– Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот «Мерседес»? – спрашиваю я. – Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
– Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, – дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, – того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Oтидестилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
– В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
– Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает – в сторону Панамы.
– Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
– Я чуял это, – говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
– Все это очень печально, – продолжает он, указывая на брезент. – Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась «Причуда Альфреда» де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину. Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
– Мне не дает покоя, – признаюсь я, – эта перчатка под мостом... Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
– Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
– Толстый, у тебя на все есть ответ.
– Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? – беспокоится Берю. – Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
– Бог с ними! – говорю я. – Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография – фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т. д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
– Твоя нана не была католичкой, – замечает Толстый.
– А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, – отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
– Я удивлен, Сан-Антонио, – холодно говорит он мне. – Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее...
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока. Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
– Признаю, патрон, – убедительно соглашаюсь я, – вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
– Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, – любезно продолжает он. – Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
– В конце концов, – продолжает он, – эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и «Мерседес»...
– Плюс второе удостоверение девушки, – очень кстати напоминаю я.
– Оно могло быть и первым, а не вторым, – многозначительно произносит великий патрон.
– Точно так, – бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.
Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.
Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.
– Не могу вас более задерживать, – с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. – Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.
– Разумеется, господин директор. Мы выходим.
На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
– Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, – острит он.
Глава III,
Что называется, заглянуть в досье
Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.
– Ты кстати! – заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от своих ободранных усов. – Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в истории белота.
Матиас невозмутимо предъявляет собесу четырех толстощеких валетов.
Главный инспектор с отвращением бросает бой на номер Пари-Матч, который служит им скатертью.
– Ну что ты скажешь, – вздыхает он, – не идет игра и все. Вообще, последнее время все у меня на букву "X".
И давай нам рассказывать, что у него атеросклероз, жена заболела артритом, сосед сверху купил пианино, а как раз сегодня утром в метро он потерял десятку.
При изложении всех этих мелких бедствий мы остаемся холодны, как мрамор, как об этом верно писала Венера из Мило, когда у нее еще были руки. Не то чтобы мы с Матиасом были поражены общим сердечным обезвоживанием, просто Пинюш принадлежит к той категории людей, которые не могут жить без бед. Они играют на несчастье так же виртуозно, как Энгр играл на скрипке. Именно когда у них все хорошо, испытываешь желание принести им соболезнования. Если же кто-то из них ломает ногу, так и подмывает сделать комплимент, а уж когда теряет близкого родственника, сдерживаешь ликование и желание поставить на проигрыватель диск с рок-подогревом.
Чтобы поддержать фасон, как говорил Карден, я вынимаю оба удостоверения, тиснутые из ридикюля малышки Пертюис, сиречь Боу. Раскладываю их перед карре вальтишек Матиаса; это мой собственный способ входить в игру.
– Ты знаешь эту барышню, дружок?
Надо вам сказать, что Матиас – живая картотека. Он превратил в специальность запоминание рож и кличек всех бывших и еще не родившихся преступников. Вы ему называете имя любого блатняги и, как в радиопередаче господина Несвой и Саньи «Морда и Копыта», он вам рассказывает о темном прошлом этого мсье. Например, вы спрашиваете его, как звали сводника из блатных с искривленной ступней, и он вам не колеблясь отвечает: «Это был Лулу из Бастьи». Иногда его пробуют загнать в тупик, слегка усложнив задачу. Подсовывают ребус в таком духе: «Одна фара у меня вставная, я легавый и стреляю с бедра, кто я?» И что, Матиас начинает гоготать до того, как вы закончили сообщение, и утверждает:
«Вы – Альберт, Бархатный язык». И это так! Настоящий божий дар! Если бы Джентльмены с Большой Дороги знали об этом, они бы приползли на коленях, чтобы предложить ему пару лимонов с дерева своей Удачи. Однажды, я уже не помню, кто из УБТ (я ведь не обладаю памятью моего подчиненного) сказал в его присутствии, что он разыскивает одного не установленного типа, о котором знает только, что тот на десерт в ресторане съедает йогурт. Матиас пожал плечами и пробормотал: «Тогда это может быть только Кемаль из Анкары». Самое потрясное, будущее показало, что он был прав.
Сейчас он косится на оба удостоверения с неопределенной улыбкой на лице.
– Позвольте мне задать вам один вопрос, мсье комиссар? – бормочет он.
– Валяй!
– Это что, шутка?
– Почему?
– Ну ладно, вы что, не узнаете ее?
Этот сукин сын, чего доброго, заставит меня комплексовать.
– Нет, – сухо говорю я.
Матиас пододвигает карточки к Пино.
– А ты?
Пинюш прилаживает на извилистом носу ущербные очки, у которых не хватает дужки и одного стекла.
