https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/100x100/s-vysokim-poddonom/
признание границы в Северной Буковине по румынскому варианту; возвращение Румынии городка Герца и прилегающей к нему местности, как якобы ошибочно включенных в пределы Северной Буковины; определение границы по Килийскому гирлу Дуная – также на основе румынского варианта. Все эти требования отклонялись Советским правительством, как необоснованные, но румынская миссия продолжала на них настаивать, создавая, таким образом, тупик в вопросе о демаркации.
Временами у нас складывалось впечатление, что тупик этот создается преднамеренно, что румынское правительство добивается не урегулирования пограничных споров, а осложнения советско-румынских отношений. Недаром ведь вся румынская пропаганда развернула вокруг этих споров невероятную шумиху, иногда изображая их как угрозу национальному существованию Румынии.
* * *
В Москве мы почти до конца июля имели дело с посланником Давидеску. На смену ему 10 августа в Москву прибыл новый посланник – Григоре Гафенку, многоопытный дипломат, до 30 мая 1940 года занимавший пост министра иностранных дел. Будучи министром, он, как и его предшественники, ориентировался по преимуществу на Англию и Францию, с давних пор видевших в Румынии опору их империалистической политики на Балканах и в обширном Дунайском бассейне. В то же время Румыния заигрывала и с другой империалистической группировкой – германо-итальянской, проводя, таким образом, двойственную внешнюю политику, получившую наименование «игры на двух столах».
С началом войны в Европе Румыния провозгласила нейтралитет, чтобы выждать удобный момент для присоединения к лагерю победителей и пожать вместе с ними плоды победы. 29 мая 1940 года под влиянием гитлеровских военных успехов на Западе коронный совет под председательством короля Кароля II принял решение «не упорствовать в сохранении нейтралитета» и «приспособиться к реальности», а выражаясь прямолинейно, взять курс на тесное сближение с Германией. На этом совете Гафенку выступал за сохранение нейтралитета при продолжении «игры на двух столах». Но его доводы были отвергнуты королем и большинством совета, вследствие чего он подал в отставку, которая была принята.
Однако месяц спустя тот же Кароль, под чьим нажимом совет дезавуировал политику Гафенку, неожиданно предложил ему поехать посланником в Москву. Гафенку согласился, видимо надеясь на то, что время для двойной игры еще вернется. Но какова бы ни была его позиция в отношении двух враждебных империалистических группировок, для нас важнее всего было знать, что это дипломат с прочно установившейся репутацией реакционного антисоветского деятеля, от которого трудно было ждать нового, более реалистического и дальновидного подхода к проблемам советско-румынских отношений.
Новый посланник действительно во всем пошел по стопам Давидеску. С первых же встреч с руководителями наркомата он неизменно поднимал вопрос о возвращении Румынии Герцы и ее окрестностей, утверждая, будто это исконная румынская территория, никогда не входившая в Северную Буковину и включенная в нее 26 июня по ошибке. При этом он добавлял, что до разрешения вопроса о Герце и о пограничной линии в румынском варианте ни о какой демаркации границы не может быть и речи.
Но для советских дипломатов гораздо важнее бесплодных дискуссий о Герце были бесконечные инциденты на границе, начавшие принимать опасные масштабы. Поэтому в конце августа во время одного из визитов Гафенку в Наркоминдел ему было недвусмысленно заявлено, что продолжение вооруженных провокаций на границе может повлечь за собою серьезные последствия. Посланник обещал довести это предупреждение до сведения своего правительства. К сожалению, ситуация в пограничной полосе Северной Буковины и после этого не изменилась к лучшему.
* * *
Перед тем как перейти к еще одной важной проблеме, возникшей в связи с возвращением Бессарабии, а именно к проблеме судоходства на Дунае, здесь уместно рассказать об относящемся к данному периоду частичному изменению в руководстве НКИД.
