Мое дитя— или, вернее, наше дитя, как мы думали до этого, — было почти готово родиться… Ведь понятно нее, всякому должно быть понятно, что это был наш последний шанс. Я предложил ей больше денег. Сказал, что обеспечу будущее других ее детей, которых она родит потом. Что она со своими детьми, вся ее семья будет обеспечена до конца своих дней. Я даже обещал ей предоставить право на посещение этого ребенка несколько раз в году. А когда мне уже нечего было предложить, то даже пригрозил. Мол, контракт, подписанный ею, это официальный документ. Она отдавала себе полный отчет в том, что именно подписывает, так что если теперь попытается разорвать его, я через суд заставлю ее отдать мне ребенка. Конечно, я бы никогда так не сделал. Тем более что предоставление подобного контракта в суд неизбезкно повлекло за собой скандал, который никому из нас не пошел бы на пользу. Все это она прекрасно понимала и вполне могла пренебречь моими угрозами. Но все же попросила меня дать ей неделю на размышления. Это было одиннадцатое число, воскресенье. Следующие шесть дней мы с Матильдой пребывали в беспокойном ожидании. Кэролайн ничего не говорила. Утром следующей субботы она попросила Мориса, нашего шофера, отвезти ее в город, поскольку ей нужно купить подарок для своей опекунши ко дню ее рождения. Мне, честно говоря, не хотелось отпускать ее, но я чувствовал, что отказ только еще больше испортит наши отношения. Конечно, я проинструктировал Мориса, чтобы он сопровождал ее повсюду. Так он и сделал. Но не мог же он влезть вслед за ней в примерочную кабинку большого универмага. Она долго не выходила. А когда он всполошился… Ну, словом, там был другой выход, и она, видно, вышла сразу же. Так просто! Как бы там ни было, но она ушла, и мы ничего не могли с этим поделать. В данной ситуации мы даже в полицию не могли обратиться. Она знала это не хуже нас. Мы проверили все аэропорты, ждали до позднего вечера, надеясь, что она вернется. Потом звонили в ее лондонскую квартиру, но там никто не снимал трубку. В конце концов Даниель в ту же субботу вылетел в Лондон, чтобы попытаться разыскать ее. Но, как вы знаете, когда он прибыл туда, было уже слишком поздно. Два дня спустя и мы с Матильдой уанали трагическую новость.
Наступило тягостное молчание, во время которого старик будто заново переживал все подробности тех страшных дней. Я ничего не спрашивала, чувствуя, что он еще не до конца выговорился. И действительно, вскоре он, будто очнувшись, заговорил вновь:
— Как видно, мы никогда не узнаем, что случилось в ту злосчастную субботу. Подчас мне кажется, как это ни кощунственно звучит, что нам, истерзанным ожиданием и тщетными надеждами, известие о гибели девушки принесло облегчение. Ведь нет пытки страшней неизвестности. Но что же нам оставалось? Тешить себя надеждой, что это случайная смерть, а никак не самоубийство? Возможно, эмоциональное напряжение, связанное с бегством, и физическое переутомление от перелета могли спровоцировать повышение кровяного давления, и она, подверженная судорогам, могла, потеряв равновесие, упасть в воду. Наш доктор предполагал такой вариант. Но это было до того, как мы узнали о существовании ее предсмертной записки. Записка в корне меняла дело, тем более что и коронер подтвердил акт самоубийства. Полагаю, что такая вещь, как непомерная сумма долга, не одного человека довела до крайнего отчаяния. Вполне могу себе представить, что тягостные мысли о необходимости возвратить огромную сумму денег, страх, что я начну преследовать ее и малыша, да плюс еще чудовищная усталость — все это могло подтолкнуть ее к отчаянным действиям. Безысходность, отчаяние… Нет нужды говорить, что с тех пор они не покидают и нас.
Матильда все так же неподвижно, будто окаменев, сидела рядом с ним. Он положил свою истонченную временем руку на ее руку и ободряюще сжал ее. Она будто не заметила этого. И так сидели они, как две статуи, олицетворяющие скорбь. Но вот он покачал головой и, вздохнув, продолжал свою грустную повесть.
— Когда мы узнали о случившемся, я ума не мог приложить, что делать. Все думал, обратиться в английскую полицию или нет. Очевидно, их могло заинтересовать все, что относилось к ее смерти. Но с другой стороны, что я мог добавить к сказанному в записке? Да и вернуло ли бы это ее к жизни? Ее и нашего младенца? Нет, ничего не изменится, кроме разве того, что вся эта история выплывет наружу и станет предметом досужей болтовни. Это было бы просто нелепостью. Французы, как, полагаю, и англичане, не слишком интересуются любовными похождениями известных людей. Одна у них любовница или их две, эта тема для большинства журналистов едва ли стоит чернил, потраченных на страницы славных биографий. Но незаконное суррогатное материнство, повлекшее за собой самоубийство… Я достаточно долго проработал в прессе и прекрасно понимаю, что эта тема способна здорово взбудоражить любое общество. Можете представить, что стало бы с моей репутацией. Но еще тяжелее, что был бы испорчен тот остаток дней, которые мне осталось прожить и главное — провести с Матильдой. А это нечто такое… Словом, это единственное, что я готов еще защищать.
