П. Панфилов. При встрече был выставлен почетный караул. Аэродром был украшен польскими и советскими флагами.
В столице всех пассажиров «Дугласа» поселили в гостинице «Москва» на седьмом этаже, где для них было выделено целое крыло. В день прибытия польские представители отдыхали, а я с момента приезда почти безвыходно пребывал в Кремле, трудясь в отведенной для меня комнате рядом с секретариатом наркома. Покидал я ее только в часы трапез, которые в этот и последующие дни мы с Молочковым разделяли с польскими гостями в специальной столовой гостиницы. Проходя от Кремля до «Москвы», я неизменно вслушивался в орудийный гул, доносившийся с линии фронта: его ближайший рубеж находился теперь вблизи Химкинского водохранилища на окраине столицы.
3 декабря Сталин принял – в присутствии Молотова – генерала Сикорского, посла Кота и генерала Андерса. Переговоры польской делегации с руководителями Советского правительства, длившиеся более двух часов, были продолжены и на следующий день. Они охватили широкий круг вопросов, главным образом военных: о расширении контингента польской армии, о финансировании ее содержания, о дислокации ее на период формирования в Средней Азии, о переселении туда же польских граждан. Советская сторона подняла также и принципиальный вопрос о границах, но от обсуждения его польский премьер уклонился.
В результате двухдневных переговоров были решены важные практические вопросы и подписана Декларация Правительства Советского Союза и Правительства Польской Республики о дружбе и взаимопомощи. От имени Советского правительства ее подписал Сталин, от имени польского – Сикорский.
В декларации оба правительства, «исполненные духом дружеского согласия и боевого сотрудничества», провозглашали, что Советский Союз и Польша – совместно с Великобританией и другими союзниками, при поддержке США – «будут вести войну до полной победы и окончательного уничтожения немецких захватчиков», что польская армия на территории СССР будет «вести войну с немецкими разбойниками рука об руку с советскими войсками», что после войны они будут сотрудничать для обеспечения «прочного и справедливого мира». Эта программа боевого сотрудничества открывала перспективы подлинно дружественных отношений между двумя соседними странами и их правительствами.
Утром 5-го Сикорский и все, кто прибыл с ним, вылетели обратно в Куйбышев. В самолете генерал Панфилов сообщил мне и Евстигнееву чрезвычайно важную новость: по данным нашей разведки, 4 декабря под Москвой немецкое командование ввело в бой последнюю резервную дивизию. «Выдохлись завоеватели, – прокомментировал он свое сообщение. – Эту дивизию наши части за один день перемелют».
Как отлично осведомленный заместитель начальника Генштаба, он мог бы в то утро и еще кое-что добавить. Например, о начале контрнаступления Красной Армии. 5–6 декабря оно и началось – после того как немецкие войсковые группировки были окончательно измотаны или вовсе перемолоты Красной Армией.
7 декабря генерал Сикорский устроил в Куйбышеве большой прием в польском посольстве, а затем на несколько дней слег в постель из-за простуды, что отсрочило его поездку по местам дислокации дивизий польской армии. Только 10 декабря он выехал поездом в Бузулук с целью проинспектировать расквартированные там части польской армии. И снова его сопровождало множество лиц. Советскую сторону представляли Вышинский, генерал Панфилов и я, польскую – старшие сотрудники посольства и военные. Кроме того, в поездке приняли участие представители союзнических военных миссий, в том числе подполковник Людвик Свобода, вскоре ставший во главе формируемых в СССР чехословацких воинских частей.
В Бузулуке Сикорский, завершив инспектирование, устроил в штабе польской армии прием в честь комсостава армии. На приеме он выступил с речью, повторив основные положения декларации от 4 декабря, встреченные бурными аплодисментами гостей и офицеров польской армии. Не меньше аплодисментов вызвали слова генерала Андерса: «Лично для меня было бы огромным счастьем получить первый оперативный приказ советского Верховного Главнокомандования о выступлении на фронт!»
Из Бузулука генерал Сикорский направился в Тоцкое – поселок Чкаловской области, где находилась 6-я дивизия польской армии, а оттуда в Татищево, той же области. Здесь была расквартирована 5-я дивизия. В обоих лагерях Сикорский присутствовал на воинских парадах частей и религиозных церемониях, устраивал приемы, произносил патриотические и союзнические речи.
