не раздумывал. Что бы ни постановили, Борух все равно уже был навсегда потерян для коммерции!
И обер-гоф-фактор Липман, облизывая пальцы, с удовольствием ел фаршированную щуку.
IV
Хозяина не было дома – он уехал вчера, еще до «шабеса», вместе с герцогом, императрицей и всем двором в Петергоф. Авраам остался один.
Он только что окончил утренние молитвы, когда прибежал встревоженный, бледный Вульф – на нем лица не было.
Вульф жил на Васильевском острову – поближе к портовой таможне. И, несмотря на то что ему пришлось бежать с Васильевского на Адмиралтейский остров, он выбежал в том виде, как ходил дома – в туфлях на босу ногу, в длиннополом парусиновом кафтане, подпоясанном полотенцем и с полосатым талесом на плечах.
– Реб Исаак дома? – закричал он, вбегая.
И, не дождавшись ответа, сам кинулся в дальние покои.
– Постой! Куда ты бежишь? Там никого нет! – тенорком кричал толстый Авраам, спеша за ним вдогонку.
Вульф уже стоял посреди роскошного обер-гоф-факторского кабинета, растерянно озираясь кругом.
– А где же Липман? – удивился он.
– Вчера уехал с царицей в Петергоф.
– Ой, мошенник! Ой, обманщик! Ратуйте! – завопил Вульф и плюхнулся на первое попавшееся кресло, до которого раньше не смел бы даже дотронуться.
Он сжал голову ладонями, точно закрывал уши от какого-то невероятного шума, и качался из стороны в сторону, как в синагоге.
«Он сошел с ума!» – подумал толстый Авраам, со страхом глядя на Вульфа. – Скажи, что случилось?
– Отца… сегодня… сейчас… ой, боже мой! – рвал на себе полосатый талес, рвал волосы и плакал навзрыд, словно малый ребенок, этот крепкий, тридцатипятилетний мужчина.
– Кто тебе сказал?
– Сенатский канцелярист Хрущ. Он знал, этот розовый митавский кабан! Он еще вчера знал и не предупредил меня! – в отчаянии заламывал руки Вульф. – Он нарочно сбежал вместе с той проклятой толстой стервой в Петергоф, чтоб я не мог плюнуть ему в глаза!
– Ша, тихо! Что ты говоришь! – в испуге замахал на него Авраам и, оглядываясь на окна, попятился из кабинета. Столовые английские часы пробили восемь.
– Я опоздал увидеть его в последний раз! – истошно закричал Вульф и кинулся из роскошных липманских покоев.
– Вульф, погоди! И я с тобой! – забыв о субботе, о доме, обо всем, бежал сзади за ним толстый Авраам, шлепая спадающими с ног туфлями.

* * *
Возницын шел рядом с Борухом.
Борух в тюрьме сгорбился, высох и как-то сразу весь побелел: волосы, широкая борода – все стало белым. И в лице не было ни кровинки. Когда-то живые, умные глаза потухли, смотрели дико: в них застыл ужас. Слезы неудержимо катились по щекам. Губы не переставали шептать молитву.
Как только вышли из сенатской колодницкой, он, всегда такой медлительный, заспешил, заторопился. Голова, плечи, грудь рвались вперед, а ноги не поспевали за ними – еле волочились сзади. Он шел, спотыкаясь, чуть не падая.
– Борух Лейбович, не торопитесь! – удерживал его Возницын.
Но Борух ничего не слышал.
Возницын шел как всегда, – чуть покачивая из стороны в сторону головой, точно она у него была тяжелее всего остального длинного туловища.
Вчера к нему в камеру пришел один из сенатских секретарей и прочитал утвержденный царицей приговор Сената, в котором говорилось:

«По силе государственных прав обоих казнить смертию сжечь, чтоб другие смотря на то невежды и богопротивники от христианского закона отступать не могли и таковые прелестники как и оный жид Борох из христианского закона прельщать и в свои законы превращать не дерзали».
Возницын принял этот приговор спокойно. Он слушал эти страшные слова так, как будто они относились к кому-то постороннему. Не верилось. Казалось невероятным, как это его, ни в чем не повинного, казнят, сожгут?
