Петрову уже не сиделось. Посвистывая, ходил он по регулировке, косился на Стрельникова. Сел за спиной Сорина.
— Можешь меня поздравить, Валентин… — Губы его закорчились. — Можешь поздравить. Через мою жизнь прошла девушка, распространяя запах детской присыпки. Заветный вензель "К" да "Е", перефразируя Лермонтова.
— Пушкин. «Евгений Онегин».
— Да? — изумился Петров. Он был ошарашен. — Неужели Пушкин?..
Проклятое воспитание! Надо учесть…
— Насколько я понимаю, — сказал Стрельников, — вы, Петров, хотите заставить девочку вымыть полы или почистить ваши брюки.
— Угадал.
— Я запрещаю.
Она пришла сама после обеда.
— Чернов сказал мне…
— Иди в цех.
— Почему?
— Здесь будут ругаться.
— Я привыкла, я уже шесть дней работаю, я уже научилась паять…
— Плохо. Плохо, что привыкла.
— Так что мне делать?
— У меня все сделано. Спроси у других бригадиров. Она упорно не уходила, хотела работать. Чутьем поняла, что развязный и некрасивый мальчишка Крамарев существо робкое и ласковое. Подошла к нему.
— Что с тобой, дитя мое? — спросил Юра. Так, по его мнению, отреагировал бы Сорин.
— Вот не знаю, что делать…
— Садись рядом, расскажи, какую тему писала на экзаменах.
— Образы крестьян в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
— «Полковнику милиции, — сказали братья Губины, Иван да Митродор…»
Лена рассмеялась, посмотрела в сторону закрытого Петрова.
— А дальше?
Он не ответил. Девчонка с вензелем — голос ее, лицо — настраивала на воспоминания: откуда-то издалека уже доносились звуки, низкий голос матери (да, да, у матери был низкий голос!).
Пришел Чернов.
— Саша, пойми, я не могу ее никуда пока пристроить, она плохо, но умеет паять. Место здесь есть, пусть переделывает планки…
— Не нужна она здесь, Ефим. Вредно ей здесь. Один Дундаш своим нытьем погрузит в тоску. Сам знаешь, о чем у нас говорят…
— Она же взрослый человек, Саша…
— Сам вижу. Но у меня дурной язык, я не хочу, чтоб она слышала мои космические откровения… Понял?
Заскрипел протезом, вставая, Стрельников, он внес ясность:
— Она ему просто нравится, Чернов… Злится, потому что не может разобраться в блокинге… Котоминой здесь, конечно, не место…
Сорин вдруг разволновался:
— Боря, помоги, какая-то муть в дискриминаторе. Или я идиот, или разработчики, или ты. Выбирай из трех.
Стрельников подсел к Сорину.
— Идиотов не принимает на работу Баянников, требует медицинскую справочку… Ну-с, что у тебя, покажи…
Регулировка набита смонтированными радиометрами, но — начало месяца, никто по привычке не торопится. Да и не работалось Петрову.
— Че-ло-век, — сказал вдруг Петров.
— Вы о чем это? — сразу же отозвался Стрельников. Он был уверен, что Петров разговорится.
— Да так. Подумал о том, что хорошо жить просто человеком.
Зарабатывать на кусок хлеба несложным трудом… ну, как в деревне, поближе к земле. Дундаш, подадимся в деревню?
После долгого молчания Дундаш ответил, что в деревню ему не хочется. И вообще идеал Петрова ему не годится. Он уже был простым человеком и поковырялся в земле достаточно. Пора быть чем-то выше.
— Пролезай в министры, — нацелил его Петров. — Секретарши, персональная машина, денег навалом, поездки за. границу, портреты, уважение.
Заболел — бюллетеня не надо, поверят на слово.
— А как стать министром?
— Запросто. Идти классическим путем тебе нельзя, потому что о честном служении обществу ты не помышляешь. Существуют, к несчастью, некоторые апробированные мировой практикой способы. Первое: ты должен организоваться в общественном смысле.
— Понял. — Дундаш внимательно слушал. Загнул для памяти мизинец. — Понял.
Его понятливость удивила Петрова.
— Второе, — не сразу сказал он. — Выступи с какой-нибудь нехитрой инициативой, прославься, стань заметным.
Дундаш загнул второй палец.
— Продолжаю. Учись, бешено учись. Это третье. Четвертое: принюхивайся к запахам. Человек еще не погорел, дыма еще нет, но ты должен уловить запах тления и ударить по человеку за день до того, как по нему ударят официально… Пятое…
Девятый палец не хотел загибаться. Девятым пунктом было:
— И когда ты доберешься, не дай бог, до верхушки, тут и обнаружится твоя интеллектуальная и моральная нищета. Через месяц, через год, через десятилетие, но все равно ты полетишь, тебя выметут — в неизвестность.
Бесславная гибель личности, которой, впрочем, и не было. Но ты, Дундаш, не доберешься и до такого конца — тебя остановят раньше.
