– Иди проспись где-нибудь, – срываюсь я. – Ты стыд нашей профессии.
Только теперь, оживленный силой воли, он мямлит:
– Слчлось несчастье...
– Что? – восклицаю я, кажется, уловив смысл лаконичного изречения.
– Слчлось несчастье с Пино...
Его башка покачивается. Я бросаюсь к стенному шкафу, хранящему, кроме постоянно поломанных вешалок, грязный умывальник, потрескавшийся, липкий, волосатый.
Я зачерпываю воду одной из кастрюль, служащей Толстому для подогревания его шукрутов и сосисок, и выплескиваю прямо в морду. Он визжит, задыхаясь. Его налитые кровью шары вываливаются из блюда, как будто он стоит в вагоне-ресторане экспресса, который сошел с рельсов.
– Говори, Рухлядь! Что случилось с Пино? Берю хнычет.
– Позвонили с Центральной, бедняжка попал в аварию...
– Продолжай!
– Его сбило авто...
– Он умер?
– Н-н-н-нет! Больница!
– Какая больница?
Я изо всех сил ору ему в ухо. Я трясу этот мешок с потрохами до тех пор, пока его глаза не делают «щелк».
– Больница Божон.
Я отпускаю моего пьянчужку, который опрокидывается в кресло. От этого толчка вращающееся сиденье описывает полукруг, развернув таким образом Берю лицом к стене. Поскольку у Толстого нет сил пошевелиться, он так и остается тет-а-тет с ее зеленоватой поверхностью, изливая обиды мелодичным голосом, который наводит на мысль об отступлении целой армии через болото.
Ваш Сан-Антонио, щеки горят (после того как огонь опалил самые стратегически важные части его тела), руки согнуты в локтях, снова отправляется в путь. Поистине, это дело – сплошные хождения взад и вперед. Я бегу как белка в колесе, и, как колесо этого прелестного грызуна, дело крутится вхолостую.
Меня встречает светловолосый интерн с лицом размером с ломберный столик, выпуклые бока которого подчеркнуты колпаком. Я говорю ему, кто я и кого пришел проведать. Он строит недовольную гримасу.
– Инспектор Пино ваш подчиненный?
– Он удостоен такой чести.
– Вы могли бы научить ваших людей мыть ноги. Когда его раздели, он преподнес милый сюрприз!
– Дальше! Как он?
– Сломаны три ребра, травма черепа и перелом левого запястья.
– Его жизнь...
–...вне опасности, да! А вот жизнь медсестры, которая приводит его в порядок, под угрозой!
Он слишком умен, этот практикант. Если бы момент был менее критичным для меня (и для Пинюша, скажем прямо), я бы охотно заставил его проглотить несколько коренных зубов, приправленных собственными остротами.
– Я хочу его видеть.
– Видите ли, он слишком плох сейчас!
– Я повторяю вам, я хочу его видеть!
Будущий экс-интерн парижских больниц вздыхает и ворчит о неуверенности, где дело полиции, а где вопрос медицинской этики.
Однако он ведет меня в палату, где валяется старший инспектор Пино.
Мое сердце сжимается, когда я обнаруживаю тщедушное тело моего старого дружбана в этих слишком белых для него простынях. Пятьдесят лет честности, самопожертвования, преждевременного слабоумия и недержания речи распростерлись на этой железной эмалированной кровати.
На голове у него повязка, он охает при каждом вздохе. Бедный герой!
Я сажусь у него в изголовье и ласково глажу его здоровую руку.
– Ну что, старый идиот, – говорю я, – что с тобой случилось?
Он останавливает на мне горящий от лихорадки взгляд.
– О! Тоньо, это, наконец, ты!
– Ты действительно попал в аварию? Его лицо искажает гримаса боли, потом, преодолев страдание, он шепчет:
– Нет, эти гады достали меня!
– Ты можешь рассказать?
– Один тип пришел в камеру хранения...
– Я знаю, ты пошел следом, дальше?
– Он взял такси до площади Виктора Гюго. По счастливой случайности мне тоже удалось поймать машину...
– Дальше...
Он опять замолкает, охваченный болью.
– У тебя нет с собой кальвадоса? – спрашивает он. – Не знаю почему, но когда мне плохо, так хочется кальвадосу. Я уже двадцать минут требую его в этой богадельне, но они мне отказывают.
– Я пришлю тебе большой пузырь, Пино. Шикарного, от папаши Нарадуасть, ты помнишь, где на этикетке изображен фрукт с полосатым чепчиком на голове.
– Ты не забудешь?
– Заметано! Но, умоляю тебя, рассказывай дальше!
– Слушай, мне кажется, что парень, который пришел в камеру хранения, принял все меры предосторожности, его страховали дружки. Он, должно быть, заметил, что мое такси следовало за его машиной, и вышел на площади Виктора Гюго. Он поднялся ножками по авеню Пуанкаре, я за ним... В тихом месте он перешел через перекресток. И когда я в свою очередь вышел на проезжую часть, машина ринулась на меня. Ты не можешь себе представить, как это страшно...
При этом воспоминании он задыхается от страха.
