Оглянувшись, я увидела открытый холодильник и чью-то спину — явно мужскую. На мгновение еще показалось, что это Себастьян, что поездка к Бехметову не состоялась и, значит, все хорошо и замечательно. Однако спина распрямилась, мелькнули светлые пряди в коротких волосах, дверь холодильника закрылась и ко мне повернулся Федор. А значит, все мои надежды были напрасны.— Доброе утро! — сказал Федор. — Глазунью будешь?Вместо ответа я машинально кивнула головой, хотя утро мне добрым не казалось, а есть совершенно не хотелось.— Себастьян с Даниелем еще не вернулись? — тусклым голосом задала я единственный интересующий меня вопрос.Федор покачал головой, ставя сковородку на огонь.— Нет еще. Да ты не волнуйся, с ними все будет в порядке.— А за них я и не волнуюсь, — делая выразительное ударение на словах «за них», ответила я.— Понятно, — усмехнувшись, отозвался Федор и бросил на сковороду большой кусок сливочного масла.— Что тебе понятно? — не слишком вежливо поинтересовалась я, почему-то уязвленная его усмешкой.— Сострадание к вампиру. Обычные чувства для человека, который никогда не сталкивался с необходимостью защищать других.— А что, убийство — единственный способ защиты? — Я смотрела на своего спасителя весьма недружелюбно и ничего не могла с собой поделать.— Иногда — да, — ответил тот, раскалывая ножом скорлупу яйца. — Если, например, ты живешь в доме на краю леса, а из леса вышел медведь-людоед и угрожает тебе, а главное — твоим близким, тебе надо взять ружье и убить его, несмотря на все теплые чувства к живой природе.— Но мы живем не на краю леса?Федор повернулся ко мне и сказал без улыбки:— В некотором смысле — мы живем на краю мира. И если ты полагаешь, что этому миру ничто не угрожает по-настоящему и все пришельцы с той стороны — не более чем милые персонажи из передачи «В гостях у сказки», ты сильно заблуждаешься.Звучало это весьма убедительно, но меня ни капельки не успокоило. Я тоскливо вздохнула и скривила рот. Яичница на сковородке громко стрельнула маслом.— И, — продолжал Федор, открывая по очереди дверцы шкафов и заглядывая внутрь, — я могу тебя несколько утешить. Конечно, ты видела вампиров, которые выглядят, как живые люди, если не принимать в расчет их тень. И, конечно, ты относишься к ним, как к живым людям — не совсем обычным, но все-таки людям. Но они-то не люди!— Да, это я поняла, — насмешливо ответила я. — Они — вампиры.— Они — живые мертвецы, если хочешь знать. Человек не может жить дольше положенного природой срока. Человек не пьет кровь себе подобных. Человек не способен на то, на что способны вампиры. Вампир — это тот, кто, попав в зазор между жизнью и смертью, остается среди живых, чтобы сеять среди них гибель. Поэтому Себастьян и Даниель не совершают убийства. Они возвращают мертвеца туда, где ему положено быть, — в могилу.— Все это слишком мудрено для меня, — недовольно отозвалась я и хмуро посмотрела на кольцо. Оно светилось ровным, спокойным светом. Честно говоря, в эту минуту я отчаянно жалела, что когда-то приобрела его и ввязалась в эту дурацкую битву между добром и злом. Конечно, ради того, чтобы находиться рядом с Себастьяном, я согласна даже принять участие в футбольном матче, причем в роли мяча. Но мысль о том, что миссия ангелов на земле включает в себя собственноручное уничтожение вампиров, была мне все же не слишком приятна.Когда Федор положил в плетеную корзинку нарезанный хлеб, я вдруг спохватилась.— Послушай, а как ты себя чувствуешь? Я тут сижу сложа руки, а ты, раненый, все делаешь…Федор молча закатал рукав рубашки и показал плечо. Я невольно ахнула. На месте вчерашней раны остался только нежно-розовый рубец.— Но это не значит, что мне не надо беречься от пуль, — улыбнулся Федор, глядя на мое восхищенное лицо. — Потому что даже ангелы не смогут спасти тебя от смерти. А вот яичница может! Но, правда, только от одной смерти — от голодной. Так что присоединяйся. Спасение голодающих — дело рук самих голодающих.— Я забыла поблагодарить тебя за вчерашнее, — сказала я, взбираясь на высокий табурет и придвигая к себе тарелку с белым пористым полумесяцем с двумя желтыми совиными глазами и тонкой коричневой бахромой по краю. Ангел он или страж, этот Федор, а яичница у него, между прочим, подгорела.— Ой, только не сейчас, — откликнулся мой спаситель. — Разговоры о возвышенном портят аппетит. Считай, что уже поблагодарила, а я тебе ответил: «Что ты, что ты, не за что!» И давай забудем об этом.