Дундаш задумался. Медленно отгибал пальцы, дошел до скрюченного мизинца, смотрел на него как на чудо.
— Скажите, Петров, — спросил вдруг Стрельников, — почему бы вам самому не воспользоваться рецептом?
— Рецептом? — переспросил Петров. Ответил: — Я не честолюбив. Я не хочу быть калифом на час, хотя истории известны случаи, когда дундаши царствовали десятилетиями. Самая твердая должность — это быть человеком.
Никто тебя не сгонит с нее. Лопаются авторитеты, развеиваются иллюзии тебя это не касается. Потому что ты был человеком и остался человеком, ты черное называешь черным, белое — белым.
— В таком случае, Петров, — сказал Боря Стрельников, — задаю вам провокационный вопрос: откуда взялся этот боготворимый вами человек? Почему он точно знает, что черное — это черное?
— Потому что он — человек.
— Путано и глупо. О большинстве событий простой человек вынужден судить по тому, что дает ему общество. Поэтому быть человеком — это прежде всего служить справедливому обществу. Впрочем, я тоже с небольшими поправками за теорию о величии простого человека. Но ведь вы глумитесь над ним.
— Я? Глумлюсь?
— Да, вы. Простой человек никогда не вопит о своем величии, за него это делают молодые поэты. Простой человек скромен и ненавязчив. Простой человек не будет, поднажравшись, кричать о своем величии, о своей власти над временем. И уж тем более — над женщинами.
В регулировке замолкли, ждали, что скажет Петров. Он обдумал ответ, вдоволь насвистевшись.
— Ты прав, Боря. — Он поднялся. — Произношу с полной ответственностью: пить буду только за проходной.
После аванса он появился на работе абсолютно трезвым, в новеньком костюме, при галстуке и белой рубашке. Никто еще не видел его таким — все привыкли к выгоревшим ковбойкам и постоянной небритости. Удивляло и дружелюбие. Петров приветствовал старых врагов своих, поболтал с Риткой Станкевич. За ним повалили в регулировку монтажники — и те, с которыми он пил обычно, и те, кого он обкладывал матом.
Технолог Витенька решил, что настал его час. Ломающимся голосом доложил:
— Регулировщик Петров пришел на работу пьяным, прощу принять меры.
— Надо посмотреть, — удивился Игумнов.
Он постоял в регулировке, пригляделся к блещущему остроумием бригадиру и сам не поверил дичайшему факту: сегодня, двадцать второго сентября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, впервые за шестнадцать месяцев Петров пришел на работу трезвым.
Монтажники разбежались, Игумнов ушел. Тогда-то и вылез из своего угла Дундаш. Он сильно выпил накануне, еле доплелся до цеха, в таком состоянии он не любил мозолить глаза начальству, старался не отсвечивать.
— Собрал тут всех! — напустился он на Петрова. — Так и погореть недолго. Тебе хорошо, ты трезвый, а нам-то!
— Трезвый, ребята, трезвый… Кончилась глобальная скорбь, опрощаюсь, надоело полиглотничать…
Сорин тоже страдал после вчерашних возлияний.
— Сашка, предупреждаем… Чтоб мы тебя трезвым не видели. Все погорим из-за тебя.
Петров долго смеялся.
39
И до конца года, прихватив еще два месяца следующего, цех тянул на себе «Кипарисы». Как обычно, завком разрешил сверхурочные работы, и регулировщики уже не бездельничали в первые недели.
Ни для кого не было тайной, что «Кипарис» не удался. В октябре пришли первые рекламации, затем их повалило столько, что Кухтин создал бюро внешних рекламаций, а Баянников нанял техников. Стрельников изменил все же схему, с конца декабря через заводские ворота начали вывозить вполне работоспособные «Кипарисы». Техники разъехались по стране с новой схемой, переделывали радиометры.
Степан Сергеич, намаявшись за день, садился за стол свой в комплектовке и замирал… Брак выпускают, явный брак — и никого не арестовывают! Никого не судят! Мало того, премии дают, и сам он премию получил! За что? Кого хватать за преступную руку? Чернова? Саблина? Игумнова?
Вопрос этот измучил Степана Сергеича. В каждом человеке, причастном к «Кипарису», видел он преступника, но при здравом рассуждении всегда выяснялось, что преступник-то ничего самостоятельно не делал, а исполнял чью-либо волю. Сильнее чем кого-либо подозревал он Саблина, а Саблин взял да и сам пришел, устроил сцену в проходной, требовал, чтобы пропустили его к Труфанову, кричал, что не позволит своим именем прикрывать институтскую бездарь. Пропуска ему, конечно, не дали. В проходную набежали сочувствующие и друзья Саблина, успокаивали его, уговаривали, а Саблин шляпою утирал влажный лоб, и рыжие волосы его стали от пота темными. «Мужики! — мотал головою Саблин. — Не себя жалко — геологов жалко!.. В стране живем, мужики, в такой стране!.. Нужен радиометр!..»
