— Да. Не знаю в деталях, но существо угадываю: ты намерен рубликом ударить по неучам, бездарям и лентяям. Ударишь, не отрицаю. Но это капля в море, бережливость на спичках. Что из того, что мы научим своих инженеров беречь копейку? Хозяйство все в целом сотнями бросается! Экономика — единый механизм. Мы сбережем копейку, а соседи угробят миллион.
— Пусть гробят, пусть бросаются… А я буду беречь копейку! Себя ради!
Эх, Анатолий Васильевич, Анатолий Васильевич! Я знаю людей, да и ты их знаешь, гордых тем, что всю жизнь они были пешками, исполнителями. А я не могу быть только пешкой. Я в свою исполнительность хочу внести что-то свое, отличающее меня от других. На цитатах из «Теленка» не проживешь, отдушина узенькая… На соседей, которые миллионы впустую растрачивают, ссылаются такие же промотавшиеся соседи… Замкнутый круг абсолютной безответственности… Горько порою бывает, до слез обидно. Копейку надо беречь, бережливость — это нечто, заставившее обезьяну стать прямоходящей, и не с Луны, не с Марса прибавочный продукт доставлен, на Земле выработан умением и сноровкой человека, а мы будто задались целью все приобретенное растранжирить и промотать… — Тамарин не вставая потянулся к книгам и передумал. — Да что говорить… Сам знаешь, сам видишь… Мне, признаюсь, часто не хочется на работу ехать, в какое-то дискомфортное состояние впадаю. настроение портится, жду беды и никогда не обманываюсь… Твой диспетчер сего дня преподнес подарочек, давно его ждал. (Анатолий Васильевич отметил себе: «твой»!) Очень плохо, что информация о «Флоксах» поступает к нам не официально, а в такой вот корявой форме… Кстати, Анатолий Васильевич, я тебя очень прошу: не поднимай свою директорскую дубину над Шелагиным, у тебя, я чувствую, руки опять зачесались…
Анатолий Васильевич непроизвольно глянул на руки свои: они, естественно, не чесались. Массивные и хваткие, лежали они на подлокотниках, неподвижные, усталые, и ни один мускул их не выдавал того, что затрепетало в самом Анатолии Васильевиче. А хотелось директорской дубиной трахнуть по этому академическому столу, чтоб щепки полетели. Будто не знал главный инженер, что вся эта похабель с громоздкими и ленивыми на подсчет «Флоксами» предопределена, запрограммирована, заложена в цифрах, которые радовали бухгалтерию и плановый отдел! Слепым, что ли, был Тамарин, когда отвергли простой, дешевый и компактный вариант «Флокса», для внутренних нужд сделанный в двадцать девятой лаборатории? И знал бы диспетчер Шелагин, как используют его эти великоумные прогрессисты. И Тамарин и этот, как его, Рафаил Мулин, предводитель банды инженеров, огребающий фантастические премии за удешевление и упрощение опытных партий радиометров, вместо того чтоб честно заниматься тем же делом в НИИ. Что из того, что когда-то выгнали: дело-то общее. И министерство держит на примете разных диспетчеров, поддерживает их почины, чтоб задушить их и утвердиться в вере своей министерской, лишний раз продемонстрировать невозможность каких-либо перемен. Под экономикой, под бытом каждого предприятия — фугас, мина замедленного действия, и никто не знает, на каком делении шкалы щелкнувшая стрелка воспламенит запальное устройство. Надеются, что когда-нибудь все так проржавеет в этом устройстве, что можно будет зычно позвать какой-нибудь фундаментстрой и безбоязненно начать рытье котлована. Надежда надеждой, но временами поджилки трясутся у тех немногих, кто о мине знает, вот они и подпускают к запалу смельчаков и тут же оттаскивают их. Фантасмагория. С которой надо свыкаться, потому что через два года быть ему, директору, начальником главка, а там уж некого будет в заместители министра подавать как его только.
— Так, я надеюсь, диспетчеру ничего не грозит, а?..
Легкое утомление еще позволило бы Труфанову ответить, но на смену ему пришла многомесячная усталость, и наконец сонная одурь совсем сковала Анатолия Васильевича. Он скосил глаза на часы, задержал зевок и с усилием поднял себя из кресла.
— Извини — заболтался… Надо, понимаешь, взять билет… и вообще…
Нет, нет, не провожай меня, метро рядом, дойду. Прошу тебя — встряхивай своим именем, моего не упоминай, так будет лучше для дела.
На вокзал он приехал за два часа до отхода поезда.
56
Приказ, подписанный Тамариным, был размножен не в десятке экземпляров, как обычно, а в сотне. Приказ повесили на всех этажах, выдали под расписку начальникам лабораторий и руководителям групп. У главного состоялось расширенное заседание.
— Малый совнарком в сборе, — сказал Тамарин, оглядев присутствующих.