Но отвязаться от такой настырной девицы, как я, не так-то просто. Вообще, я предупреждаю всех заранее — если есть намерение насладиться приятным ужином в спокойной обстановке, то это не со мной. Сотрапезник либо подавится от смеха, либо обольется красным вином (напоминаю, что оно не отстирывается, и даже пятновыводитель, который я могу одолжить, не всегда помогает), либо ему придется лезть вместе со мной под стол и собирать с ковра невероятно жирный рис с кусками мяса (история из жизни). А еще он может лишиться какой-нибудь детали своего столового сервиза, потому что при разговоре я весьма оживленно машу руками, не говоря уж о том, что ему так и не удастся почувствовать вкус поглощаемой пищи, потому что я назойливо буду приставать с вопросами и не успокоюсь до тех пор, пока не получу подробнейший ответ. Бедняга Федор просто не знал, с кем связался.— Федя, скажи, а чем страж отличается от ангела? — спросила я, забыв о содержимом своей тарелки. — И как ты узнал, что ты страж? Тебе об этом кто-нибудь сказал? И если да, то кто это был? И ты ему поверил, не подумал, что тебя просто обманывают?Ошеломленный лавиной моих вопросов, Федор запихнул в рот сразу половину своей порции и жестом показал мне, что не может ответить, пока не прожует. И сделал попытку знаками намекнуть мне, что у меня тоже есть, чем занять свои челюсти. Но я не обратила на его намеки внимания.Отвертеться было невозможно, и Федя, вздохнув, сказал:— Ангелы на землю попадают не так уж часто, как кажется. А стражи живут среди людей, и их много. Почти все они знают, кто они, потому что все имеют необычные способности и сверхъестественные таланты. Да к тому же кто-то один из родителей, тоже страж, в свое время говорит своему ребенку, в чем его особенность, отличие от других людей. А еще — с самого детства на нас идет охота…— Какая охота? — покрываясь мурашками, спросила я.— Ну, разумеется, не с ружьями, — улыбнулся Федор. — Все дело в том, что стражи — люди, хотя каждый из нас и наделен особым даром. Поэтому, как и за всякого человека, за нас борются светлые и темные силы, но эта борьба еще ожесточеннее, чем битва за человека.— Нет, подожди, это все общие слова, а я хочу знать про тебя… — упорствовала я.Федя поджал губы и округлил глаза. Уж не знаю, научилась ли я сама под влиянием тесного общения с Себастьяном заглядывать в чужие мысли или лицо моего собеседника было настолько выразительным, но слова «лучше бы я ее не спасал!», хоть и остались не высказанными, буквально повисли в воздухе и читались так же легко, как первомайский транспарант.К счастью для бедной жертвы моего неутолимого любопытства, у меня за спиной раздался звук открываемой двери. Я стремительно развернулась на табурете, а в следующую секунду, слетев с него, уже подбегала к двери, в которую входили Себастьян и Даниель с суровыми, как на старых иконах, лицами.— Ушел, — отвечая на мой невысказанный вопрос, хмуро сообщил Себастьян. И, бросив косой взгляд на мое просиявшее лицо, холодно добавил: — Хоть кому-то это принесло радость… От всей души надеюсь, что причина твоей радости кроется не в особых отношениях с вампиром. Кстати, он оставил тебе письмо.И он протянул мне продолговатый белый конверт с едва заметной монограммой в верхней части и с именем, написанным темно-синими чернилами незнакомым красивым почерком. Имя было моим, но как будто незнакомым — мне показалось, что надпись была сделана еще в позапрошлом веке, только очень хорошо сохранилась.Подрагивающими от волнения и любопытства пальцами я оторвала край конверта. Развернула письмо, заглянула в него… И, почувствовав на себе недобрый взгляд Себастьяна, подняла глаза. Стыдно признаться, но любимое лицо, бледное от раздражения и плохо скрываемой ревности, вызвало у меня не укол совести, а не поддающееся точному определению приятное чувство.— Я прочту его вслух, — самодовольно сказала я. — А кстати, где Надя?— Сказала, что идет в «Иллюзион». Там показывают какой-то французский фильм, — сообщил Федор.Я пожала плечами. Ну что ж, сама виновата! Узнает все последней. И будет кусать себе локти от огорчения.Откашлявшись, я оглядела троих мужчин со значительным видом, обожглась о полыхающие глаза Себастьяна и принялась читать. Глава 36ГОЛОС КРОВИ Дорогая Марина!Если Вы читаете эти строки, значит, моя маска сорвана, приговор мне вынесен, и Ваши друзья ворвались в мое уединенное убежище с осиновыми колами наперевес. Увы! Как не жаль мне огорчать их, эту неприятную процедуру — отправку меня в мир иной, которому я давно уже принадлежу по праву, — придется отложить на неопределенный срок. Надеюсь, Вас это не огорчит, несмотря на то, что Вам есть в чем упрекнуть меня.