Труфанов со стороны посматривал на поднятую им бурю. Своих дел в институте полно. Анатолий Васильевич продиктовал секретарше приказ о назначении Стригункова заместителем Немировича по техническим вопросам.
Немедленно прибежал Баянников — объясняться и возмущаться.
— Ты не психолог, Виктор, странно, что ты не психолог… посмеивался Труфанов.
Все же и ему стало неловко, когда приказ лег перед ним. Подписывать или нет? Разговорчики начнутся, шепоток поползет. Не беда. Все — к лучшему.
Руководитель (Труфанов усмехнулся), руководитель должен иметь слабинку, какой-то недостаток, обладать простительной слабостью. Он недосягаем, он свиреп, но он — свой. Неспроста некоторые директора рьяно опекают футбольные команды, вопят на стадионах. За вопли прощается холодная вода в душевых и ругань в переполненной столовой.
Новый заместитель начальника отдела не стал лоботрясничать, как предполагали некоторые. Он никого не дергал, на доклады к себе не вызывал, демократически обходил по утрам лаборатории, кого-то продвинул, кого-то снял. У Немировича сразу образовалось так нужное ему время для проталкивания докторской диссертации, и когда однажды директор спросил его о Стригункове, он ответил с воодушевлением:
— Без таких проходимцев наука обойтись не может.
— Ты хочешь сказать — организаторов…
— Ну, это уже детали.
Настоящие организаторы не засиживаются в кабинетах — Мишель Стригунков зачастил во второй цех. Он обрел финансовую независимость, в долг у Шелагина денег больше не брал.
— Послушайте, майор, — вопрошал он, когда Шелагин заходил в регулировку. — Что с вами? Где ваш пыл? Где горение на работе? Я начинаю приходить к мысли, что вы попали в сети иностранной разведки…
Ни словечка в ответ… Степан Сергеич отворачивался, уходил. Надо ли давать отпор, нужно ли гнать нахала?
48
Валентин Сорин надумал жениться. Дундаш украл где-то фотографию Лены Котоминой, сестры Валентина одобрили ее внешность, благословили брата. Сорин не щеголял отныне в грязных халатах, не пил даже после получки, мата от него не услышишь, переиначивал его в совсем необидную брань.
— Остепеняешься? — сквозь зубы спросил Петров.
— Пора. Девка она что надо.
— Ну-ну… — И Петров засвистел.
За полтора года Лена осмелела, танцевала на институтских вечерах, получила четвертый разряд, работала по пятому, умела поругаться с нормировщицей из-за десяти копеек в наряде. Ей не десять копеек нужны были, она отстаивала свою юность, свою независимость, хотела, как все девушки цеха, получать больше и одеваться лучше: купила английские туфли и югославскую кофточку за четыреста рублей, часики «Эра». Она еще слабенькая, и Чернов посадил ее к самому окну, здесь не так душно, здесь светлее. В цехе красавиц много, подружки не ссорятся — некого делить, — а Лена вовсе не красавица, просто хорошенькая, в ней «что-то есть». У нее много знакомых по школе. Если задерживается в цехе — идет к комплектовщице, Степан Сергеич всем разрешает звонить. Лена говорит в трубку сухо и кратко: «Сегодня не могу». По вечерам и ей, как другим девушкам, звонят из города, девушки дают знакомым телефон комплектовщицы, в цехе два телефона подключаются к городской сети, не будет же Виталий Андреевич бегать подзывать тебя, а комплектовщица крикнет, Степан Сергеич, тот тоже подойдет, скажет, что просят к телефону.
Практичный Валентин не столько готовился к женитьбе, сколько подготавливал невесту к замужеству. В том, что Котомина будет невестой, он не сомневался: все женщины теряли благоразумие от его киноулыбки. Пока же он по совету сестер следил за нравственностью Котоминой, обрывал вредные для нее знакомства.
В конце месяца, как всегда, день тяжелый, работы навалили часов до десяти вечера, домой ушли только сборщики. Дважды комплектовщица кричала:
«Котомина! К телефону!» Дважды Сорин ругался на всю регулировку. Наконец пригрозил:
— Так дело не пойдет… Охмурят ее разные стиляги.
— Что предлагаешь?
— Пусть только еще раз позвонят. Я с ними поговорю.
Он пошел к комплектовщице и предупредил ее, чтобы его позвали к телефону, если позвонят Лене. Вдруг Петров засмеялся, давясь и всхлипывая.
Выбежал в коридор, увидел Туровцева, потащил за собой. Быстро договорились.
Туровцев тоже смеялся.
Петров ковырялся в блоке и вместе с тем прислушивался, часто поднимался, следил за Валентином. Вот к Сорину подошла комплектовщица, что-то шепнула. Тот бросил все, помчался к телефону, не заметив, как Петров выскользнул следом за ним и скрылся в комнате Туровцева.
— Вам кого? — спросил Валентин Сорин.
— Ленку, — измененным голосом сказал Петров.
Минутою раньше Туровцев набрал местный номер комплектовки, сказал же, прося Котомину, что звонит из города.
