И, взяв книгу, сидел, готовый при первой тревоге плюхнуться на кровать – притвориться пребывающим в сугубой иппохондрии.
День прождали напрасно – майор не явился.
На следующее утро, позавтракав, пришлось, к сожалению, повторить маскарад. Небритый, взлохмаченный, Возницын лег на кровать, упершись расхлестанными лаптями в кирпичи печки, и читал «Краткие нравоучительные повести».
Афонька, целое утро проклинавший майора, не соизволившего вчера притти, выбежал на улицу поглядеть, не идет ли.
Возницын лежал и читал Аристотелевы разговоры:

«Всякое учение принимать досадно: а научась на свою красоту употребляти, и к общему благу, вещь есть зело благоприятна.
Вопрошен, чтим разнится умный от глупого, отвеща: яко живый от мертваго…»
Скрипнула дверь, и в горницу кто-то тихонько вошел.
Возницын испуганно сунул книгу под сенник и оглянулся. У порога, с удивлением осматривая всю неряшливую обстановку и небритого, по-холопски одетого брата, стояла Матрена Артемьевна.
Возницына давил смех. Он представил себе, что думает сейчас Матреша, так любящая чистоту и порядок, глядя на замусоренный пол, на сапог, стоящий на подоконнике, на грязную тряпку, которая лежала на столе рядом с чашкой кислой капусты и ломтем черствого хлеба.
– Здравствуй, Саша! Что с тобой, ты болен? – спросила она, несмело приближаясь к постели.
– Нет, я здоров, – ответил Возницын, глядя в потолок и сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
– Надо поменьше говорить, – соображал он.
Матреша стояла, разглядывая брата.
«Долго она так будет стоять? – думал Возницын: – Уставилась!»
Матрена Артемьевна потопталась на одном месте и еще раз спросила:
– А где ж Афонька?
Возницын повернулся к ней и, улыбаясь, ответил:
– Паучок вон! – и указал пальцем в дальний угол. Матрена Артемьевна испуганно оглянулась и вышла из горницы.
В сенях ее чуть не сшиб с ног Афонька.
– Осторожнее, дуралей! Глядеть надо! – строго прикрикнула Матрена Артемьевна, останавливая Афоньку: – Ты чего носишься, как угорелый?
– Простите, матушка-барыня! Я… я… – запыхавшись, говорил Афонька. – Доктор идет! – выпалил он, живо сообразив по лицу Матрены Артемьевны, что, пожалуй, лучше будет, ежели он произведет майора в лекари. – Из Военной Коллегии, доктор!
– А что барин – болен?
– Хвор совсем!
– Что ж с ним?
– В речи запинается, беспамятства находят, – отвечал он так как учил Возницын.
– А почему у вас в горнице грязно? Почему ты не подметешь пол? Коли барин хвор, так ты и рад, что тебе можно ничего не делать!
– Да как же, барыня, подметать? Не велит! Чуть увидит метлу – дерется! – говорил, не моргнув глазом, Афонька.
В это время в сени вкатился коротенький, тучный майор.
– Холоп, здесь, что ли, квартирует капитан-лейтенант Возницын?
– Так точно, здесь! – нарочно громко, чтобы услышал Возницын, крикнул Афонька: – Пожалуйте!
И он широко распахнул дверь.
Майор шагнул в горницу. Следом за ним вошла Матрена Артемьевна.
У Возницына заколотилось сердце. Только бы выдержать, не показать виду, что – здоров! Он лежал, не глядя на вошедших.
– Капитан-лейтенант Возницын? – спросил, подходя к кровати, майор.
Возницын медленно повернул голову.
– Ну коли и капитан, так что? – ответил он.
– Как здоровье, батюшка? – бодро спросил майор.
Возницын дотронулся до головы.
– Голова болит. От треуголки.
– Тэкс, тэкс, – сказал майор, расхаживая по горнице.
– А что у вас так грязно?
– Так теплее, не дует. У меня лихорадка. Фебрис. Я в низовом походе с блаженной и вечнодостойной памяти императором Петром первым… – начал он и умолк, отведя глаза в угол.