Конечно, я лжец и мистификатор. И с этим ничего не поделаешь. Существование вампира невозможно без лжи, и сие — одно из самых страшных открытий, которое делает человек, становясь вампиром. Разумеется, и человеческая жизнь пронизана ложью, но людская ложь — следствие малодушия, корыстолюбия, мелких и крупных грехов и пороков. А жизнь вампира — сама по себе порок, и ложь — основа, ткань, на которой каждый из нас вышивает красочные узоры. Стоит ли мне говорить обо всем этом? Я больше не жду от Вас ни жалости, ни сочувствия. Но я бы хотел, чтобы Вы поняли меня и вспоминали без содрогания. Возможно, я достоин смерти, но отвращения и презрения не заслуживаю. Поэтому и пишу Вам письмо, надеясь, что, прочитав его, Вы будете более снисходительны ко мне.В ту ночь, когда Вы узнали от меня историю моего прошлого, Вам стало известно очень многое. Но я умолчал об одном — быть может, главном. Когда, умирая, я лежал на горе трупов, вдыхая густой запах крови, тогда еще вызывавший у меня только смертельный ужас и ожидание скорой кончины, единственной мыслью, которая тревожила мой погруженный в горячечный бред рассудок, была мысль об Аннет. Ибо я любил со всем пылом и страстью молодости, любил так отчаянно, как любят в первый раз, так, что и на краю гибели не мог думать ни о ком, кроме моей любимой.Верите ли Вы и любовь? Знаете ли Вы, что это такое? Можете ли Вы, дитя эпохи мелких чувств и легкого секса, понять, чем жил я тогда? А если не можете понять, поверьте мне на слово — так любить, как я любил тогда, мало кто способен…Вот почему, когда я стал вампиром, я с болью и тоской понял, что отныне моя любимая потеряна для меня так же бесповоротно, как если бы я умер и кости мои, обглоданные зверьем и выбеленные солнцем, навсегда остались бы лежать непогребенными в степной пыли. Я не мог вернуться в Санкт-Петербург. Я не мог сделать Аннет несчастною, позволив ей разделить мою жизнь, вернее то, чем эта жизнь отныне стала. Я дал себе слово навсегда вырвать ее из своего сердца, хотя проще было вырвать само сердце из груди, потому что в нем не было места, не принадлежавшего ей. И я начал чахнуть от сильнейшей меланхолии.И зачах бы до смерти, ибо даже живучесть вампира меркнет перед силою неутоленной любовной жажды, но случай помог мне — или окончательно погубил меня. Случай этот — нежданная встреча с Жоржем на одном из вампирских балов. Жорж нимало не удивился тому, что я жив, и с готовностью поклялся, что никому из общих знакомых не раскроет моей тайны. Много у нас с ним потом было неприятных историй, но тогда он повел себя благородно. От него узнал я не только о безутешном горе потерявших меня родных и близких, но и о том, что моя Аннет вышла замуж — еще до того, как гибель моя на поле боя стала для всех несомненною. Это означало, что наши клятвы, наши письма и та ночь в подмосковном имении ее родителей, когда луна светила сквозь вековые кроны деревьев и мы, повинуясь ее зову, сошли с аллеи и пропали вдвоем в глубине парка, — все это было важным только для меня, для меня одного…И я закрыл свою душу для любви — закрыл, как мне думалось, навсегда. Один век сменял другой, а я не менялся — стараясь не быть жестоким с людьми, я все-таки никого не подпускал к себе слишком близко. Я был словно закован с ног до головы в тонкий ледяной панцирь.Так продолжалось до того дня, когда я впервые увидел ее. Это было в Париже. Она сидела за столиком летнего кафе и читала книгу, время от времени поглядывая на часы, кого-то ждала. Я стоял и смотрел на нее, а возле моих ног лежали, тая на майском солнце, куски лопнувшего ледяного панциря.Она была не просто похожа на Аннет. Она была точной ее копией, словно что-то пробило брешь во времени, и сквозь этот пролом моя любовь прошла невредимой для того, чтобы поднять на меня глаза и, улыбнувшись приветливо, сказать в ответ на мою просьбу позволить мне сесть за ее столик: «Я жду подругу, но, если вы не против, мы могли бы позавтракать с вами в другой раз». Позже, когда мы стали друзьями, она созналась мне, что ее тронул мой потрясенный вид.Ее звали Натали. Впрочем, почему «звали»? Ее и сейчас зовут так. Еще до того, как мы обменялись с ней парой слов, я догадался, что она родом из России. И только потом я узнал, что ее предки попали во Францию с первой волной русской эмиграции, что она закончила Сорбонну, что в ее маленькой квартирке хранится огромный семейный архив, переливающийся через края ящиков, рвущий тесемки ветхих папок, ждущий своего часа, зовущий свою маленькую хозяйку в прошлое, где ей лучше, чем в сегодняшнем дне.Мы очень сблизились. Русские, дворяне, изгнанники, любители прекрасного, немного чудаковатые, любящие посмеяться, а иногда и похулиганить… К тому же я не давил на нее, не требовал от нее любви, не пытался занять собою всю ее жизнь. И она сама открывала мне те уголки своей души, куда был закрыт доступ ее дуракам-кавалерам и умницам-подругам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30