В середине 1940 года В. П. Потемкин был освобожден от обязанностей первого заместителя наркома в связи с назначением на пост наркома просвещения РСФСР, который он занимал до своей смерти в 1946 году. А вскоре обязанности Потемкина в НКИД были возложены на А. Я. Вышинского. Ряд политических судебных процессов в 30-х годах, в которых он принимал участие то в качестве председателя Специального Присутствия Верховного Суда СССР, то в качестве государственного обвинителя, принесли ему громкую известность. Вся чудовищность его деятельности в те годы стала понятна в полном объеме лишь теперь. В июне 1939 года он стал заместителем Председателя Совнаркома СССР. Будучи назначен первым заместителем Молотова в Наркоминделе, он остался и его заместителем в Совнаркоме.
Нет ничего удивительного, что приход в НКИД этого деятеля вызвал в коллективе наркомата различные толки и предположения. Кое-кто делал вывод, что вскоре, возможно, руководство НКИД будет сменено и что вместо Молотова будет назначен человек еще более покладистый, сиречь менее самостоятельный. Подходящей кандидатурой с этой точки зрения считался А. Я. Вышинский, а его амплуа первого заместителя наркома рассматривалось как своего рода стажировка перед вступлением на новый пост. Я относился к числу тех, кто не видел в этом предположении ничего невероятного, хотя и сомневался в целесообразности его осуществления – особенно при ближайшем знакомстве с новым замнаркома. То, что в начале 40-х годов Вышинский так и не стал наркомом, весьма логично объяснялось разразившейся в 1941 году войной, которая заставила на время отложить решение многих вопросов, в частности и вопроса о смене руководства НКИД. (Министром иностранных дел Вышинский был назначен только в 1949 году.)
Едва весть о назначении Вышинского распространилась среди сотрудников, как тотчас же поползли слухи о его тяжелом характере, о том, что и в Прокуратуре СССР и в Совнаркоме он зарекомендовал себя необычайной педантичностью и мелочной придирчивостью, а также склонностью к третированию своих подчиненных. Слухи эти заранее настроили меня против Вышинского. Мне всегда претили руководители, неуважительно относившиеся к своим сотрудникам. Когда объектом несправедливых и грубых нападок становился я сам, то не оставлял их без отпора, не задумываясь о последствиях. В таких случаях меня иногда зачисляли в разряд строптивых, нуждающихся в «укрощении». Но случалось и так, что, имея дело со мной, начальникам моим приходилось сдерживать свой не в меру пылкий нрав. Вначале моя антипатия к Вышинскому носила отвлеченный характер, ибо неприятности с его стороны как будто мне не угрожали. Подчиненность Ближневосточного отдела другому замнаркома избавляла меня от частых соприкосновений с ним.
От частых – да, по меньшей мере в 1940 году. Но и редких контактов с ним было достаточно, чтобы убедиться в достоверности неприятных слухов. Первый такой случай представился буквально сразу после того, как Вышинский занял бывший кабинет Потемкина. Связано это было с протокольными визитами, которые главы посольств и миссий наносили новому замнаркома.
Первым из визитеров оказался турецкий посол Али Хайдар Актай. Перед его приходом Вышинский пригласил меня к себе в кабинет, чтобы расспросить о после, о текущих сношениях между НКИД и посольством, а заодно и познакомиться со мною. Знакомство это он провел с подчеркнутой, я бы даже сказал, с приторной любезностью и с другими знаками внимания, резко контрастировавшими с тем, что я о нем слышал. Узнав от меня все, что хотел, Вышинский предложил мне присутствовать при визите посла и переводить беседу. Сам он понимал немного французскую речь, но самостоятельно разговора вести не мог.
Визит Актая, как и ожидалось, носил в основном протокольный характер. Ни Вышинский, ни посол деловых вопросов не затрагивали и ограничились обменом мнениями о некоторых международных событиях. Обменом очень поверхностным, потому что Вышинский – по вполне понятным причинам – малознакомых ему тем избегал.
