Черное небо плыло, кружилось над ним, раскаленные патрубки прочерчивали небесный свод. Откуда-то издалека, с Большой земли, высоко, близ звезд, проходили ночники-бомбардировщики, пониже тянулись "Бостоны", а над головой мужественно тарахтели ПО-2. С рассветом пошли "пешки", эскадрилья за эскадрильей стартовавшие с той лесопосадки, где в сорок первом году так тяжко мыкался Комлев, спасая единственную в центральном Крыме разведчицу "девятку", и где Степан впервые после Ятрани повстречал летчика. Тогда старшину Конон-Рыжего торопила Одесса, теперь его ждал Севастополь, звал Херсонес, а селение Старый Крым, где были жена и дочка, - рядом. С продвижением в глубь полуострова заиграла под крыльями "горбатых" светлая полоса прибоя... не берег, не граница, а заветная черта, за которую отступит смерть, лютующая в каждом вылете, за которой - покой и жизнь... Не утерпел Конон-Рыжий. Не выдержал, не дождался обещанного ему самолета ПО-2, кинулся в Старый Крым на перекладных... И - опоздал: угнали оккупанты жену и дочку в Германию. Морем увезли, через тот же мыс Херсонес.
Чем ближе фронт, тем меньше была для беглого старшины опасность комендатуры. Он дремал и пробуждался, пораженный: как он может спать? К утру состав вошел в район, где за стуком колес то возрастал, то падал привычный его слуху резковатый тембр "ам-тридцатьвосьмых", - здесь базировалась авиация поля боя, штурмовики. Рев моторов сопровождал товарный состав, спешивший в сторону моря, ИЛы появлялись то справа от полотна, то слева, и Степан вертел головой, опасаясь, как бы ему не промахнуть мимо своих.
Вот над эшелоном загремели белополосные ИЛы. Иззябший Конон-Рыжий вскочил, неуклюже взмахивал руками, радостно узнавая по хвостовым номерам своих:
Крупенин, Комлев, Кузя. Упрятывая в крыльевые гондолы вращавшиеся после взлета колеса ИЛов, командиры уводили группы в сторону Чатыр-Дага, Шатер-горы, еще не свободной от снега. В глубине полуострова ИЛы собирались, подравнивались на широком кругу; в боевых порядках шестерок и восьмерок, сравнительно неторопливых, была собранность, непреклонность: на Херсонес, на Херсонес. Степан не сомневался, что туда, на Херсонес. Провожая волнами проходившие над ним самолеты, он то забывался в горестном, возвышавшем его чувстве единства, слитности с теми, кто вел эти ИЛы и ЯКи на последние в Крыму бастионы противника, проговаривая про себя нечто вроде напутствия или даже благословения им, то безжалостно судил себя за то, что сам-то он здесь, на земле. "Ax, - думал он в порыве такого сожаления и бессилия, - лучше бы мне там погибнуть, на Херсонесе, в сорок втором!"
Лучше бы прикончил его тот морячок в бухте Казачьей. "Вперед! - кричал морячок, взмахивая длинноствольным пистолетом. - В Ялте наш десант, корабли придут, в землю не лезть, землей нас другие укроют! Немец рядом, в камышах, кто изменит Родине - застрелю, вперед!" - А он размяк в воронке, не веря в десант, ни во что не веря...
Товарняк тянул, сбавив ход.
Степан прыгнул под откос, не зашибся.
Вдоль садочка, вдоль садочка, обходя овраг...
Как в Старом Крыму, так и здесь, вблизи побережья, картина одна: сведены сады, сведены вчистую. Аккуратно взяты стволы, не под корень, торчат над землей на вершок или два, весна гонит по ним сок, омывает снаружи. Чтобы, значит, увидел хозяин былую свою красу. Чтобы, значит, больней ему стало. Загодя, загодя, не второпях... ах, гады, скрипел зубами Степан, соображая, как ему перескочить посадочную, каков кратчайший путь на КП полка.