– И все же ты остался жив, голубчик. Это главное.
Я искренне так думаю. Но думаю также и о том, что я законченный болван и мне бы следовало извлечь уроки из ошибок, которые уже сидят в печенках. В самом деле, они приняли меры предосторожности, чтобы обеспечить тылы, части прикрытия следовали за гонцом на вокзал, тогда как олух Сан-Антонио не нашел ничего лучше, чем использовать в качестве Шерлока папашу Пино. Результат: Пино раздавили, а эта новая путеводная нить не ведет больше никуда.
Старикан рассматривает меня маленькими глазками, дрожащими, как термит, рвущийся на свежий воздух.
– Я знаю, о чем ты думаешь! – бросает он. К чему валять дурака.
– Ну да, – пусть вздохнет страстный Сан-Антонио, – что ты хочешь, мой бедный Папан, хватит, надоело. С самого начала я знал, что это совершенно дерьмовая история. Я не привык, чтобы мне ставили мат (повторяю вам, я сам привык проходить в дамки), но даже меня она доконала...
– Еще не все потеряно, – говорит раненый хриплым голосом, исходящим из глубины панциря.
Я знаю своего Пинюша. Если так он говорит, значит, кроме ушиба головы, в голове у него затаилась мыслишка.
– Выкладывай, ты меня заинтриговал.
– Когда машина рванулась на меня, я повернул голову, почувствовав ее приближение, инстинкт, ну ты понимаешь?
– Да, ну и?
– В какую-то долю секунды я увидел водителя, Сан-А, ты улавливаешь?
Я боюсь даже спрашивать. Моя глотка закупоривается, а миндалины слипаются, как карамель при пятидесяти градусах в тени.
– Я его видел, я его узнал. И я могу тебе сказать, что это? – продолжает этот идиот.
Он ломается, как сухарь, этот Пино, но надо, чтобы он наконец выдал текст. Он жеманится, напуская туману, он издевается!
– Это Меарист! – наконец произносит он, видя, что мне не по вкусу его игра. Я подпрыгиваю.
– Тебе почудилось, дружок! Меарист в Клевро, где тянет десять лет строгого.
– Я говорю тебе, это Меарист! Таких физий, как у него, больше нет... Я видел его долю секунды, на нем были черные очки и надвинутая на лоб шапка, но ты можешь мне поверить: это был он.
Я рассматриваю шляпу Пино на вешалке в безымянной больничной палате. Его отвратительный котелок весь измят.
Неожиданно веки увлажняются. Этот мятый биток так похож на самого Пино! Неодушевленные предметы, может, у вас все же есть душа?
Не знаю, есть ли она у самого Пино, может быть, его душа и есть эта шляпа, потерявшая цвет (но не потерявшая запаха), которая теперь покрывает металлический крючок.
– О чем ты думаешь, Сан-А? – шепчет мой приятель. – Что случилось? Ты вдруг изменился в лице. Я откашливаюсь.
– Я думаю о тебе, Пино.
– Обо мне?! – восклицает он удивленно и с недоверием. – Обо мне! Ты шутишь?
Я встаю. Не время для чувств. Если я начинаю миндальничать, мне остается поменять работенку и выращивать попугайчиков на набережной Дубленых Кож.
– До скорого, Пинюш...
– До скорого! – отвечает он. – Скажи Берю, чтобы он проведал меня!
Он спешит поразить Толстого своими несчастьями. Судьба даровала ему такую возможность, и в глубине души он совершенно счастлив, старая каракатица.
– Я скажу ему.
– И не забудь про кальвадос, ты даже не можешь себе представить, как я его хочу!
Глава XVI,
Что называется, весело провести время
Звонок Матиасу, по прозвищу Живая Картотека, человеку, который может составить вам словесный портрет Адама и рассказать о жизни вашего прадедушки, глядя на фотографию вашей прабабушки.
– Послушай, Матиас, где сейчас Меарист? Этот Матиас настоящее чудо природы. Он даже не утруждает себя тем, чтобы открыть досье. Он выдает информацию, как те ребята, которые дают справку по телефонному ежегоднику:
«Вышел из Клерво два месяца назад в результате сокращения срока тюремного заключения за примерное поведение».
– А потом?
– Ноль. Больше о нем ничего не было слышно.
– Он без права проживания в столице, да?
– Да, еще на пять годков!
– Постоянное место жительства?
– Официально Рамбуйе... Но...
Я вытираю лоб телефонной трубкой.
– Подожди, от твоих слов меня бросило в жар! Это слишком. In petto я низко кланяюсь Пино. Если нам все же удастся распутать это дело, то только благодаря ему.
– Вы меня еще слушаете, мсье комиссар?
– Еще бы! Если Меарист ведет себя тихо в течение двух месяцев, это значит, что он нашел синекуру. А если у него есть синекура, он хочет ее сохранить, значит, выполняет требования закона и регулярно является в жандармерию Рамбуйе, чтобы отметиться?
– Несомненно.
– Передай им приказ, чтобы они замели его, как только он явится. А если встретят раньше, чтобы они его забрали и предупредили нас. Те же инструкции всем легавым Пантрюша!