Мы с Вышинским, сопровождавшие польского премьера и главнокомандующего, при каждой возможности избегали участия в этом бесконечном чередовании протокольных мероприятий – разумеется, так, чтобы не нарушить этикета. В этом путешествии, длившемся целых семь суток, у нас с ним были и свои наркоматские дела. Занимался ими со своими помощниками Вышинский, занимался и я, нередко вместе с Вышинским. Чаще всего в наш салон-вагон ко мне наведывался первый секретарь Арлет со своими стереотипными памятными записками и нотами, составленными в поезде. Часть выдвигавшихся посольством вопросов разрешалась на месте Вышинским, но большинство их, требовавшее наведения справок и контакта с компетентными органами, переадресовывалась нами в Наркоминдел.
Последним этапом поездки Сикорского стал Саратов, куда мы все 16 декабря приехали из Татищева. Саратовские власти дали в честь генерала банкет, после чего пригласили его и всех его спутников на спектакль МХАТа, показавшего нам «Трех сестер». А утром 17-го, торжественно провожаемый почетным караулом Саратовского гарнизона, Сикорский вылетел в Баку для дальнейшего следования в Тегеран и Каир. До Баку его сопровождали вся его свита, генерал Андерс, полковник Евстигнеев и я.
Однако до Баку мы в тот день не долетели, заночевав в Астрахани. Утром 18-го воздушное путешествие возобновилось, и в первой половине дня наш самолет прибыл в Баку. На следующий день мы с Евстигнеевым и представителями азербайджанских властей распрощались на аэродроме с высоким гостем, отбывшим на советском самолете в Тегеран.
На этом моя трехнедельная миссия в связи с приездом польского премьер-министра и главнокомандующего закончилась. 21 декабря я вернулся в Куйбышев и возобновил работу в отделе.
Близился новый, многотрудный 1942 год, с его переменчивым военным счастьем, с новыми тяжелейшими испытаниями для страны, с новыми жгучими проблемами для советской дипломатии, которыми он не обошел и наш отдел.

10. Наркоминдел на Волге (1942 год)
Как же складывались в этом многотрудном году отношения Советского Союза со странами, относящимися к Четвертому Европейскому отделу?
Осветить эти отношения я намерен в последовательном обзоре, уделив особое внимание тем странам, чья дипломатия проявляла наибольшую активность.
Свой обзор я начну с кратких замечаний о Болгарии, единственной из стран отдела, правительство которой примкнуло к числу гитлеровских сателлитов. Присоединившись 1 марта 1941 года к Тройственному пакту, правительство Филова пошло и дальше по этому гибельному пути. 25 ноября 1941 года оно присоединилось также к «антикоминтерновскому пакту», а в декабре того же года, подчиняясь диктату Берлина, объявило войну Великобритании и США, в результате чего Болгария стала воюющей страной со всеми вытекающими из этого последствиями.
1942 год не принес улучшения советско-болгарских отношений, обострившихся после нападения Германии на СССР. В Болгарии не прекращалась антисоветская кампания в печати и по радио, время от времени предпринимались провокационные акции. Особенно усилились эти враждебные вылазки во второй половине года. Одним из их объектов явилось советское консульство в Варне.
В связи с этим 5 сентября Советское правительство решило закрыть консульство, о чем 7 сентября довело до сведения болгарского правительства – через болгарского посланника в Москве Стаменова и через советского посланника в Софии Лаврищева. Как это ни странно, но этот вполне правомерный акт послужил поводом для грубейшего нарушения болгарскими властями элементарных норм международного права. 15 сентября ватага полицейских в форме и в штатском ворвалась в здание консульства и произвела там бесчинства, включая вооруженное ограбление консульской кассы, в связи с чем Лаврищев заявил болгарскому правительству решительный протест.
В начале октября болгарские власти совершили новый враждебный акт, организовав в Софии «выставку» клеветнических антисоветских материалов, рассчитанную на то, чтобы подорвать доверие и уважение болгарского народа к народам СССР. Советское правительство не могло пройти мимо этой вылазки и поручило Лаврищеву заявить решительный протест, что он и сделал в ноте болгарскому МИД от 6 октября. В ноте указывалось, что на выставке фигурируют фальсификации, изготовленные врагами Советского Союза в тщетной надежде поколебать искреннее уважение к народам СССР со стороны болгарского народа. Советское правительство, отмечалось далее в ноте, квалифицировало действия болгарского правительства как проявление враждебного отношения к народам Советского Союза.