Из капониров, разбросанных в шахматном порядке, выкатывалась, подстраивалась к кореннику-командиру очередная группа. Возможно, братского полка. Или комбинированная, сразу из трех полков, здесь расположившихся. Не задерживаются, скученность рискованна, время выхода на цель строгое... Пыль до неба, понеслись попарно...
До своих, до эскадрильи Комлева, оставалось рукой подать, когда низко-низко, вровень с придорожными топольками, замаячил самолет, - ни высоты у него, ни скорости, - и Степан узнал, чей это ИЛ: "тринадцатый"! Кузя! Покачивается, зависает, упрямо целит на полосу. Конвейер действует, взлет групп продолжается.
Захваченный жизнью, с которой свыкся, Степан шел, не останавливаясь. Грязный, едкий воздух, задубевшие на турели ладони и ударяющие в сердце картины кровавой тяжбы смерти и жизни (дневальный в общежитии вскинет, скатает па лежанке чей-то матрац), - он принимал все это, терпел, тянул, ожидая встречи со Старым Крымом, с женой и дочкой...
- Куда!.. Стой! - криком исходил только что вернувшийся с задания Борис Силаев. Финишер рядом с ним пулял из ракеты, не надеясь на пиротехнику, размахивал вовсю красным флагом, сам лейтенант, негодуя, приплясывал и свистел, заложив пальцы в рот, как голубятник. Было с чего: летчик Гузора садился, выпустив вместо шасси, вместо колес, - щитки-закрылки. Неистовство стартовой команды, должно быть, привлекло внимание Гузоры, и он неохотно, озадаченно, как бы через силу потянул на второй круг...
Степан стремительно пересек посадочную.
- Не спугни лупоглазого! - накинулся на него разгоряченный Силаев. - С Херсонеса притопал, так здесь грохнется, глаза-то квадратные. Не упускай его, слышишь? - говорил лейтенант финишеру. - Меня на КП ждут.
- Вот же он, товарищ лейтенант, ваш ведомый! - Финишер, "махала", не хотел оставаться один на один с неразумным Гузорой. - В третий раз заходит.
- Выпустил? - громко спрашивал Борис, отлично видя, что шасси ИЛа - в убранном положении.
- Выпустил.
- Что выпустил? Где?
- Щитки выпустил.
- Ракету!.. Еще!.. Конон, маши! Работай! О, господи, стрелок-то у него кто? Видит, командир ополоумел... Ну, дает прикурить Херсонес! Я такого огня вообще не встречал, из каждой палки садят... Ты где пропадал, старшина?
- Недалеко. В Старом Крыму.
- Домой махнул?
- Домой.
- То-то не видать... Дошло-таки до Гузоры, вспомнил про колеса, выпустил. Теперь аэроплан подвесит. Обязательно подвесит. Такой летчик, не одно, так другое... И сколько же ты гостил?
- Не гостил я, Борис Максимович, приехал, уехал. Быстро обернулся. Ни доченьки, ни жены...
- Убили?
- Нету. Ни доченьки, ни жены.
- Повнимательней, Гузора, повнимательней... сел! Сел, не катится. Выдохся. Обессилел... И на том спасибо... И что, никаких следов? Ничего не узнал?
- Товарищ лейтенант, вас на КП зовут...
- Есть на КП!..
Командир полка на ходу "тасовал колоду", меняя составы групп и отбиваясь от требований ненасытного штаба дивизии. "Еще две группы?! Не могу, товарищ полковник!"
- "Почему?" - "Нет самолетов, нет ведущих". - "Что значит - нет!" - "То и значит: нет! У других есть, у меня - нет. Хорошо бы одну собрать". - "Кто поведет?" - Командира полка ловили на слове. "Миннибаев". - "Позывной?" "Стрела-девятъ". - "Давайте Миннибаева!.."
- На сегодня у нас полковой лидер Силаев, - сказал Крупенин. - Больше всех вылетов на Севастополь - у него. Шестнадцать, Силаев?
- Так точно.
- Без единой пробоины?
- Пока...
- Отдыхайте, лейтенант Силаев.