Беседа протекала довольно гладко. Когда истекло положенное для визита время, Актай распрощался с замнаркома и со мною и двинулся к выходу. И тут произошло нечто, настолько выходящее за рамки протокола, строгое соблюдение которого сделалось тогда для меня уже нормой, что я был крайне смущен. С резвостью, неожиданной для его 57 лет, Вышинский отбежал от стола, возле которого посол его покинул, быстрыми шажками опередил турецкого дипломата, обойдя для этого сбоку, подскочил к двери и, изогнувшись в глубоком поклоне, распахнул ее перед ним. Крайне изумленный, Актай еще раз поклонился замнаркома и вышел из кабинета. Закрыв за ним дверь, Вышинский с довольной улыбкой пошел обратно к столу.
По своей полной неосведомленности, о которой я и не подозревал, Вышинский основательно нарушил протокол, не только не требовавший, но даже осуждавший подобные излишества в любезности, граничившие с раболепием. Стремясь предотвратить повторение им подобного ляпсуса в будущем, я корректно заметил Вышинскому, что дипломату столь высокого ранга не следовало ни открывать дверь перед послом, ни закрывать ее за ним. Стоило мне это сказать, как с Вышинским произошла разительная перемена: куда только девалась его приторная любезность! С перекошенным от злости лицом он проговорил, а вернее, прошипел:
– А где были вы, многоуважаемый Николай Васильевич? Почему вы сами не сделали этого? Ведь из-за вас я и попал в такое неловкое положение!
Стараясь сохранить спокойствие, я пояснил, что мне также не полагалось выполнять роль привратника для иностранных дипломатов. Если уж на то пошло, то можно было звонком вызвать секретаря, который проводил бы посла. Но мои разъяснения были гласом вопиющего в пустыне. Разозленный своим промахом, Вышинский разразился гневной тирадой насчет моей протокольной «косности» и, как он выразился, «негибкости», затем заявил, что я «распустился», из чего вытекало, что меня следует «подтянуть», и продолжал бушевать в этом же духе. Свои громы и молнии он метал без единой громкой нотки в голосе, зато каждое его слово язвило, а взор был таким колючим, что мне стало не по себе. Поначалу я слушал молча, пораженный этим каскадом обвинений, но наконец не выдержал и сказал:
– В том, что сейчас произошло, моей вины нет. А насчет негибкости, вы, наверно, правы. Это оттого, что спина у меня вообще плохо гнется.
Вышинский мгновенно уловил смысл моего намека, готовый, казалось, обрушить новую бурю упреков и угроз, но вместо этого вдруг грузно опустился на стул и, уткнувшись носом в бумаги, сделал вид, что больше не замечает меня. Я, однако, напомнил о своем присутствии.
Удерживая себя в руках, я вежливо спросил:
– Беседу записать, Андрей Януарьевич?
– Я сам продиктую ее стенографистке, – сердито отозвался он, не поднимая головы.
Я попрощался и, не дождавшись ответного приветствия, вышел.
Так состоялось мое знакомство с Вышинским. В этот момент я еще тешил себя надеждой, что мне придется мало иметь дело с человеком, сумевшим с первой же встречи внушить к себе мою прочную антипатию. Но напрасно. Ни с кем другим из руководителей наркомата я на протяжении ближайших семи лет не имел так часто и так много дел, как с Вышинским. И хотя с течением времени нам с ним удалось выработать некий модус вивенди для отношений между собою, общение с ним, кажется, ни разу не принесло мне подлинного делового удовлетворения, не говоря уже о каком-либо теплом человеческом чувстве.
* * *
После того как юго-западная граница СССР прошла по низовью Дуная и вопросы судоходства на этой великой реке стали для СССР весьма актуальными, руководство наркомата поручило Правовому и Ближневосточному отделам тщательно изучить правовые и политические аспекты этой проблемы и наметить дипломатические шаги, необходимые для защиты государственных интересов Советского Союза.