— Буду краток. Приказ охватывает не все, руководствуйтесь его смыслом… Он предельно ясен: обезлички быть не должно. Радиометр делают в допроизводственной стадии пять, десять, пятнадцать человек из разных отделов, ошибки размазываются, виновников не найдешь. Приказ определяет меру ответственности каждого, впоследствии будет разработано положение о руководителе заказа… Расширим комиссию по приемке макета…
Труфанов приехал ровно через неделю. О приказе узнал еще там, в Ленинграде. Когда же Молочков принес его, то Анатолий Васильевич не стал читать.
— Готовься к собранию, парторг.
Несчастное лицо Молочкова молило, как протянутая рука, выпрашивало…
Хотя бы одно словечко, один взгляд… Анатолий Васильевич напустил еще большего тумана.
— Главный инженер и иже с ним, — бормотал он, — жалкие авантюристы, полагающие, что голым администрированием, без энергии коммунистов можно изменить работу пятидесяти трех лабораторий, девяти групп КБ и пяти цехов завода. Авантюризм. Верхоглядство.
Молочков ушел, стараясь ни о чем не думать. Только тогда Анатолий Васильевич склонился над приказом.
Умно, правильно… Нет, он не против. Как документ, как руководство к действию приказ достоин уважения и внимания. Но так опрометчиво поступать нельзя. Зачем поднимать лишний шум? Когда вскрываются недостатки, непосвященные и несдержанные массы задают один и тот же глупый вопрос: а как это могло произойти? Козел отпущения необходим, но найдите человека, который добровольно объявит себя козлом. Не найдете. Человек всегда вспоминает об объективных условиях, а если и признает свои ошибки, то почему-то употребляет не местоимение первого лица, а прячется за «мы». Поди разберись.
У Тамарина все выдержано в безличных оборотах: «обнаружено», «замечено», «выявлено». Дураку ясно, что виновник — сам директор, хотя и обеляется он фразой вступления: "Несмотря на неоднократные указания директора НИИ тов.
Труфанова…"
Но в министерстве будут довольны, там сами рады бы грохнуть таким вот приказом, но на приказ нужна санкция.
В министерстве, решил Труфанов, выстелят ему ковер, признательно пожмут руку. На этом можно сыграть, прибедниться, урезать план. Труфанов призвал Игумнова, встретил его очень ласково, прочувствованно говорил о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости, о Русском музее.
— Как план? Нормально? Особенно не старайся… Понял меня?
Теперь можно подумать о собрании, составить, пока есть время. убедительный доклад, ортодоксальный и неприступный. Несколько фраз вначале — о важности момента. Затем об итогах почти десятилетней работы института. Здесь можно набросать выражений поярче, обвешать цифрами их.
Коротко, вскользь — о недостатках: «Наряду с перечисленными достижениями… имелись недостатки». Можно усилить: «существенные недостатки». Ну, а потом дать широкий простор мыслям: «Отрадно видеть, что решение коренных вопросов институтской жизни поднято нами самими…» Решение — поднято? Не беда, все речи произносятся не на русском языке, а на каком-то канцелярском воляпюке… Отмежеваться от Молочкова! Но речь еще не закончена. Мысль должна быть хорошо сбалансирована, приправлена легким сарказмом, грубым, якобы в сердцах вылетевшим словом, сдобрена оптимизмом. Анатолий Васильевич трудился упорно, не упускал из виду ни одной мелочи. Прочел написанное…
Чего-то не хватает. Чего? Вспомнил: надо вкрапить кое-куда пословицы. Они приближают оратора к массам, свидетельствуют о знании им быта простых людей.
Но пословицы уместной не подобралось.
Зато вставил в речь знаменательный кусок: "Я скажу вам по секрету…
Десять дней назад пришел ко мне известный вам диспетчер второго цеха Степан Сергеич Шелагин и заговорил о том, о чем мы с вами беседуем уже третий час… Я подумал тогда: а готовы ли мы к перестройке? Сможем ли мы провести ее так, чтобы инициатива сверху была поддержана снизу, чтобы энергия масс сомкнулась с решением руководства? Тогда, несколько дней назад, я, сознаюсь, не был уверен в этом. Сейчас — да! Уверен! Правильно, товарищ Шелагин!
Следует в корне изменить порочную практику изготовления заведомого брака!"
Так-то, умники и самозванцы. Тоже мне инициаторы.
Вот теперь полный порядок. Труфанов попросил к себе Баянникова и Тамарина, шутил непринужденно, рассказывал о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости… До Русского музея не дошел, прервал себя, сумрачно предупредил Тамарина:
— Впредь прошу согласовывать со мной приказы… Вы ставите меня в глупое положение — перед институтом, перед министерством.
Тамарин обещал.
В главк директор приехал с каким-то пустяковым вопросом. Сделал вид, что удивлен вниманием.
— Приказ? Ах да, вы о нем?.. Есть, как же… Назрела необходимость. Не знаю, что получится.