Майор оглянулся и только теперь увидел Матрену Артемьевну.
– А вы кто будете? Супруга?
– Нет. Я его сестра. Вдова контр-адмирала Ивана Синявина.
Майор учтиво поклонился.
– Я здесь не живу. Пришла проведать брата. Выйдемте, господин доктор, поговорим!
Они вышли из горницы.
Возницын лежал, зажав рот рукой.
– Неужели поверили? Хорошо, что Матреша подоспела! Она ему наговорит!
Как Возницын ни прислушивался, он не мог разобрать, о чем говорят в сенях. Только доносился звонкий афонькин голос:
– Дерется, ваше благородие! Непорядочно бегает и дерется! К нам приходил полицейский сержант – искали в слободах каких-то беглых. Вошли к барину. Так их благородие схватил клинок да к сержанту. Насилу отняли!
– Молодец, Афонька! Ловко ввернул про сержанта! – восхищался Возницын.
Голоса в сенях стихли.
Через минуту в горницу вбежал радостный Афонька.
– Ушли! Слава те, господи! Вставайте, барин! Все хорошо. Этот толстый дурак всему поверил. Как помянул я про шпагу, так он – давай бог ноги!.. – хохотал Афонька. – Сбрасывайте лапти, да выйдете в сени – надо вымести. Два дни не метено – ишь какая грязь!..
– Афонька, друг ты мой, а что ж сестрица плела? – спросил Возницын, вставая с кровати.
– Матрена Артемьевна не хуже меня наговорила! Хватит вам! Вот кстати пришла в гости! Третьеводни встретила меня на Зеленом мосту – узнала, где живем…
– Да что говорила-то? – допытывался Возницын.
– Говорила: это у него с детства! С детства, говорит, непутевый был, все не так делал, как люди. Сейчас, сказывала, императрицей облагодетельствован, капитаном на «Наталию» назначен был – отказался. Сумасбродный – сами видите. А майор поддакивает: «Да, да! Видно в уме замешание… От него, говорит, надобно шпагу отнять – не ровен час проткнет кого…» Смехота! И так ушли оба. А, думаете, мало Матрена Артемьевна ему по дороге еще напоет?..
…Матрена Артемьевна шла домой в большой задумчивости. Было жалко брата, но, ведь, надо же не забывать и себя, бедную вдову.
Ее мысли мгновенно перенеслись в Никольское, в Бабкино на Истре. Мачеха, мать Саши, умерла. Он один наследник всего.
– Надо прибрать к рукам вотчины, чтоб не достались этим рыжим Дашковым. Им своих «Лужков» хватит! Да в безумии Александр всё еще спустит – аль пропьет, аль что… Сейчас же подам прошение, чтоб все вотчины передали мне под опеку…
IV
До окончательного решения Военной Коллегии Возницын боялся выходить на улицу. Притворившись безумным, надо было и на улице держать себя как-то иначе, чем до сих пор, потому что шпионов по всякому делу везде было предостаточно. Возницын скучал дома – даже не мог навестить Андрея Даниловича.
Военная Коллегия не очень торопилась вершить дело, тем более подошли Святки, начались бесконечные праздники при дворе – тут было не до какого-то изумленного капитана.
В четвертый день генваря нового 736 года к Возницыну пришел нежданный гость.
Каждый день можно было ждать, что на квартиру заглянет еще кто-нибудь из Военной Конторы, проверить, как чувствует себя капитан-лейтенант. Возницын знал это и всегда был на-чеку: хотя Афонька ежедневно убирал горницу и уже по лавкам ничего не валялось, а епанча, кафтаны и прочая одежда висели в порядке на вешалке, но Возницын – на всякий случай – ходил в башмаках на босу ногу и в простой рубахе с косым воротом, чтобы при первой тревоге лечь в постель.