И вновь наступило тягостное молчание, нарушать которое у меня не было ни сил, ни желания. Пусть передохнет и выговорится до конца, а я его выслушаю. Чем еще могу я помочь несчастному старцу?
— Теперь, мисс Вульф, вы, надеюсь, поняли, почему в первую нашу встречу я не сказал всей правды? Все это дело нанесло значительный ущерб моей семье, хотя мы и убереглись от того, чтобы оно стало достоянием общественности. Ну что, теперь вы удовлетворены моими объяснениями? Когда вы вернулись сегодня— впрочем, уже вчера — с открытками, я понял, что Даниель был прав… Вы, очевидно, и сами понимаете, что эти открытки никакой опасности для нас не представляют. Как вы докажете, что нашли их в моем доме, а не привезли из Англии? Да и авторитет мой таков, что моему слову поверят скорей, чем вашему. Мне достаточно будет сказать, что я и в глаза их никогда не видел. Мало того, я могу обвинить вас в клевете с целью вымогательства. Но в мои намерения не входят ни оговор, ни шантаж, ни тем более угрозы в ваш адрес. Напротив. Я готов предать себя в ваши руки, уповая лишь на ваше милосердие. Коронер определил смерть Кэролайн как самоубийство. Мне кажется, что эта формулировка устраивает всех. Даже саму Кэролайн, память о которой в таком случае остается ничем не замаранной. Я понимаю, конечно, что вы делаете свою работу и должны отчитаться перед своим клиентом. И понимаю также, что не могу принудить вас сохранить все это в тайне от своего клиента. Единственное, что я могу, так это просить вас и через вас вашего клиента сохранить в тайне— в той степени, в какой это возможно, — то, что произошло, хотя бы из уважения к нашей с Матильдой личной жизни. На этом, мисс Вульф, позвольте мне и остановиться.
В безмолвии, которое наступило, только часы продолжали по секундочке доедать жизнь старика. Он сидел в своем кресле как труп, но его рука все еще сжимала руку жены, глаза которой были все так же опущены. У меня имелось достаточно оснований ему не поверить. У меня даже было желание отомстить ему за свою оскорбленную гордость, выставив старика на всеобщее обозрение со всеми его грехами, так, чтобы от его репутации не осталось ни рожек, ни ножек. Но, с другой стороны, я сама всегда говорила Фрэнку, что женщины могут иногда достичь чего-то быстрее мужчин, поскольку они не так сильно, как мужчины, обременены собственным «я». Его рассказ совпадал с фактами, которые были мне известны: даты, суммы денег, мотивация, расположение духа. Взять хоть ее volt face, выдававший своего рода неудовлетворенное чувство. Беременная женщина подвержена резким перепадам настроения, психика ее неустойчива. Даже я знаю это. А за долгие месяцы вынашивания плода слишком многое может измениться в умонастроении матери. Когда малыш растет внутри вас, начиная по-дельфиньи плавать и нырять в вашей утробе, нечто, до тех пор умозрительное, постепенно становится абсолютной реальностью, живым человечком. И можно понять, что когда нечто эфемерное превращается в твоего ребенка, то это способно порушить все договоренности и контракты. Но что приведет нас к разгадке последней тайны? Почему эта юная женщина, так явно решившая, несмотря на все финансовые затруднения, единолично распорядиться своей жизнью, почему она ринулась в ту зимнюю темную воду, захватив с собою и другую, трепетно ожидавшую рождения жизнь? Байку про резкое повышение кровяного давления мне никак не удавалось признать убедительной. Небольшое исследование могло бы прояснить этот вопрос, но что-то подсказывало мне, что, не найди я открыток, речь об этом не зашла бы. Что же оставалось? Какое-то другое потрясение повлекло за собой роковое решение? Было ли это, как предполагает Бельмон, рядом неверных шагов, вызванных страхом и чувством вины? Но неужели смерть Кэролайн — лишь следствие опасений, как бы разорванный договор не причинил ей беды? Признаюсь, что этот вопрос ставил меня в тупик. Если бы речь шла об усыновлении, а не о суррогатном материнстве, это еще могло бы вызвать сочувствие. Но, даже без предсмертной записки, мне трудно признать это убедительным. Весьма вероятно, то была месть, выразившаяся в акте чуть ли не демонстративного ее убийства. Однако Бельмон, как никто другой, нуждался в ней живой. Она была, пользуясь его собственной терминологией, последним его шансом. Убить ее значило бы для него в буквальном смысле убить себя, свое будущее, своего ребенка. Но отсутствие убийцы все же не доказывает, что имело место самоубийство. Под каким углом ни посмотри на это дело, до конца его никак не разъяснить. Точно известно лишь то, что у всего есть свои причины и подоплеки, да вот беда — все концы спрятаны в воду. Хоть бы какой-то кончик высовывался из этой черной январской воды! Жизнь всегда непредсказуемее любого вымысла. Потому-то мы, сыщики, и нужны, чтобы прояснять темные жизненные истории.