– Хорошо, мсье...
Я кладу трубку.
Чтобы провести время (потому что оно работает на меня), я затребовал досье, содержащее все темное прошлое Меариста, – прозванного так, потому что он служил в колониальных войсках, о чем вы уже догадались, благодаря тому бьющему через край интеллекту, который обеспечил вам место уборщика в Управлении Отхожих мест. На самом деле мсье зовут Жан Берегисестру. Он имеет за спиной тридцать два года, во рту часть зубов, рожу подонка, которая заставила бы содрогнуться и тигра, рубец в углу рта, делающий его бесконечно широким. Закончил свое образование в исправительном учреждении, которое совсем ничего не исправило. Что до послужного списка, то он включает в себя один приговор за сводничество, другой за квалифицированную кражу, третий за вооруженное нападение. Короче говоря, яркий представитель тех горемык, которые ищут свою дорогу в жизни, а заканчивают тем, что однажды утром обнаруживают, что с головой влезли в окошко Вдовы.
Я предпочитаю всегда видеть своими глазами, почему, как и что, поэтому, не колеблясь ни минуты, отправляюсь в путешествие Пантрюш – Рамбуйе, чтобы изучить поближе поучительную жизнь блаженного Жана Берегисестру, в миру Меариста.
Так как мне всегда нужен шут (знаменитости все такие), я реквизирую карлика Берю, который выходит из бодуна, как грешница из исповедальни.
Он начинает есть, чтобы преодолеть опьянение. На алтарь Бахуса он приносит в жертву камамбер. Славный старый сырок с витрины, который лезет через все отверстия коробки.
– Послушай, Толстый, – вздыхаю я, – твой камамбер засох.
Берю не смущается.
– Я люблю такой! – утверждает он. И дальше комментарий:
– Что ценится в хлебе? Корочка, не так ли? Ну вот, то же в сыре. Я читал в одной статье в «Ридерс Дайжрать», будто все ценное в сыре находится на корочке: ам маньяк, вита мин, пенис целин, в общем, все!
Я загружаю их, Берю и его камамбер, в шарабан и направляюсь в Рамбуйе, не забыв поручить агенту Тильомьеру отвезти старшему инспектору Пино вожделенный флакон кальвадоса. Как видите, я легко держу свои обещания, особенно если они пустые (конечно, славы на них не заработаешь, но такой уж я человек).
Веселое солнце сверкает на зелени леса, когда мы проезжаем мимо щита, указывающего, что мы находимся на территории, где элита мировой дипломатии стреляет в республиканских фазанов. Я направляюсь прямиком в Национальную Жандармерию, где аджюдан-шеф Лизоблю принимает меня со всеми почестями, соответствующими моему рангу.
Он получил сообщение от Матиаса, и его орлы прочесывают окрестности в надежде встретить Меариста.
Я расспрашиваю его о подозреваемом и узнаю, что бывший постоялец Клерво действительно поселился в Рамбуйе, где сошелся и, живет с Вирджинией Недотрог, девицей податливой, которая скрашивает вечера одиноких месье из Рамбуйе.
Кроме того, я узнаю от Лизоблю, что Меарист устроился шофером к некоему Кайюку, эта новость не может поразить меня, как, надеюсь, и вас удивить. Я прекрасно секу траекторию: этот разбойник, расставшись с крынкой, приезжает на место назначения (он мог бы попасть в место и похуже!). Он начинает с того, что сходится с местной шлюхой. Потом находит работенку у не совсем обычного хозяина (рыбак рыбака видит издалека), который, узнав о его прошлом, использует его для нужд своей организации... Да! Теперь врубаюсь! Туман рассеивается!
– Адрес девицы, пожалуйста! – резко говорю я. Аджюдан-шеф справляется по блокноту в очень кожаном переплете, где записывает расходы, кулинарные рецепты и номера билетов национальной лотереи, купленных под руководством своего непосредственного начальника, у которого он посредственный подчиненный. Конец блокнота-чулана снабжен алфавитным указателем. Он открывает его на букве "Н" и декламирует нудным баритоном, некоторые модуляции которого напоминают Сеткасекс:
– Недотепай, Недотрога... вот. Все... Так как он дальнозоркий от рождения и недалекий по наследству, то отодвигает блокнот, чтобы лучше видеть.
– Номер восемь, улица Нико... Никола... Николаи... Я прошу меня извинить, это точка или мушиные следы, здесь, над "и"?
– Точка!
– Тогда получается Николай!
– Несомненно, благодарю вас.
Улица Николай малолюдная, что означает, что на ней бывает мало людей. Ее размеры: двадцать пять метров в длину на два в ширину. Номер восемь – это бывшее фотоателье, владелец которого, видимо, разорился, так как свадебные кортежи не могли протиснуться в этот узкий проезд. Входная дверь сбоку. В глубине темного коридора начинается деревянная лестница, покрытая линолеумом. Ступени ухают под тяжестью Берюрье. На единственной двери единственногоэтажа висит табличка, на которой написано: Вирджиния Недотрог. Маникюр.
У этой Вирджинии интересная манера заниматься чужими конечностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16