Когда пожаловал гость, Возницын сидел у стола и от скуки писал на бумаге то, что взбредет в голову. Среди росчерков, завитушек на листе уже стояли когда-то, пятнадцать лет тому назад, затверженные фразы из учебника Деграфа:

„Изрядно зело на кругу списана в цело вся небесная твердь шириною, круглою еяже всяко окончание равными лучами от среды касается тоже мнози нарицают глобус.”
И стихи:
„Ну. Что ж мне ныне делать. Коли так уж стало.
Расстался я с сердечным другом не на мало…”
Возницын, в раздумьи, писал – «Пригожая моя, хорошая моя…» когда в сенях кто-то заговорил с Афонькой.
Возницын насторожился. Афонька кого-то приветливо приглашал:
– Пожалуйте, пожалуйте! Дома!
Возницын, бросив перо, кинулся к кровати.
Дверь отворилась. В горницу вошел широкобородый, лопоухий Борух Лейбов.
– День добрый, пане капитане! – сказал он, кланяясь Возницыну.
Борух снял бобровую шапку и оказался в черной бархатной ермолке.
– А, гут морген! Гут морген! – радостно заговорил Возницын, спрыгивая с кровати и набрасывая на плечи кафтан.
– Давно из Смоленска? Ну как там?
– Приехали на той неделе, в понеделок. Все живы-здоровы, хвала богу! Поклон вам от тетеньки!
– Спасибо! Раздевайтесь, садитесь, Борух Лейбович! Поговорим!
– Отчего же не потолковать, можно!
Борух снял хорьковую шубу и сел на лавку, поглаживая широкую бороду.
– Як пан Возницын живет? Чи здрув?
– Благодарю. Теперь ничего, поправился! Афонька! – кликнул Возницын, убирая со стола бумагу, чернила и перо.
– Я тут, ваше благородие!
– Надо попотчевать дорогого гостя. Неси вино, курицу – все, что у тебя есть!
– Дзенькую пану! Прошу не беспокоиться – я только на минутку. Тетенька просила зайти до пана узнать, як здоровье, може, пан захочет отослать в Путятино письмо. Я скоро поеду в Смоленск…
– Может быть, я и сам соберусь. Это выяснится на-днях.
– Вот и добре. Поедем разом.
– У Боруха Глебова лошадь, ваше благородие, хорошая – с ним доедешь быстро, – вмешался Афонька, ставя на стол флягу с вином, вареную курицу и хлеб.
Возницын, наливая в чарки вино, сказал:
– Помните, в четвертой книге Моисеева закона, в главе шестой говорится: «аще кто обречется на себя вина и сикера пива и меду не пить и мяса не ест, он свят будет». Как тут понимать слово «сикера»? Ведь, сикера – это ж топор, не правда ль? – обратился к Боруху Возницын.
– Известно, топор, ваше благородие, – отозвался Афонька, стоявший поодаль в ожидании приказаний.
Возницын чокнулся с Борухом, недовольно косясь на Афоньку.
– За ваше здоровье!
– Дай, боже, здоровья пану! – ответил Борух, кланяясь.
Он выпил, утер ладонью рот и, поглаживая бороду, неторопливо ответил:
– Сикера – топор, но тут, в этом месте, сикера означает другое: старое вино.
– Вот как это? – шутя сказал Возницын, кивая на флягу.
– Може и так, – чуть улыбнулся Борух. – А вы хорошо помните Писание. Из вас добрый бискуп вышел бы.
– У меня, Борух Лейбович, борода больно жиденькая растет – я это после горячки увидел, как два месяца не брился. Был бы не то пастор, не то поп, – весело ответил Возницын.
Он был сегодня в отменном настроении.
– Что ж вы не закусываете? Возьмите кусочек курицы! – потчевал он гостя.
– Дзенькую! Что не резано по нашим заповедям, того нам есть не позволено. Я вот хлебом закушу!
Борух отломил корочку.
– Знаете, ваше благородие, я в Смоленске у одного ихнего старозаконника на квартире стоял, у шорника Хаима, Борух Глебов ведает, – кивнул Афонька на Боруха. – Так у них для мяса – одна тарелка, а для молока – примерно для простокваши, аль творогу – другая! Смешно!