Вот он, тот самый момент, когда частный детектив задает три примитивных, но сильных вопроса, которые, как лакмусовая бумажка, способны отделить правду от вымысла и обмана. Но тут вдруг я ощутила ностальгию по работе магазинным детективом и по миссис Ван де Билт с ее коммерческими шалостями в беспошлинных портах. Впрочем, и по старым добрым английским полисменам, развращенным собственной уверенностью в том, что им все известно заранее. Покорно следуя за ускользающими фактами, я спросила себя: настолько ли уж я хороший детектив?
Когда одолевают сомнения, переходи в наступление.
— Мадам Бельмон. — Она подняла на меня глаза, и они были ясны, как майское небо. Если она и страдала от заново пережитой истории, сейчас эта мука рассеялась. — Вы можете что-нибудь добавить? Я имею в виду, нет ли у вас каких-либо предположений относительно того, что могло случиться с Кэролайн после ее ухода отсюда. Вы провели с ней достаточно много времени в течение ее беременности и должны были первой заметить перемену, которая произошла с ней. Есть ли у вас соображения по поводу того, что могло с ней случиться?
Матильда покачала головой и отвернулась. Я заметила, что и на мужа она старается не смотреть, и приняла это как очевидное свидетельство ее скрытности. История была рассказана от лица обоих супругов. Она здесь присутствовала, как украшение на витрине, зримая, но неслышимая. Однако, когда мы встречались с ней, она не показалась мне существом хронически застенчивым и безгласным. Вот и сейчас, после небольшой паузы, будто что-то обдумав, она сказала:
— Простите, но я ничем не могу вам помочь, ибо знаю не больше, чем прежде. Просто, когда Кэролайн оставила нас, я подумала, что она, вероятно, постепенно пришла к мысли, что это ее дитя, а не наше. И поэтому то, что прежде казалось ей возможным, больше не могло продолжаться.
Бельмон мельком взглянул на нее и слегка нахмурился. Возможно, это означало лишь непонимание. В таком случае и я ничего не поняла. Это было дурацкое объяснение. Я подумала, что Бельмон несмотря на холеный вид хозяйки дома, возможно, более правдив, чем мне кажется, и что она в глубокой депрессии из-за смерти Кэролайн и из-за того, что у нее уже не будет детей. Я блуждала в потемках. И вот наконец блеснул слабенький лучик света. Единственная моя надежда.
— Есть еще одна вещь, которую я никак не могу понять. Вы сказали, что усыновление ребенка породило бы множество толков и кривотолков, а именно этого вы и хотели избежать. Но если бы Кэролайн родила ребенка и передала его вам, то ведь неизбежно пришлось бы как-то объяснять обществу его появление. Откуда он взялся, этот младенец? Понятно же, что люди непременно начали бы задавать вам столь неприятный вопрос. И что бы вы в таком случае отвечали?
Он кивнул, явно довольный прозвучавшим вопросом.
— Ну, мисс Вульф, вы попали в самую точку. Это как раз то, о чем я забыл вам сказать. Когда Кэролайн понесла, то же самое, условно говоря, произошло и с Матильдой, и это было зарегистрировано официально. Конечно, мы опасались, что вся эта история выйдет наружу. Но несколько — а их было действительно несколько — приближенных людей, посвященных в тайну, хранили ее. Мы не скрывали, что Матильда беременна, хотя, поскольку оставалась возможность очередного выкидыша, требовалось постоянное наблюдение за ее состоянием, так что она не решалась удаляться от дома во все продолжение своей беременности. Не такая уж, как говорится, большая жертва, когда хочешь родить ребенка. К тому же наш брак и прежде был закрыт от взоров общественности, а с того времени, как у меня случились инфаркты, я вообще перестал интересовать журналистов, наполняющих сплетнями колонки светской хроники. Вот Даниель, тот дает гораздо больше пищи для пересудов.
Ну, уж эту-то информацию я постаралась пропустить мимо ушей.
— А что насчет докторов? Их-то вам едва ли удалось бы одурачить.
—Матильду, говоря на языке медиков, пользовал американский гинеколог. А то, что она перестала у него консультироваться, касалось только ее самой, и больше никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38