— А кто это говорит, кто ее спрашивает?
— Тебе, сука, какое дело?
Сорин обалдел от наглости собеседника. Не такими он представлял себе друзей Лены.
— Ты мне не сучи, подонок… Я с тобой по-культурному хочу поговорить.
Брось закручивать Лене шарики. Она не для тебя, подонок.
— Уж не для тебя ли, фраер ты распоследний…
Валентин кипел. Вспомнил любимые выражения друга Саши и пообещал подонку «обломать рога».
— Когда же? — последовало уточнение.
«Толковище» продолжалось еще пять минут. Сорин изощрялся в каторжном фольклоре, собеседник вполне квалифицированно отвечал тем же. Договорились: метро «Новокузнецкая», десять часов вечера, по три человека с каждой стороны. Комплектовщица слушала все это, зажав уши.
— Все? — Валентин терзал ворот рубашки.
— Нет. Не забудь захватить с собой клочок газеты.
— Зачем?
Петров сразил его известным выражением Бенвенуто Челлини:
— Завернешь в бумагу свои уши. Это единственное, что останется от тебя.
Сорин шмякнул трубку о стол, руки тряслись от злости и обиды.
— Хороших же знакомых ты выбираешь себе…
Лена слушала его, в детской забывчивости приоткрыв рот… Вдруг она заплакала горько и недоуменно. В ее светлый мир десятиклассницы влезли страшные слова, грязные намеки. Она плакала, спрятав лицо, и паяльник дымился в руке ее, а кругом возмущенно галдели девушки. Ничего не понимавший Сорин не мог перекричать их и ушел.
— Позасорили Москву блатными, куда только милиция смотрит… Кто пойдет со мной? — спросил он.
— В чем дело? — осведомился, позевывая, Петров. Он имитировал длительное сидение на жестком стуле: вытягивал руки, ноги, выгибал спину.
Сорин сообщил о разговоре по телефону. Петров тоже рассвирепел:
— Я еду. Нужен еще один здоровый кулак. Дундаш, ты как?
Фомин сидел тихий, озябший: не видел, не слышал, не понял.
— Ввязываться не хочу. Милиция есть. Туда и обращайтесь.
— Это правильно с точки зрения представителя шестой колонны. Шестая колонна соблюдает законность, пока законность крепка. Как только дала она трещину — творить беззакония можно. Так?
— Не поеду.
Крамарев кричал, что драться так драться. Надо сбегать в первый цех, выточить ножи подлиннее и повострее. Где наша не пропадала, не дадим Валентина в обиду.
Нашли третьего — здоровенного монтажника Колю Чистякова, бывшего моряка, потому у него и прозвище было — Боцман. Запасным в команду вызвался Туровцев, непонятно чему смеявшийся.
— Нечего зубы скалить! Силами общественности пора покончить с хулиганьем!
— Что — я? Я ничего… — Туровцев присмирел.
Крамарев определился в провожатые, суетился больше всех. Но Петров неожиданно заартачился, надо, сказал он, идти пораньше, чтоб успеть в магазин. Выпили в отделе соков. И добавили. Тут Петров раскрыл секрет, а Туровцев подтвердил.
Сорин — ни улыбки, ни ругани. Озабоченно полез в карман за деньгами.
— Зря Лену обложил… Бери еще две и пойдем в «Чайку», там по вечерам одно сухое вино.
С этого дня Крамарев перестал подражать Сорину и переключился на Петрова, а Лена Котомина звонко на весь цех сказала Сорину, чтоб он к ней не приставал.
49
Из-за рубежа пришла рекламация на «Кипарис». Оказалось, что в комплект запасных частей к радиометру не доложили десять ламп. К рекламации прилагался документ из Внешторга, он требовал, чтобы приняли меры, то есть наказали виновника.
А виновник один — Туровцев, начальник БЦК. Просчитать все лампы он, конечно, не в силах. Жалко наказывать парня за просто так, но надо, не накажешь — такой шум поднимется, что сам себя захочешь выгнать с работы.
Труфанов и Баянников готовили грамотный, аргументированный, глубоко принципиальный приказ (копия его должна была пойти во Внешторг).
Степан Сергеич пожалел Туровцева. Не Туровцев виноват, а обстоятельства. И кто такой вообще начальник БЦК? Человек на производстве не лишний, но и не обязательный. Директор определяет ему только часы работы, а о том, хорош радиометр или плох, судит сам Туровцев. Но чтобы он, чего доброго, не стал браковать их направо и налево, так и об этом подумали и постановили: премию ОТК получает вместе с цехом за выполнение плана.
По старой привычке Степан Сергеич пошел к Баянникову, пожаловался на несправедливость. Жаловался и возмущался собою: да за кого же это он ходатайствует? Говорит о Туровцеве — честный, а с позволения честного Туровцева в цехе происходят все нечестности. И тем не менее Туровцев честный человек.