– Ничего смешного тут нет: у каждого свой закон, – оборвал его Возницын.
– Хотя оно, правда, и у индийцев, в Астрахани которые… – согласился Афонька и уже хотел, было, что-то рассказать, но Возницын строго оборвал:
– Ступай, ступай! За тобой никому слова сказать нельзя!
Афонька сконфуженно шмыгнул носом и вышел из горницы.
Борух поглядел ему вслед и сказал, сдержанно улыбаясь:
– В Талмуде говорится: «десять мер болтливости сошли на землю. Из них девять достались на долю женщины». Ваш денщик как раз имеет десятую!..
– Это верно, – смеялся Возницын: – Малый – хороший: и честный, и не дурак, а вот поди ж – болтлив хуже бабы…
Возницын взялся за флягу, собираясь налить по второй. Борух осторожно удержал его руку.
– Нет, дзенькую, пане Возницын! Хватит. Мне сегодня в таможне придется краску английскую принимать. Что чужие купцы скажут: «Вот ливрант обер-гоф-фактора Липмана – пьян, как Лот… Дзенькую! В другой раз выпью, а теперь – довольно!
– Как хотите – воля ваша…
Возницын поставил флягу на место.
– Скажите, Борух Лейбович, я тут с одним стариком спорил насчет того, который нонче год?
Борух нахмурил черные с проседью брови.
– Какой год? 736, хвала богу!
– Нет, какой от сотворения мира? Я говорил, что уже перевалило за семь тысяч с двумястами, а старик спорит: меньше.
– По-нашему пяти с половиной и то еще нет. Почекайте!
Борух поднял вверх голову и, прищурив глаза, зашевелил губами.
– Сейчас 5496 год, как одна полушка! – сказал он и поднялся с лавки.
– Куда же вы? Подождите, поговорим! – удерживал Возницын.
– Нема часу! Надо итти!
Он вынул из длиннополого кафтана серебряные часы.
– В три пополудни надо быть в таможне. Дзенькую за угощение. Вот поедем в Смоленск, тогда потолкуем – дорога великая, всю Библию успеем разобрать…
– Может статься, поедем вместе. Я тогда приду или Афоньку пришлю, – говорил Возницын, провожая до двери недокучливого гостя.
V
Борух сидел в приемной и ждал, когда вернется хозяин. Липман поехал раздобывать деньги – сегодня Боруху надо было уезжать за товарами в Смоленск, а оттуда в Брянск, Чернигов и Конотоп.
Борух ждал Липмана уже больше часу. Сначала к нему пришел приказчик Липмана, толстый Авраам, страдавший одышкой. Авраам долго сидел, разговаривая с Борухом.
Авраам рассказал все свои последние новости: что хозяину, реб Исааку, дали тысячу рублей на приезд в Россию иноземного врача и что реб Исаак недавно заступился за одного шкловского еврея, у которого русский поручик увез сына. Реб Исаак получил на руки указ возвратить сына его родителям.
Затем служанка позвала Авраама по какому-то делу, и Борух остался в приемной один. Он ходил по штучному полу – дивился, как искусно, красиво сложены кусочки дерева. Осмотрел, ощупал великолепный камин. Подошел к картине, висевшей на стене. На картине изображалась совершенно нагая женщина, бесстыдно развалившаяся на постели. Борух смотрел, шевеля губами. Он уже собрался, было, плюнуть, но испугался – плюнуть было некуда: не на штучный пол или на ковер плевать же! Отошел, укоризненно кивая головой. Думал:
«И зачем вешать на стену такую девку? Только наводит людей на нехорошие мысли. А, ведь, в Тулмуде не напрасно сказано: „Грешная мысль – хуже грешного поступка“. Не лучше ли было бы повесить сюда щит Давида. Ох, высокий человек реб Исаак, но, к сожалению, – апикейрес!»
Борух глянул в окно. Косоглазый Мендель топал на снегу – грелся у лошади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44