С начальником цеха Степан Сергеич говорил только о производстве. Войдет в кабинет, буркнет что-то вместо приветствия, протянет списочек: «Это не дает отдел снабжения!» — и показывает гневную спину и спиной же чувствует издевательскую усмешку. На мастеров тоже смотрел с презрением: жулики!
— Что с ним? — спросил однажды Чернов.
— Переломный возраст, — засмеялся Виталий. — Или так: не одолев букваря, хочет осилить книгу для взрослых… Ничего, обломается. Не сам обломается, так мы его обломаем.
— При его энергии да еще голову на плечи — незаменимый человек вышел бы.
— Точно, Ефим…
Они стали друзьями. Вместе уходили с работы, встречались по выходным.
Жил Ефим на Басманной у матери, был мягок с нею, терпелив, без устали носился по аптекам, доставая лекарства, и Виталий думал, что Ася, наверное, так же преданно ухаживала за своей матерью. Ах, как нехорошо получилось тогда!
40
Б начале пятьдесят восьмого года появилось сообщение о первой в стране денежно-вещевой лотерее — на цех выделили пятьсот билетов. Степан Сергеич загорелся знакомым волнением. Составил список, распределил билеты и пошел собирать подписи. Но если он кому-нибудь предлагал пять билетов, то согласие получал на два. Степан Сергеич упорствовал, злился. Игумнов издали наблюдал за этим, потом позвонил из кабинета Шелагину, попросил зайти.
— Степан Сергеич, я требую прекращения позорящего вас и меня торга!
Ясно же написано в газете: добровольно. Хочешь — покупай, хочешь — нет.
— Займы тоже распределялись добровольно, а тем не менее…
Игумнов взорвался:
— О займах поговорим потом! А сейчас запрещаю вам будоражить цех!
— Я вынужден доложить о ваших словах руководству. Оно сумеет поставить на место зарвавшегося чинушу!
— Скатертью дорога!
Под крики лифтерши Степан Сергеич влетел в кабину грузового лифта и, спускаясь, топал ногами от нетерпения. Он докажет этому хлюсту Игумнову, что забывать о государственных интересах — преступно! Докажет! В провале «Кипарисов» есть некоторая доля и его, Шелагина, вины, но лотерею он не проморгает, нет!
К сожалению, Баянников не поддержал Степана Сергеича, более того посмеялся над ним. Шелагин осторожно поднялся по лестнице, держась ближе к стенке, юркнул в комплектовку, отворачивался, когда сюда заходил Игумнов.
На следующий день газеты опубликовали разъяснение: какие бы то ни было принуждения незаконны. Степан Сергеич ходил побитым все утро. Перед обедом пришел к Игумнову — каяться.
— Не подумал. Дурь заиграла, — сознался он.
— Вот так-то, — с глубоким удовлетворением сказал Виталий. — Думайте, Шелагин, думайте. — И покровительственно похлопал его по плечу.
41
Труфанов зорко следил за движением чуда радиометрической техники и радовался тому, что радиометры пока оседают в Москве, не исчезают из поля зрения. Подавленные великолепием расписанных на хорошей бумаге достоинств, операторы оберегали святыню от перегрузок, работали осторожно. Беседуя по телефону с директорами НИИ, Труфанов между прочим высказывал опасения, подготавливал к возможным неприятностям с «Кипарисом» и советовал, если что случится, не поднимать панику, не шуметь, как на пожаре, а незамедлительно позвонить ему, Труфанову, — вот телефон мой, пожалуйста! Зачем рекламации, зачем эти официальные напоминания. Сами знаете, какое отношение к рекламациям. (Труфанов понижал голос и подмигивал невидимому собеседнику, подмигивание каким-то образом передавалось абоненту, абонент понятливо хмыкал.) Действительно, зачем рекламации? И себе и опытному заводу портим нервы. По телефону доложил о неисправности — и порядок. А на рекламацию всегда готова отписка: «На ваш номер такой-то завод в ближайшее время примет меры… Просим дополнительно сообщить, при каких обстоятельствах вышел из строя радиометр, отразить в ответе то-то и то-то…» Завод будет принимать такие-то меры, требуя еще кучу сведений, а потом разразится негодующим посланием: гарантийный срок вышел, и катитесь к такой-то бабушке — вот что мы можем ответить на ваш номер такой-то.
Постепенно операторы освоились с чудом и крутили ручки радиометра напропалую. Понемногу выявлялись мелкие дефекты — неизбежное следствие неразберихи конца месяца.
Труфанов снабдил Петрова всеми необходимыми документами, Игумнов деталями, и по московским НИИ промчался вихрь, оставивший следы разрушений.
Петров безбожно драл за ремонт. Он заводил стремительные знакомства, давал советы на все случаи жизни и разбирался в каверзнейших ситуациях. Все чувствовали: человек бывалый — и шли к нему. Величина гонорара за юридические консультации колебалась от сигареты до пяти литров благородной жидкости. В одном химическом учреждении ведущая лаборатория хором попросила Петрова не дать разбиться семейной жизни талантливого инженера: начальство загоняло его по командировкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38