Все рассказанное мало удовлетворило Виктора Антоновича, и он порасспрашивал о Туровцеве еще и еще поподробнее. Остался доволен — не столько ответами, сколько тем, что получил ценную информацию, и обнадежил:
— Разберусь. Наказывать надо, тут все ясно — традиция, не мы накажем — так нас накажут… Но я разберусь.
Разобрался. Ударил по Туровцеву глубоко принципиальный приказ, ударил со страшной силой, вихрем налетел, а когда пыль рассеялась, то увидели Туровцева живым и невредимым. Не начальник БЦК теперь, а контрольный мастер, то есть оклад на сто рублей больше.
Степан Сергеич удивился. Ловко устроил Баянников! Вот в чем дело-то!
Приспосабливаются люди к обстоятельствам. Вроде бы и наказали человека, но так наказали, что повысили его. Начинал догадываться Степан Сергеич: все эти перемещения, повышения и понижения — от неумения, нежелания или невозможности изменить обстоятельства. А слово «наказали»… слово само по себе не раскрывает всего того, что в нем содержится, слово конкретно значимо только в окружении других слов, слово привязано ко времени написания или произнесения его, когда еще в силе принятый смысл его.
Зато глагол «приспосабливаться» вечен в своей первородности. Институт, завод, цех, рабочие под себя, под нужды свои подгоняют одежду, сшитую для них портными, умеющими кроить по одному общегосударственному фасону. Сам Труфанов тоже упражняется в портновском ремесле, но с оглядкой на цеховые пристрастия и вкусы, и так умело наприспосабливался, что худого слова о себе не услышит. Установилось какое-то подобие джентльменского соглашения между администрацией и рабочими. Всем своим поведением монтажники и регулировщики второго цеха вбивают в сознание Труфанова такую мысль: у нас есть кое-какие грешки, мы, в частности, помаленьку пьем на работе, но зато мы не вопим во всю глотку о сверхурочных, о суточных бдениях в конце месяца, о радиоактивных препаратах, которые, возможно, подорвут здоровье наших детей, — мы, короче говоря, помалкиваем, и вы, Анатолий Васильевич, будьте добры, закрывайте свои директорские глазенки на наши, не скроем, дурные шалости, можете, никто не возражает, для виду, для комиссии разных громыхнуть приказом о решительном искоренении чего-то там, с алкоголем связанного, но не более, а то, не ровен час, позвоним в ЦК профсоюзов и пригласим кое-кого, пусть они вскроют склад готовой продукции и убедятся, что заприходованные радиометры не у заказчика, а в цехе на переделке, — ну, лады, Анатолий Васильевич?
Степан Сергеич впервые подумал о себе как о человеке, лишенном в значительной мере способности к приспособлению. Подумал и отогнал эту мысль, но она возвращалась, она подпитывалась другими размышлениями и наблюдениями.
Многие — на заводе, в КБ, в лабораториях, — приспособившись, ныне пугаются последствий своего соглашательства и с надеждой посматривают на Степана Сергеича: а вдруг что получится?..
50
Не одного Степана Сергеича возмущала готовящаяся расправа с Туровцевым.
В цехе кричали о том, что нашли стрелочника, что наказывать надо кого-то другого. Кого? Никто не знал.
Единственный, кто рта не раскрыл, руки не поднял в защиту, был сам Туровцев. С прежней неторопливостью обходил он контролеров, подсаживался к регулировщикам, заполнял в своей комнате формуляры, паспорта, сертификаты на качество. Вежливо улыбался, когда слышал причитания монтажниц, прослышавших о будущем приказе.
— Ну, а ты как смотришь на все это? — спросил его Петров. — Говорят, понизят тебя до контролера шестого разряда. Тыщу рубликов, не больше, получать будешь.
— Ну и что? — Туровцев удивился. Посмотрел на Петрова так, словно сомневался, нужно ли продолжать, способен ли Петров понять его. — Чепуха все это.
— Что — чепуха?
— Все. — Туровцев обвел рукою цех и то, что за цехом.
Петров так поразился, что даже не присвистнул по своему обыкновению.
— А что же не чепуха?
Тем же сомневающимся, оценивающим взглядом Туровцев посмотрел сверху вниз на него (Петров сидел).
— Надо так: служить людям, обществу. Остальное — довески, окурки, обрезки, чешуя.
— Служить… — как эхо повторил Петров. — Служить… М-м-м… это интересно весьма.
— Кому-то да. Но не тебе.
— Это почему же?
— Потому что ты трепач.
Эта его уверенность обидела Петрова. Весь день он наблюдал за Туровцевым, якобы случайно оказывался рядом с ним. Что за человек Туровцев, которого он знает почти три года? Ничего, в сущности, выдающегося… Как-то поставил себя так, что никто его не обманывает. Наряды на градуировку и регулировку закрывает, веря на слово. Вспыльчив, но умеет сдерживать себя…
Иногда обидится, покраснеет, желваки заходят по широким скулам… Нет, пересилил себя, уже спокоен… Есть у него — это точно — какая-то цель, существуют какие-то принципы, какая-то система взглядов…
Сколько ни бился Петров, Туровцев захлопывался, оставался непознанным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38