— Язва желудка устроит? — прищурился Петров.
Через два дня талантливый инженер выложил институтскому врачу симптомы заболевания. Инженера повезли в поликлинику, взяли на анализ желудочный сок, хмуро приказали явиться завтра на рентген. Лаборатория с укором посмотрела на Петрова. Инженер пошел просвечиваться и вернулся с рентгенограммой, где черным пятном в овале желудка нагло показывала себя язва. От командировок инженера освободили. (Через два года инженер уволился и рассказал на прощание, как стал он язвенником. Петров два дня кормил его мякишем недопеченного хлеба, вызвав кислотную реакцию желудочного сока, а темное пятно объяснялось еще проще: инженер проглотил двухкопеечную монету, привязанную ниточкой к зубу.)
О мздоимстве бригадира знали Труфанов и Баянников, но раз нет официальной бумаги, стоит ли тревожиться. Бумага — это документ, на него надо реагировать, отвечать на сигнал, а на хахоньки по телефону можно ответствовать и хихоньками. Зачем вообще нервировать человека, который так блистательно расправился со всеми дефектными «Кипарисами»?
Наконец бумага пришла. Институт имени Карпова со сдержанным негодованием просил наказать представителя опытного завода регулировщика Петрова, надругавшегося над младшим научным сотрудником. Баянников, разумеется, все знал в тонкостях и доложил Труфанову. Директор возымел желание лично побеседовать с правонарушителем в официальной обстановке.
Петров, бормотнув что-то при входе, сел, скосил глаза на раскрытую коробку «Герцеговины».
— Кури, Александр… Что у тебя произошло в карповском?
— Мелочь. Щелкнул по носу одного зазнайку.
Труфанов с удовольствием слушал уже известную ему историю…
«Кипарисом» в карповском заведовал аспирант Ковалев, розовощекий мальчик в академической шапочке — такая шапочка украшала голову академика Ферсмана на портрете, что этажом ниже, в вестибюле. Петров заливисто расхохотался, увидев ее на юнце. Блок анодного питания весил три пуда, поднять его и поставить на стол Петрову нетрудно, но мешала теснота в лаборатории локтей не раздвинешь, во что-нибудь да упрутся. Он попросил аспиранта помочь. Ковалев важно кивнул: сейчас — и налег на телефон, вызывал рабочих, не унизил будущее научное звание неквалифицированным трудом. Петров разозлился и поднял блок сам, до крови ободрав руку. Аспирант, очень довольный, улыбнулся. Петров нашел электролитический конденсатор на четыреста пятьдесят вольт, емкостью в двадцать микрофарад, зарядил его от розетки постоянного тока и подсунул Ковалеву. Будущий академик нерасчетливо протянул руку, коснулся, хлопнулся в обморок, а очнувшись, жалко расплакался и понес вздор.
— Будь поосторожнее, — внушительно посоветовал Труфанов. У него были свои счеты с физико-химическим институтом имени Карпова. Здесь трудом, потом и унижением зарабатывал он себе кандидатскую степень. — Остерегайся. Эти молодые выскочки обидчивы. Напишут диссертацию об условиях обитания комнатной мухи в жилых и нежилых помещениях и думают, что подошли к уровню Эйнштейна… Как, в общем, «Кипарисы»?
— Нормально…
Петров поколебался и рассказал о странном «Кипарисе», поставившем его в тупик. Радиометр хорошо работал до обеда, отдыхал с операторами ровно час, а после обеда утренняя порция урана давала удвоенное количество импульсов распада. Петров два дня ковырялся в загадочном комплекте No 009. Так ничего и не придумал. К счастью, операторы вспомнили, что им положен укороченный рабочий день, обед отменили, радиометр нормально просчитывал до двух дня и выключался. Когда Петров доложил Стрельникову о загадочном поведении «Кипариса», тот остро глянул на него: не пьян ли?
— Чудес не бывает, — засомневался и директор.
— И тем не менее… Это что-то трансцендентальное, Анатолий Васильевич.
— Хиромантов у меня нет. Обходимся радиоинженерами. Этот девятый номер засеки. Уверен, что подобные ему появятся вскоре.
На бумаге, излучавшей сдержанное негодование, Труфанов пометил: "Вик.
Ант.! Сообщи, что приняты меры, проведена беседа, разъяснено".
42
Игумнов и мастера изворачивались по-всякому, спасаясь от Шелагина. На правах партгрупорга Степан Сергеич лез теперь во все бумажки, в цехе появлялся неожиданно, врывался в него, как некогда в караульное помещение, и шарил глазами по столам и людям: где брак, где преступники? Месячные отчеты Игумнов составлял дома с мастерами. Чернов умнел с каждым днем.
В июне цех делал «Эфиры». Представлял собою «Эфир» обыкновенный пылесос, от магазинного его отличала раза в три большая себестоимость.