До 1940 года задачи регулирования судоходства на Дунае осуществляли две международные комиссии. Одна из них, именуемая Европейской Дунайской комиссией, была учреждена в 1856 году в румынском портовом городе Галаце после неудачной для России Крымской войны. Политически эта комиссия служила закреплению позиций западноевропейских держав на Балканах. А технически в ее функции входило регулирование судоходства в нижней (так называемой Морской) части Дуная – от румынского города Браилы до Черного моря – и поддержание гирл дунайской дельты в судоходном состоянии.
В состав Европейской Дунайской комиссии с 1856 года входили представители России, Австро-Венгрии, Франции, Англии, Пруссии, Сардинии и Турции. После первой мировой войны в нее входили только представители стран Антанты – Англии, Франции, Италии и Румынии. По Синайскому соглашению 1938 года Румыния получила право учредить Управление Морским Дунаем, которое осуществляло практически весь контроль над судоходством в нижнем течении реки. С марта 1939 года к Синайскому соглашению присоединились Германия и Италия.
Судоходство в верхнем и среднем течении Дуная (вместе с его главными притоками Тисой и Савой) регулировалось Международной Дунайской комиссией, созданной в 1921 году. В ее состав входили представители всех придунайских государств, а также Франции, Англии и Италии. Местонахождение комиссии неоднократно менялось. Первоначально она заседала в Братиславе, затем в Вене и наконец перебралась в Белград.
Таковы были статуты и местонахождение обеих дунайских комиссий к моменту, о котором идет речь.
Во второй половине 1940 года гитлеровская Германия, завершившая наступательные операции на Западе, повернула острие своей агрессивной политики на юго-восток Европы.
Не пуская пока в ход оружие, она прибегла к дипломатии запугивания, принуждая Балканские страны «добровольно» стать ее сателлитами. Конкретно речь шла об их присоединении к Тройственному пакту, заключенному 27 сентября 1940 года Германией, Италией и Японией с целью установления «нового порядка» в Европе (Германией и Италией) и в Восточной Азии (Японией).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Временами у нас складывалось впечатление, что тупик этот создается преднамеренно, что румынское правительство добивается не урегулирования пограничных споров, а осложнения советско-румынских отношений. Недаром ведь вся румынская пропаганда развернула вокруг этих споров невероятную шумиху, иногда изображая их как угрозу национальному существованию Румынии.
* * *
В Москве мы почти до конца июля имели дело с посланником Давидеску. На смену ему 10 августа в Москву прибыл новый посланник – Григоре Гафенку, многоопытный дипломат, до 30 мая 1940 года занимавший пост министра иностранных дел. Будучи министром, он, как и его предшественники, ориентировался по преимуществу на Англию и Францию, с давних пор видевших в Румынии опору их империалистической политики на Балканах и в обширном Дунайском бассейне. В то же время Румыния заигрывала и с другой империалистической группировкой – германо-итальянской, проводя, таким образом, двойственную внешнюю политику, получившую наименование «игры на двух столах».
С началом войны в Европе Румыния провозгласила нейтралитет, чтобы выждать удобный момент для присоединения к лагерю победителей и пожать вместе с ними плоды победы. 29 мая 1940 года под влиянием гитлеровских военных успехов на Западе коронный совет под председательством короля Кароля II принял решение «не упорствовать в сохранении нейтралитета» и «приспособиться к реальности», а выражаясь прямолинейно, взять курс на тесное сближение с Германией. На этом совете Гафенку выступал за сохранение нейтралитета при продолжении «игры на двух столах». Но его доводы были отвергнуты королем и большинством совета, вследствие чего он подал в отставку, которая была принята.