- Слушаю... Одна пробоина отмечена, товарищ командир. Осколок. Как бы в следующий раз немцы поправку не внесли.
- Отдыхайте...
- Слушаю...
- Самолет под номером "семнадцать" даем Гузоре.
- Нельзя, - возразил Силаев.
- Что - нельзя? Херсонес от вас не уйдет.
- Уйдет, не заплачу, а Гузоре "семнадцатую" - нельзя...
- Она как раз Гузоре подходит. Легка, удачлива.
- Товарищ командир, возьмут немцы поправку, я не зря сказал...
- Отставить! - цыкнул на лидера Крупенин. - Что за настроения? Что за Ваганьково?.. Отставить!
- Товарищ командир, машину жалко, - пошел в открытую Борис.
- Машины на потоке, на конвейере, комплект получим... Отдыхать! распорядился командир.
Непривычный для слуха, такой лестный эпитет "лидер" сел Братухе на язык.
- Лидер, просвети, - обратился он к Силаеву. - За этой войной все книжки из головы вон: в прошлом-то веке, в первую оборону, - наши брали Севастополь? Или только обороняли?
- Не брали.
- Сестра Даша, матрос Кошка, да?.. Точно, что не брали?
- Хотя, да, вспомнил. Толстой писал, потом наш, Сергеев-Ценский... И откуда же вступил в город неприятель?
- По-моему, через Сапун-гору...
- Через эту? Которую мы долбим? А кто напишет, как мы входили?
- Сами не забудем. Детям расскажем.
- У кого будут.
- Это правильно.
Собрание переносилось с часу на час, сдвигалось - подстраивались под докладчика Комлева, с утра не вылезавшего из кабины...
Летчики и стрелки, свободные от работы, поджидали капитана возле брезентовой палатки, приспособленной для ночевки техсостава. Таких палаток поднялось несколько, они придают аэродрому бивачный вид... стан русских воинов в степном Крыму.
Разгульный ветер, запахи просохшей земли, бензиновой гари, пороховой окалины. Вернувшиеся с задания и те, кто на очереди, - в куртках, ветер свеж.
Урпалов, терпеливо карауливший капитана, уловил беду на глаз - по строю возвращавшихся ИЛов, - строй растянулся, как гармонь. "Где Комлев?" кинулся он к первому, кто зарулил. "Сбили", - коротко, удручающе просто сказал летчик, быстро проглядывая номера садившихся машин. "Сбили над целью", - добавил он, в лице ни кровинки, губы непослушны. "Казнов?" спросил Урпалов. "И Казнова нет?" - "Нет". - "Блуданул..." - "Казнов?!" "Мессера" откуда-то взялись, я даже не понял. Стрелки отбивались... Петя, живой?" - "Еще не очухался..." - "У тебя хоть что в ленте осталось?" - "Ни одного снаряда..." - "Я говорю, лупили..."
Связной картины, как водится, нет, каждый выдвигает свою версию. "Капитан пошел на цель с разворота, накренился и - бах1" Третий припоминает трассу с "двухсотки", как бы упреждающую пулеметную очередь, направленную куда-то вниз, в дымы, в сумрак лощины, где ни черта не разобрать. "И там же загорелся факел". Это подхватили, стали повторять: да, да, факел. Для большей убедительности, может быть, из желания подкрепить общую надежду, в ход пошли сравнения: "Парашют повис, как одуванчик", и даже: "Хризантема парашюта"...
Ссылка на парашют приподымала настроение.
Дело не так уж безнадежно.
Тем более что летчик - Комлев.
- Меня под Сталинградом три дня ждали, пока добрался, - вспомнил Кузин. - А Кочеткова и вовсе полгода не было, все в голос: сгорел над целью... Придет Митя, куда ему деться.
Урпалов, поколебавшись, решил собрание проводить.
Повестку дня он скорректировал.
Первым пунктом - вопрос о воинской дисциплине (проступок старшины Конон-Рыжего), вторым - о боевых традициях.
- Поскольку докладчик... задерживается, я думаю, по второму пункту выступят товарищи из старослужащих...
Возражений не было.