Недаром же их перевели из Тайной Канцелярии в Сенат. Значит, дело уж не такое важное! Ну, может быть, сошлют, вырвут ноздри – но казнить, жечь не за что!
Первый час после объявления приговора он был в каком-то возбуждении. Мысль о смерти не укладывалась в его мозгу, все противилось ей.
Потом пришел какой-то морской поп исповедывать.
И это еще не поколебало Возницына: он понял, что попа, да еще служившего во флоте, подослали нарочно, чтобы выведать истину. Он отвечал то же, что и на допросе: в иудейство не переходил, ни в чем не виновен.
Но все-таки после ухода попа недавняя уверенность в том, что все обойдется, как-то поколебалась. Мысль о смерти стала убедительнее, ближе.
Он в волнении заходил по комнате, не замечая того, что с каждым поворотом ускоряет шаги и уже почти бегает из угла в угол.
Неужели он не увидит больше ни Софьи, ни милой тетушки Анны Евстафьевны, ни Андрюши, ни Фарварсона, никого? Не увидит Никольского, первого снега, золотой, колосящейся ржи, кудрявых апрельских березок, осенней паутинки, летающей в ясных просторах? Не увидит своих любимых книг?
Он перебирал в памяти самое дорогое.
Ужас охватил его. Возницын кинулся на тощий тюфяк и впился пальцами в сильно поредевшие и поседевшие волосы.
– Нет, это обман! Этого не будет! Завтра приведут, прочитают приговор, поставят в сруб, а потом прискачет кто-то с императрицыным указом… И все будет хорошо!
И Возницын ясно представил себе, как он выйдет из сруба, как поедет на ямских подводах куда-нибудь в далекую ссылку…
Мрачные мысли отступили прочь.
Но не надолго.
Так целую ночь в нем боролись надежда и отчаяние, тоска и радость.
Сна не было – уснуть не мог.
Под самое утро, когда приступ смертной тоски был наиболее сильным, он звал Софью, звал жизнь, молился и плакал втихомолку, уткнувшись головой в грязный тюфяк, чтоб не слышал часовой. И все-таки, измученный, усталый, уснул…
Он спал крепким, без сновидений, сном до того момента, как в комнату вошел капрал сенатской роты, чтобы вести его на казнь.
Возницын вскочил. Голова была совершенно ясна. Он бодро вышел из колодницкой и пошел, поддерживая своего слабевшего товарища.
Внешне Возницын казался спокойным, но внутри у него все ныло.
Сегодня он почему-то был вполне уверен в том, что императрица их помилует, что все это делается лишь для устрашения.
Он шел, с любопытством глядя по сторонам.
Прошли по мосту через Неву, прошли мимо Исаакия далматского. Вышли на Большую Перспективную.
Возницын не узнавал привычного Питербурха. Справа от Большой Перспективной дороги, где были дома, тянулись унылые следы пожарищ. На пепелищах кое-где торчали одни почерневшие трубы, уже заросшие бурьяном и крапивой, валялись обгорелые остатки бревен. Вдали, у Глухого протока чернели шалаши и землянки погорельцев – работного люда.
Он едва узнал то место, где когда-то были расположены Переведенские слободы, где стоял домик столяра Парфена.
Все сгорело.
Возницын и Борух шли, окруженные двенадцатью солдатами сенатской роты. Убогий поп в вырыжевших худых сапогах и куцом заплатанном подряснике шел впереди с крестом.
Встречные крестились, бабы останавливались, соболезнующе качая головой. Но это шествие никого особенно не удивляло и не занимало: казни были обычным делом, особенно после прошлогодних пожаров, когда не раз казнили поджигателей.
И лишь несколько мальчишек бежало сбоку за ними.
На углу Большой Перспективной и Новой Перспективной показался деревянный Гостиный двор. Капрал повернул на Новую Перспективную.
На полянке между Гостиным двором и Морским рынком стояла кучка народа и белелись два новеньких сруба, со всех сторон обложенных хворостом и прошлогодней, почерневшей соломой.
– Вот оно! – подумал Возницын, и холодок прошел по телу, застучали зубы, как-то подогнулись в коленях ноги.