Внутри «Эфира» завывал пылесосный моторчик, осаждая на особую вату частицы и комочки окружающего пространства. К пылесосу государственного значения придавался секундомер (конструкторы одели его в изящнейший футляр, ценою он превосходил добрый хронометр), по секундомеру включали и выключали «Эфир».
Загрязненную вату вытаскивали (уже не по секундомеру) и производили химический анализ примесей в другом, более сложном приборе. Заказчики попросили скромно: сто штук. Труфанов переупрямил их и получил заказ-наряд на четыреста.
За три дня до конца месяца все четыреста штук выстроились на сборочном участке цеха. Контролеры ОТК проверили монтаж, закрасили пайки розовым цапонлаком. Регулировщики, занятые бета-гамма-радиометрами, хвалили директора: впервые цех выпускал приборы, не требующие настройки. До конца месяца три дня, вполне достаточно, чтоб поставить по моторчику в каждый «Эфир» и сделать по две пайки. В бухгалтерии подсчитали: четыреста «Эфиров» прикроют все прорехи, полугодовой план будет перевыполнен.
Двадцать восьмого июня к директору прибежал встревоженный начальник отдела снабжения, бухнул новость: завод, обязанный поставить четыреста моторчиков, неожиданно аннулировал заказ. Он перестраивал производство, сделал заблаговременно запасы моторчиков, но, к сожалению, предприятия по выпуску электробытовых приборов получили срочное задание выбросить на прилавки необходимые населению предметы и опустошили склады, то же самое происходит и с вентиляторами. Моторчиков нет, заявил начальник снабжения, и не будет.
— Не верю. Не знаю, — словно не расслышал Труфанов. — Завтра к обеду моторчики должны быть в цехе.
Начальник отдела снабжения в панике бросился в министерство, оттуда в другое министерство. Ему твердо, абсолютно уверенно обещали пятого июля дать двести моторчиков, еще двести — к пятнадцатому. До позднего вечера разъезжал он по знакомым снабженцам, и все они говорили ему, что ничем помочь не могут: самим не хватает. К тому же конец месяца. В это пиковое время щедрых не найдешь.
Утром он, осунувшийся, небритый, появился у Труфанова. Швырнул на стол ему свой потертый портфельчик, упал в кресло и произнес:
— Ни-че-го.
— Будем думать. — Директор подтянул к себе портфельчик. Перебрал бумаги в нем, делая пометки на листах календаря. Вызвал главбуха, главного диспетчера. Отпустил их. Позвонил Григорию Ивановичу, потом Андрею Петровичу, затем Алексею Федоровичу, поговорил с Иваном Афанасьевичем, с Аванесом Александровичем, с Петром Олеговичем. Мягко положил трубку.
Задумался.
— Будем делать так, — сказал он.
Начальник отдела снабжения выслушал, облизнул пересохшие губы и хрипло вымолвил:
— Сам не решусь. Дайте письменное указание.
Труфанов с презрением отвернулся от трусишки.
— Напиши заявление на отгул. До первого. Нет, до второго. И найди мне Стригункова.
У Мишеля был нюх на срочные вызовы. Он уже околачивался около приемной, сдержанно-энергичный, как спортсмен перед стартом.
— Моторчики нужны, Михаил.
— Нужны, Анатолий Васильевич. Я ж вам вчера выдал одну идейку…
— Исполнителя нет. Возьмешься?
Идейку самостоятельно разработал бы и сам Труфанов. Одно то, что под рукой находился Стригунков, настраивало на изыскание варианта смелого и верного до неправдоподобия. Другое дело — претворить идею в жизнь.
— Даю полномочия. Денег — только на представительство. Выворачивайся как умеешь. Об остальном не беспокойся, беру на себя.
— Есть! — Стригунков вскочил, оправляя рубашку с обезьянами и пальмами.
После обеда во двор вкатил грузовик, доверху набитый ящиками. Их стащили в пустующую комнату против макетной мастерской. Константин Христофорович Валиоди недоуменно взирал на странный груз с надписью «Уралец». Зачем институту столько пылесосов? Двадцать уборщиц на институт и завод по штату, каждой по пылесосу — это двадцать пылесосов, а здесь сотня, не меньше, и ожидается еще в несколько раз больше. Мишель Стригунков повис на телефоне в кабинете Валиоди, грозил, умасливал, рассказывал анекдоты своим таинственным абонентам, в критические минуты срывался со стула, мчался во двор, вскакивал в директорскую «Победу» и вихрем уносился куда-то.
Картонные ящики с бытовыми пылесосами типа «Уралец» все прибывали и прибывали. Последнюю партию выгрузили в шесть вечера. Валиоди ушел, как всегда, ровно в пять, сверх законного времени он на производстве людей не держал, себя тоже, в кармане постоянно носил выписку из решения Совета Министров о вреде поздних заседаний. Дома он полез под душ и вылетел оттуда, ошпаренный догадкой: моторчики «Уральцев» будут ставиться в «Эфиры»! Валиоди отхохотался и пошел в гости в соседний подъезд к Степану Сергеичу.