– Неужели это?
Я задерживаю дыхание. Он, наоборот, вздыхает очень глубоко.
– Девушка, которая...
– Горячо! – одобряет Матиас.
– Девушка, которая получила Гран При фестиваля Дисков в Довиле за песню, кажется, она называлась «Хватит хитрить, моя любовь»?
– Какой кретин! – делает заключение Матиас. – Боже милостивый, как недоразвита ваша зрительная память.
Понимая, что тем самым он и меня включает в это множественное число, а мне это может показаться странным, Матиас уточняет.
– Извини, что я тебе выкаю, Пино, но откровенно... Бравый парень покраснел, а если вы будете знать, что и в нормальном состоянии он уже похож на паяльник в действии, то сможете представить себе силу его смущения.
– Вместо того чтобы строить из себя беременного сфинкса, ты бы лучше рожал, – отчитывает его преподобный Пинюш, осаживая свои очки-для-кривого-с-одним-ухом
– Вы не узнаете Грету из Гамбурга?
От этой фразы у меня перехватило дыхание, слюнные железы застревают в глотке, а поджелудочная железа открывается вниз.
– Не-е-т... – блею я.
– Почему нет?
– Она была блондинкой!
– Она перекрасилась!
– У нее не было такого носа!
– Она пошла к Клауэ!
– Она не была такой юной!
– Самообман: она казалась старше из-за носа, да и самой Грете всего двадцать лет!
Матиас встает и поднимается на лестницу, скользящую по рельсу, вделанному в верхней части стены. Он открывает металлический ящик, копается в нем и спускается, держа в руке досье на Грету.
Только сравнив фотографию из досье с теми, что украшают оба удостоверения, можно по достоинству оценить качество опознания. Действительно, нужно иметь фотоэлемент в шарах, чтобы обнаружить обман. Прекрасная работенка!
Я читаю справку, посвященную Грете Конрад. Приятное уголовное прошлое, уверяю вас, вот оно вкратце.
Грета была дочерью нацистского палача, укрывшегося в Аргентине после разгрома Германии. Его жена загнулась при бомбардировке, а ему с маленькой дочерью удалось смыться. Он поселился в Буэнос-Айресе, и ничего не известно о том, как он прожил там эти восемь лет. Когда он умер, его дочери исполнилось пятнадцать, а выглядела она на все восемнадцать. Она вернулась в Европу и прожила несколько месяцев у одной из своих теток в Гамбурге. Однако по натуре она была искательницей приключений и в одно прекрасное утро собрала свои манатки. Приехав в Панаму, стала танцовщицей в одном малогабаритном ночном кабаке, отсюда и ее псевдоним – Грета из Гамбурга. Она была замешана в какой-то аморальной истории, которая благополучно закончилась за отсутствием состава преступлений. После чего ее след на некоторое время пропадает. По-настоящему она заставляет говорить о себе в Берне, где преступной рукой был совершен поджог посольства Соединенных Штатов. Расследование показало, что Грета проникла в здание посольства за два часа до начала пожара. За отсутствием улик ее отпустили. Спустя три месяца она объявляется в Роттердаме. Здесь загорается крупное американское грузовое судно.
За два дня до этого Грета покорила сердце старпома корабля. Когда полиция заявилась в отель, ее уже и след простыл. Потом следует взрыв бомбы в штатовском самолете, который обеспечивал связь с Берлином, позже – еще попытка поджога в генеральном консульстве в Афинах... И каждый раз дознание будет обнаруживать поблизости присутствие Греты и ни разу не удастся ее задержать. Вся полиция Запада разыскивает ее, но тщетно! И вдруг, вот она только что отдала концы под колесами поезда Париж – Ренн, куда ее спровадила рука убийцы. Странная судьба.
Я возвращаю досье Матиасу.
– Спасибо. Ты можешь дописать и подчеркнуть следующее блестящее добавление: Грета дала дуба сегодня утром.
– Не может быть.
Я ввожу его в курс наших железнодорожных периферий (как бы сказал Берю).
– Неужели теперь мы никогда не узнаем, на кого и с кем работала эта девушка? – спрашиваю я.
– Никогда.
– Подожди, я сейчас опишу тебе одного типа, а ты мне скажешь, не напомнил ли он тебе кого-нибудь. Это малый лет пятидесяти, скромно одетый. У него седые, почти белые волосы, довольно крупный нос, глубоко посаженные глаза. Он говорит по-французски без малейшего акцента.
Я вспоминаю еще детали, чтобы дополнить портрет неизвестного, который пустил в действие стоп-кран, ничего больше не идет на ум, и я удовлетворяюсь тем, что мой бархатный взгляд превращается в двойной вопросительный знак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16