Однако месяц спустя тот же Кароль, под чьим нажимом совет дезавуировал политику Гафенку, неожиданно предложил ему поехать посланником в Москву. Гафенку согласился, видимо надеясь на то, что время для двойной игры еще вернется. Но какова бы ни была его позиция в отношении двух враждебных империалистических группировок, для нас важнее всего было знать, что это дипломат с прочно установившейся репутацией реакционного антисоветского деятеля, от которого трудно было ждать нового, более реалистического и дальновидного подхода к проблемам советско-румынских отношений.
Новый посланник действительно во всем пошел по стопам Давидеску. С первых же встреч с руководителями наркомата он неизменно поднимал вопрос о возвращении Румынии Герцы и ее окрестностей, утверждая, будто это исконная румынская территория, никогда не входившая в Северную Буковину и включенная в нее 26 июня по ошибке. При этом он добавлял, что до разрешения вопроса о Герце и о пограничной линии в румынском варианте ни о какой демаркации границы не может быть и речи.
Но для советских дипломатов гораздо важнее бесплодных дискуссий о Герце были бесконечные инциденты на границе, начавшие принимать опасные масштабы. Поэтому в конце августа во время одного из визитов Гафенку в Наркоминдел ему было недвусмысленно заявлено, что продолжение вооруженных провокаций на границе может повлечь за собою серьезные последствия. Посланник обещал довести это предупреждение до сведения своего правительства. К сожалению, ситуация в пограничной полосе Северной Буковины и после этого не изменилась к лучшему.
* * *
Перед тем как перейти к еще одной важной проблеме, возникшей в связи с возвращением Бессарабии, а именно к проблеме судоходства на Дунае, здесь уместно рассказать об относящемся к данному периоду частичному изменению в руководстве НКИД.
В середине 1940 года В. П. Потемкин был освобожден от обязанностей первого заместителя наркома в связи с назначением на пост наркома просвещения РСФСР, который он занимал до своей смерти в 1946 году. А вскоре обязанности Потемкина в НКИД были возложены на А. Я. Вышинского. Ряд политических судебных процессов в 30-х годах, в которых он принимал участие то в качестве председателя Специального Присутствия Верховного Суда СССР, то в качестве государственного обвинителя, принесли ему громкую известность. Вся чудовищность его деятельности в те годы стала понятна в полном объеме лишь теперь. В июне 1939 года он стал заместителем Председателя Совнаркома СССР. Будучи назначен первым заместителем Молотова в Наркоминделе, он остался и его заместителем в Совнаркоме.
Нет ничего удивительного, что приход в НКИД этого деятеля вызвал в коллективе наркомата различные толки и предположения. Кое-кто делал вывод, что вскоре, возможно, руководство НКИД будет сменено и что вместо Молотова будет назначен человек еще более покладистый, сиречь менее самостоятельный. Подходящей кандидатурой с этой точки зрения считался А. Я. Вышинский, а его амплуа первого заместителя наркома рассматривалось как своего рода стажировка перед вступлением на новый пост. Я относился к числу тех, кто не видел в этом предположении ничего невероятного, хотя и сомневался в целесообразности его осуществления – особенно при ближайшем знакомстве с новым замнаркома. То, что в начале 40-х годов Вышинский так и не стал наркомом, весьма логично объяснялось разразившейся в 1941 году войной, которая заставила на время отложить решение многих вопросов, в частности и вопроса о смене руководства НКИД. (Министром иностранных дел Вышинский был назначен только в 1949 году.)