С первого июля Шелагин уходил в отпуск. Игумнов приплюсовал отгулы, сказал, что завтра, тридцатого июня, на работу можно не являться. Степан Сергеич блаженствовал. Строил планы на отпуск, радовался, что увезет Колю на юг. Отпускные уже получены, куплен новый письменный стол и масса всяких мелочей. Валиоди с почтением осмотрел покупку:
— На этом столе можно разложить восемнадцать первоисточников!
Степан Сергеич мысленно примерил, но ничего не ответил. Смуглый горбоносый Валиоди переглянулся с Катей. А потом рассказал диспетчеру, зачем привезены пылесосы, и, не удержавшись, залился смехом.
— Нет, ты представляешь, как повезло Труфанову! Если б требовались моторы от танков — где бы он купил танки?
Степан Сергеич обалдело смотрел, обалдело слушал.
— А куда ж сами пылесосы? Кому они нужны без моторчиков?
— На свалку! — не унимался Валиоди. — Под бульдозер! Станет тебе Труфанов хранить вещественные доказательства!
Диспетчер подсчитал:
— Моторчик стоит семьдесят пять рублей, пылесос — шестьсот семьдесят пять, шестьсот умножить на четыреста — двести сорок тысяч рублей. И они вылетят на ветер!
— В эфир! — скисал от смеха Валиоди.
— Не вижу причин для радости! — прикрикнул на него Степан Сергеич. — Государство терпит убытки, а вы посмеиваетесь! Где ваша партийная совесть?
— А я беспартийный…
(Степан Сергеич многих нравящихся ему людей считал членами партии.)
— Давайте поплачем вместе, — продолжал Валиоди, — авось поможет.
Катя подавала ему знаки. Валиоди понял, что дальнейший разговор обещает одни неприятности. Он схватился за голову:
— Опаздываю в кино! — И убежал.
Степан Сергеич мрачно проговорил, что никуда он не поедет, завтра он начнет выводить на чистую воду расхитителей государственной собственности.
Хватит! Довольно нянчиться с презренными людишками, позорящими звание советского человека и советского офицера. Хватит! Этот Стригунков — подлец, его быстро раскусил офицерский корпус Краснознаменного Балтийского флота, осудил и выгнал. А по Виталию Игумнову давно плачет тюрьма! Тоже проходимец.
Неспроста вспомнил об отгулах, решил удалить из цеха человека, который пресек бы — и пресечет! — это безобразие.
— Тебе-то какое дело? — будто не понимала Катя. — Директор, я уверена, все согласовал с главком, неофициально, конечно. Это их игры, Степан, тебе лучше не вмешиваться, лишним будешь, уж я-то знаю…
— Откуда ты знаешь? — поразился Степан Сергеич, и Катя спохватилась, защитилась тем, что «это все знают», и прикусила язык.
Она знала точно. Она делала свою женскую карьеру. От голоса Кати, от фигуры ее, от походки исходила некая теплота, размягчавшая мужчин, и первым поплыл начальник лаборатории Петрищев, обнаруживший внезапно, что хорошо ему только в часы, когда рядом позвякивает колбами лаборантка Шелагина. Он привез ее однажды к себе домой, чтоб и там она побренчала посудой, похозяйничала, и ничуть не напуганная Катя внимательнейшим образом осмотрела холостяцкую квартиру начальника, оценила ковровую дорожку, на которую рухнул сломленный любовью Петрищев; начальник на коленях умолял Катю быть к нему милостивой до конца. Дорожка так понравилась Кате, что она решила купить такую же для прихожей, а резиновый коврик, о который вытирал ноги сын, не пропускавший ни одной лужи, вынести за дверь. Кое-какие милости она Петрищеву отпустила — из тех, что в кино показывают детям до шестнадцати лет, и отпущенное много раз вспоминалось и обдумывалось Катей, ее удивляла узкая направленность мужских желаний: почему Петрищев именно от нее добивается того, что может получить от других женщин отдела и всех лабораторий без хлопот и стояний на коленях? Какая-то обольстительная тайна скрывалась в мужских пристрастиях, Катя с грустью призналась себе, что женщина она необразованная и наука, которой она не обучена, должна постигаться с помощью мужчин, во многом отличных от ее мужа. Таких мужчин она начинала встречать все чаще, скучный техникум еще не выдал ей диплома, а Петрищев сделал Катю инженером-аналитиком и потом, назначенный главным инженером НИИ, посадил ее за секретарский столик, научил варить кофе и правильно втыкать в бутерброды пластмассовые вилочки. Катя уже без стеснения расписывалась в каких-то денежных ведомостях и начинала подходить к выводу, что природа несовершенна, что слепая судьба особой прелестью одаряет тех женщин, у которых есть мужья, этой прелести не замечающие, приоритетом своим в обладании прелестями пользуются они бессовестно нагло, лишая других мужчин права пользования, из-за чего, казалось Кате, обделенные мужчины принимают ошибочные управленческие решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38