Он же докладывал о воинской дисциплине.
Его речь на ветру, под солнцем, обещавшем жару, но не гревшим, лица тех, кто слушал, и то, как они слушали, - это тоже было его, Степана, жизнью. И какими глазами смотрели на него и в сторону КП, ожидая известий о Комлеве, думая о нем, о капитане; Урпалов говорил с паузами, привычно и нетерпеливо умолкая, чтобы переждать нараставшее с очередным взлетом гудение моторов. Степан слушал его, зябко передергивая плечами, ему было холодно: бегство с поля боя... позор... пятно.
Все было ясно Степану.
- В то время, как лучшие товарищи... почти четыре дня...
- Три или четыре?
- Не имеет значения, - голосом, более громким, чем необходимо для ответа одному человеку, сказал Урпалов. - В условиях военного времени...
- Пусть сам скажет.
Поднявшись, Степан косил глазами в сторону моря, откуда приходили штурмовики и откуда должен был появиться, да задерживался, не показывался капитан. Поверить в то, что Дмитрий Сергеевич не вернется, Степан не мог, как но было на свете силы, которая заставила бы его сейчас поверить, что он никогда, никогда в жизни не увидит больше свою Нину, свою маленькую дочь, угнанных в Германию...
- Виновен, - сказал Степан, чтобы не тянуть. Но признание его не облегчило, мука жгла его, не отпускала.
- Вопросы? - спросил председательствующий Кузин.
- Ясно!
- Сам же говорит: виновен.
- Так тоже нельзя, пусть кровью искупит!
- Кончай, чего волынить, если осознал!
- К порядку, товарищи, к порядку! С наветренной стороны неслышно выкатил и визгнул тормозами возле палатки "додж".
- Братуха! Братуху привезли!
Все кинулись к машине.
Осторожно и неловко нащупывая суковатой палкой опору, а свободной рукой держа сапог и шлемофон, из высокой кабины союзнического грузовика выбирался Алексей Казной. Лицо, поцарапанное осколками, в желтых пятнах йода и без румянца. Палка его не слушалась, он от натуги потел и плюхался, но все-таки сошел, присел на рифленую подножку, перевел дух. Приторачивая сапог к палке и снизу, беркутом поглядывая на сбегавшихся товарищей, Братуха тихим голосом, как бы сострадая себе, отвечал на поздравления, принимался рассказывать, снова отвечал. Немцам ничего не остается, немцам каюк, говорил он, поливают огнем, пока есть снаряды. "Мессеры" меняют тактику - хитрят. Рискуя угодить под наш и свой наземный огонь, с верой в удачу, - напропалую, была не была, - с фланга, бреющим врываются на поле боя до появления ИЛов. Врываются, встречают штурмовиков внизу, бьют по ним навскидку, уматывают к себе на Херсонес...
Сквозь толпу протиснулся к "доджу" Урпалов. На худом лице - улыбка, такая у него редкая.
- Пришел, значит, - несмело тискает он Казнова.
- Приковылял, товарищ старший техник-лейтенант. На ПО-2 подбросили.
- Собрание у нас, Алеха. Как раз насчет традиций. Надо молодым кой про что напомнить... А ты отдыхай. Поправляйся.
- Хотелось прежде сюда заглянуть.
- Рассчитываешь в полку остаться? Казнов пошевелил перебинтованной ногой.
- Дома, все не у чужих.
Вокруг да около, главного не касаются.
- Мы с тобой еще споем, Алеха. И "Дядю Сему", и другое. Ты давай к палатке ближе. Шофер, подбрось старшого... Сам не скажешь? Пару слов, как сталинградец? Ведь мало нас, сталинградцев, а, Братуха? - Он как бы извинялся перед раненым и не мог не высказать своей просьбы, а ждал, как все, другого...
- "Мессера" на бреющем встретили, - повторил для Урпалова Казнов. Спасибо капитану, он их первым прищучил. Уж не знаю как, нюхом, но выявил, раскрыл, врезал очередь. Хорошую очередь. Дал-дал, пригвоздил, всем показал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33