Едва весть о назначении Вышинского распространилась среди сотрудников, как тотчас же поползли слухи о его тяжелом характере, о том, что и в Прокуратуре СССР и в Совнаркоме он зарекомендовал себя необычайной педантичностью и мелочной придирчивостью, а также склонностью к третированию своих подчиненных. Слухи эти заранее настроили меня против Вышинского. Мне всегда претили руководители, неуважительно относившиеся к своим сотрудникам. Когда объектом несправедливых и грубых нападок становился я сам, то не оставлял их без отпора, не задумываясь о последствиях. В таких случаях меня иногда зачисляли в разряд строптивых, нуждающихся в «укрощении». Но случалось и так, что, имея дело со мной, начальникам моим приходилось сдерживать свой не в меру пылкий нрав. Вначале моя антипатия к Вышинскому носила отвлеченный характер, ибо неприятности с его стороны как будто мне не угрожали. Подчиненность Ближневосточного отдела другому замнаркома избавляла меня от частых соприкосновений с ним.
От частых – да, по меньшей мере в 1940 году. Но и редких контактов с ним было достаточно, чтобы убедиться в достоверности неприятных слухов. Первый такой случай представился буквально сразу после того, как Вышинский занял бывший кабинет Потемкина. Связано это было с протокольными визитами, которые главы посольств и миссий наносили новому замнаркома.
Первым из визитеров оказался турецкий посол Али Хайдар Актай. Перед его приходом Вышинский пригласил меня к себе в кабинет, чтобы расспросить о после, о текущих сношениях между НКИД и посольством, а заодно и познакомиться со мною. Знакомство это он провел с подчеркнутой, я бы даже сказал, с приторной любезностью и с другими знаками внимания, резко контрастировавшими с тем, что я о нем слышал. Узнав от меня все, что хотел, Вышинский предложил мне присутствовать при визите посла и переводить беседу. Сам он понимал немного французскую речь, но самостоятельно разговора вести не мог.
Визит Актая, как и ожидалось, носил в основном протокольный характер. Ни Вышинский, ни посол деловых вопросов не затрагивали и ограничились обменом мнениями о некоторых международных событиях. Обменом очень поверхностным, потому что Вышинский – по вполне понятным причинам – малознакомых ему тем избегал.
Беседа протекала довольно гладко. Когда истекло положенное для визита время, Актай распрощался с замнаркома и со мною и двинулся к выходу. И тут произошло нечто, настолько выходящее за рамки протокола, строгое соблюдение которого сделалось тогда для меня уже нормой, что я был крайне смущен. С резвостью, неожиданной для его 57 лет, Вышинский отбежал от стола, возле которого посол его покинул, быстрыми шажками опередил турецкого дипломата, обойдя для этого сбоку, подскочил к двери и, изогнувшись в глубоком поклоне, распахнул ее перед ним. Крайне изумленный, Актай еще раз поклонился замнаркома и вышел из кабинета. Закрыв за ним дверь, Вышинский с довольной улыбкой пошел обратно к столу.
По своей полной неосведомленности, о которой я и не подозревал, Вышинский основательно нарушил протокол, не только не требовавший, но даже осуждавший подобные излишества в любезности, граничившие с раболепием. Стремясь предотвратить повторение им подобного ляпсуса в будущем, я корректно заметил Вышинскому, что дипломату столь высокого ранга не следовало ни открывать дверь перед послом, ни закрывать ее за ним. Стоило мне это сказать, как с Вышинским произошла разительная перемена: куда только девалась его приторная любезность! С перекошенным от злости лицом он проговорил, а вернее, прошипел:
– А где были вы, многоуважаемый Николай Васильевич? Почему вы сами не сделали этого? Ведь из-за вас я и попал в такое неловкое положение!
Стараясь сохранить спокойствие, я пояснил, что мне также не полагалось выполнять роль привратника для иностранных дипломатов. Если уж на то пошло, то можно было звонком вызвать секретаря, который проводил бы посла. Но мои разъяснения были гласом вопиющего в пустыне. Разозленный своим промахом, Вышинский разразился гневной тирадой насчет моей протокольной «косности» и, как он выразился, «негибкости», затем заявил, что я «распустился», из чего вытекало, что меня следует «подтянуть», и продолжал бушевать в этом же духе. Свои громы и молнии он метал без единой громкой нотки в голосе, зато каждое его слово язвило, а взор был таким колючим, что мне стало не по себе. Поначалу я слушал молча, пораженный этим каскадом обвинений, но наконец не выдержал и сказал:
– В том, что сейчас произошло, моей вины нет. А насчет негибкости, вы, наверно, правы. Это оттого, что спина у меня вообще плохо гнется.