Положение в Югославии и Греции в рассматриваемый период определялось двумя основными факторами – разбойничьим хозяйничаньем германо-итальянских оккупантов, с одной стороны, и подъемом национально-освободительного движения – с другой.
Югославское и греческое правительства, обосновавшиеся в Лондоне под опекой Форин офис, поддерживали связь с подпольными организациями правого толка в Югославии и Греции, но их деятельность была по преимуществу негативной. Они сдерживали развитие освободительной борьбы против оккупантов, считая ее в данный момент несвоевременной. Главной патриотической силой в этих странах были партизанские отряды, созданные коммунистическими партиями и ведущие вопреки увещеваниям из Лондона активную вооруженную борьбу.
Наибольшего масштаба сопротивление оккупантам достигло в Югославии. Уже к осени 1941 года численность партизанских отрядов составляла около 70 тысяч бойцов. В течение второго полугодия этого года и в 1942 году они освободили многие города и районы Сербии, Черногории, Боснии, Герцеговины и других областей страны. Важным этапом в деле национального освобождения Югославии стало создание в ноябре 1942 года в городе Бихач Антифашистского веча народного освобождения Югославии (АВНОЮ) – представительного органа патриотических сил всех областей страны.
Боевые успехи партизан снискали им широкую популярность в Югославии и за ее пределами. Высокую оценку им дало Советское правительство в своем заявлении от 14 октября 1942 года. «Наиболее ощутимый ущерб, – говорилось в нем, – нанесен врагу в тех странах, где, наподобие великому движению народных мстителей-партизан, борющихся против оккупантов на временно оккупированных гитлеровцами советских территориях, верные патриоты бесстрашно вступили на тот же путь вооруженной борьбы с захватчиками, как это имеет место в особенности в Югославии».
Трудности освободительной борьбы против военной машины вермахта усугублялись предательской деятельностью отрядов четников под командованием полковника Михайловича. Они фактически сотрудничали с генералом Недичем, премьер-министром белградского марионеточного «правительства». Проводя по указанию Недича и с благословения эмигрантского правительства политику торможения вооруженной борьбы, полковник Михайлович потребовал от партизан безусловного подчинения себе, как «верховному руководителю Сопротивления». Формальное право для такого требования ему давала поддержка эмигрантского правительства, которое в декабре 1941 года произвело Михайловича в генералы, а в январе 1942 года назначило своим военным министром.
18 ноября 1941 года премьер-министр генерал Симович обратился в советское посольство в Лондоне с просьбой о том, чтобы Советское правительство рекомендовало партизанам признать Драже Михайловича «национальным военным вождем». Одновременно аналогичные демарши в Наркоминделе предприняли югославский поверенный в делах Богич и от имени Форин офис английский посол Стаффорд Криппс. Естественно, Советское правительство не согласилось на подобный шаг, имея в виду, что генерал Михайлович скомпрометировал себя связями с коллаборационистом Недичем и не заслуживал доверия.

* * *
Широкое признание партизанского движения в качестве главного фактора национально-освободительной борьбы сеяло смятение в кругах реакционной югославской эмиграции, опасавшейся, что после победы над Германией народы Югославии выступят против реставрации антинародного монархического строя и пойдут по пути социального прогресса. Эти опасения высказывало югославское правительство, а вместе с ним и другие эмигрантские правительства, сталкивавшиеся с более или менее аналогичной ситуацией в своих странах и нуждавшиеся в политической помощи извне. Реакционные эмигрантские круги становились послушным орудием английской дипломатии.
В угоду Форин офис они одобрили планы создания на Балканском полуострове и в Восточной Европе некоего подобия того «санитарного кордона», который после первой мировой войны был сколочен вдоль западной границы СССР. Первым звеном нового «кордона» явился договор о союзе, подписанный 15 января 1942 года в Лондоне эмигрантскими правительствами Югославии и Греции. Неделю спустя там же было заключено соглашение о создании польско-чехословацкой «конфедерации». По смыслу соглашения, эмигрантские польское и чехословацкое правительства обязались координировать свою деятельность в экономической, политической, социальной и военной областях. После окончания войны к этим двум странам должны были – по замыслу чиновников Форин офис – присоединиться и некоторые другие государства, составив, таким образом, непрерывный «кордон» из стран, лежащих между Балтийским и Средиземным морями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67