Он внимательно разглядывал кучку людей, стоявших у срубов. Тут, видимо, были плотники, кончившие приготовления для казни, стояло два-три моряка, мужик, несколько баб.
Здесь же Возницын различил человека в коричневом кафтане и треуголке.
– Он! – с радостью подумал Возницын. – Пришел заранее, чтоб не опоздать! Он прочтет!
И тепло разлилось по всему телу.
Возницын с поднятой головой смело подошел к срубам.
Солдаты оцепили место казни, человек в треуголке развернул бумагу и стал читать знакомый Возницыну приговор.
У Боруха подкашивались ноги. Он шатался как пьяный.
А Возницын смотрел то на безоблачное, синее июльское небо («День будет жаркий», – подумал он), то на далекую рощицу, на лари морского рынка и на людей, жадно смотревших сквозь редкую цепочку солдат на преступников.
И тут-то он увидел гречанку Зою.
Она стояла в нескольких шагах от него и удивленно и оторопело глядела на него и на Боруха из-за солдатского плеча. Зоя, видимо, только что подошла – в руке у нее была корзинка – и еще не могла понять, в чем тут дело.
Чтение окончилось. Худой поп подошел с крестом. Возницын поцеловал крест и пошел к срубу. У самого сруба он оглянулся назад и болезненно улыбнулся Зое, кивнув головой. Она вскрикнула и, уронив корзинку, закрыла лицо руками.
Холодный пот выступил у Возницына.
– А что если не помилуют?
– Ну полезай, что ли! – подтолкнул его в плечо солдат.
Возницын оглянулся еще раз – он увидел сморщенное, плачущее лицо Зои, увидел, как двое солдат волокли в сруб безжизненно повисшее тело Боруха, и полез в сруб через узкое отверстие, прорезанное в стене.
Он обо что-то споткнулся, до крови оцарапал себе руку. За ним пролезли двое солдат. Посреди сруба был врыт столб.
– Становись! – стараясь не смотреть Возницыну в глаза, сказал один из солдат.
Возницын стал спиной к столбу. Солдаты начали привязывать Возницына.
Когда руки отвели назад, сильно заболело в плечах – еще сказывалась недавняя пытка. Заболела потревоженная, не вполне зажившая спина. Возницын вскрикнул.
– Полегче! – сказал солдат, связывавший ноги.
– Все равно недолго мучиться, – ответил другой.
Они привязали Возницына и вылезли. Забросали окно хворостом.
Возницын стоял, напрягая слух.
Из соседнего сруба доносился голос Боруха – он неожиданно окреп, и можно было разобрать, как он говорит:
– Адонаи…
Ждать не хватало сил.
– Скоро ль? Скоро ли он начнет читать? Скоро ли придут и развяжут?
Вдруг раздались какие-то крики. Кто-то бежал к месту казни.
– Погодите! Пустите! Ратуйте! – кричал чей-то голос.
Сердце у Возницына заколотилось.
– Идут! Спасены!
В ответ что-то закричали солдаты.
И тотчас же сквозь наваленный хворост и немшоный сруб вдруг ясно засветились огни. Волосы поднялись дыбом.
– Что они делают? Подожгли? Не может быть!
Хотелось закричать, чтобы остановились, затушили. Он рванулся, веревки еще крепче впились в тело.
Густой сизый дым подымался со всех сторон, закрывал все – небо, солнце…
Слезы посыпались из глаз. Едкая гарь сдавила горло. Сжала голову. Горечь лезла в рот, в нос, душила…
Он хотел откашляться.
– Софьюшка! – крикнул он, вздохнул полной грудью и безжизненно поник, обвисая на веревках.
…Когда проворные желтые язычки пламени лизнули полу возницынского кафтана, Возницын уже ничего не чувствовал.
Сруб горел жарко, с шумом…

Эпилог
I
Софья еще в дороге решила, что снимет угол где-нибудь на Березовом острову: она помнила – за Невой, в Гагаринском доме, помещается Синод, который сейчас нужен ей в Питербурхе больше всего, а во-вторых – на Березовом острову она не так боялась встретиться с кем-либо из шереметьевской дворни – Шереметьев жил на Адмиралтейском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44