Вышинский мгновенно уловил смысл моего намека, готовый, казалось, обрушить новую бурю упреков и угроз, но вместо этого вдруг грузно опустился на стул и, уткнувшись носом в бумаги, сделал вид, что больше не замечает меня. Я, однако, напомнил о своем присутствии.
Удерживая себя в руках, я вежливо спросил:
– Беседу записать, Андрей Януарьевич?
– Я сам продиктую ее стенографистке, – сердито отозвался он, не поднимая головы.
Я попрощался и, не дождавшись ответного приветствия, вышел.
Так состоялось мое знакомство с Вышинским. В этот момент я еще тешил себя надеждой, что мне придется мало иметь дело с человеком, сумевшим с первой же встречи внушить к себе мою прочную антипатию. Но напрасно. Ни с кем другим из руководителей наркомата я на протяжении ближайших семи лет не имел так часто и так много дел, как с Вышинским. И хотя с течением времени нам с ним удалось выработать некий модус вивенди для отношений между собою, общение с ним, кажется, ни разу не принесло мне подлинного делового удовлетворения, не говоря уже о каком-либо теплом человеческом чувстве.
* * *
После того как юго-западная граница СССР прошла по низовью Дуная и вопросы судоходства на этой великой реке стали для СССР весьма актуальными, руководство наркомата поручило Правовому и Ближневосточному отделам тщательно изучить правовые и политические аспекты этой проблемы и наметить дипломатические шаги, необходимые для защиты государственных интересов Советского Союза.
До 1940 года задачи регулирования судоходства на Дунае осуществляли две международные комиссии. Одна из них, именуемая Европейской Дунайской комиссией, была учреждена в 1856 году в румынском портовом городе Галаце после неудачной для России Крымской войны. Политически эта комиссия служила закреплению позиций западноевропейских держав на Балканах. А технически в ее функции входило регулирование судоходства в нижней (так называемой Морской) части Дуная – от румынского города Браилы до Черного моря – и поддержание гирл дунайской дельты в судоходном состоянии.
В состав Европейской Дунайской комиссии с 1856 года входили представители России, Австро-Венгрии, Франции, Англии, Пруссии, Сардинии и Турции. После первой мировой войны в нее входили только представители стран Антанты – Англии, Франции, Италии и Румынии. По Синайскому соглашению 1938 года Румыния получила право учредить Управление Морским Дунаем, которое осуществляло практически весь контроль над судоходством в нижнем течении реки. С марта 1939 года к Синайскому соглашению присоединились Германия и Италия.
Судоходство в верхнем и среднем течении Дуная (вместе с его главными притоками Тисой и Савой) регулировалось Международной Дунайской комиссией, созданной в 1921 году. В ее состав входили представители всех придунайских государств, а также Франции, Англии и Италии. Местонахождение комиссии неоднократно менялось. Первоначально она заседала в Братиславе, затем в Вене и наконец перебралась в Белград.
Таковы были статуты и местонахождение обеих дунайских комиссий к моменту, о котором идет речь.
Во второй половине 1940 года гитлеровская Германия, завершившая наступательные операции на Западе, повернула острие своей агрессивной политики на юго-восток Европы.
Не пуская пока в ход оружие, она прибегла к дипломатии запугивания, принуждая Балканские страны «добровольно» стать ее сателлитами. Конкретно речь шла об их присоединении к Тройственному пакту, заключенному 27 сентября 1940 года Германией, Италией и Японией с целью установления «нового порядка» в Европе (Германией и Италией) и в Восточной Азии (Японией).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67