— Должно получиться, Анатолий Васильевич… Передовой институт, вечные поиски нового… Скоро десятилетие, но юбилейной тиши нет… Правильно…
Поможем…
Труфанов немедленно уцепился за последнее слово. В главке поупирались и отвалили деньги на реорганизацию. Труфанову намекнули: принимая во внимание… желая помочь… облегчая работу…
Вот тут-то Анатолий Васильевич с директорской точки зрения и совершил позорнейшую ошибку.
— Это вы о плане? — спросил он невинно. — Июньский план будет выполнен!
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию… Разозленный Труфанов загнал в мыло шофера, разорался на охрану, разнес за что-то Валиоди, бросил секретарше: «Баянникова!», позвонил Игумнову, пообещал выгнать его по сорок седьмой, пусть только вздумает не выполнить план.
— Пишите! — бегал он по кабинету. — За опоздания — лишать премий.
Учредить должность дежурного по отделу, объявлять приказом на каждый день обязанности, фиксировать лодырей. В институте никто на месте не сидит, это проблема у нас — найти человека, ходят целый день из лаборатории в лабораторию. На всех этажах с двенадцати до трех дня режутся в пинг-понг. За пять минут до конца работы в проходной уже столпотворение. Выдачу аванса и получки перенести на нерабочую часть дня…
Баянников послушно скользил авторучкой. Прочел директору написанное, привычно комбинируя фразы в пункты будущего приказа.
— Что у тебя?
— Кухтин.
Не в правах директора выгонять Кухтина, не в той номенклатуре должность. Ситуация, к счастью, складывалась так, что министерство не станет задавать лишних вопросов, а раболепие подчиненных терпимо не всегда. Самое время рассчитаться с ничтожеством, избавить себя от презираемой личности, напоминающей о чем-то нехорошем.
— Кухтина вышвырнуть вон… Придумай что-нибудь поосновательнее, войди с просьбой, с требованием, с жалобой — как сумеешь.
— Кого на место его?
— Туровцева… Нет, погоди… Туровцева нельзя. Слишком самостоятелен, независим, не понимает еще, какое это благо — деньги. Исполняющим, на время.
— Ну, а как быть с Молочковым?
— В парторги Стрельникова бы… Как думаешь, Виктор?.. Тяжел, неудобен, остер, но… И райком против будет.
Баянников молчал так долго, что молчание не могло не быть продуктивным.
— Не против будет, — сказал он. — Есть у меня кое-что на Молочкова… И на райком.
57
Речь произнесена. Многие думали, что теперь-то диспетчер, возвеличенный Труфановым, пойдет в гору. Кончил он уже четыре курса института, мог по закону требовать инженерной должности.
Думающие так не знали того, что знал о себе Степан Сергеич. Он по-прежнему трезво судил о своих возможностях и честно сознавался в том, что инженер он — средний, не творческий. Его талант в другом — в умении заставить, организовать, убедить, выполнить. Ему хорошо работается только в массе людей, он понимает их или хочет понять до конца. Его энергия неистощима.
Виталий посмеивался, глядя на своего диспетчера.
— Степан Сергеич, я удивляюсь. Пентоды застряли в отделе снабжения, а вы… Вы все можете!
Шелагин хмурился, подавлял счастливую улыбку: лесть, оказывается, приятно гладила его.
После многомесячного молчания он выговаривался дома, по-новому — после собрания — оценивал возможности человека. Топтался около Кати, произносил речи (сам знал, как нескладны эти речи), спорил с выдуманным собеседником и легко побеждал его. Говорил, говорил, говорил…
Катя слушала, поддакивала, изображая понимание и подавляя в себе желание одним словом оборвать мужа, высмеять его. О перестройке в Степановом НИИ она знала и, мысленно примеряя новые порядки к себе, тревожилась. А вдруг Петрищев надумает то же самое? Тогда ведь не так просительно будут звонить телефоны, жизнь тогда полетит мимо стола секретарши, из буфета уже не потащат ей самое лучшее. Совещания, которым несть числа, станут редкими.
Ничего не надо будет проворачивать через министерство, а каждый проворот это вплетение себя в вязь большой политики, это признание собственной значимости… Когда-то ее мучали кошмары, вспоминалась ночь после суда чести, когда до утра сидели без света, без слов, когда жизнь казалась конченой. Теперь такую ночь она встретила бы с деловым спокойствием, после такой ночи она стала бы хозяйкою своей судьбы. Однажды в коридоре министерства она столкнулась с Баянниковым. Виктор Антонович любезно побеседовал с ней, галантно проводил до «Волги». Катя немножко напугалась.
Она скрывала от Степана Сергеича нынешнюю должность свою, как встарь щебетала при нем о ретортах, колбах, микробюретках и рефрактометрах, на всякий случай готовила оправдание — временно исполняю, настоящая секретарша в декрете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38